то  место,
которое досталось ему в жизни. Мать  склонилась  над  ним,  как,  наверно,
делала это, когда кормила его грудью, и напевала ему колыбельную песню,  а
поезд меж тем проезжал Партению, Гейтсбридж, Таксон-Вэлли и Токинсвилл.
   - Не понимаю людей, которые перестают  заботиться  о  своей  внешности,
когда их к этому никто не вынуждает, - начала Гертруда. - Я хочу  сказать,
разве можно быть похожей на огородное пугало?  Возьмите,  например,  Молли
Синглтон. По субботам она приходит вечером в клуб  в  толстых  очках  и  в
безобразном платье и удивляется, почему ей там не весело.  Незачем  ходить
на вечера, если ты на всех наводишь тоску. Я, конечно, знаю, что я уже  не
девочка, но со мной все-таки танцуют те, с кем я хочу танцевать, и я люблю
нравиться  молодым  людям.  Приятно  видеть,  как  они  петушатся.  Просто
удивительно, чего только мы не можем  сделать,  если  захотим.  Подумайте,
один рассыльный из бакалейной лавки написал мне любовное письмо. Чарли  я,
конечно, ничего не скажу, никому  не  скажу:  ведь  бедный  мальчик  может
потерять работу, - но какой смысл жить, если  по  тебе  время  от  времени
кто-нибудь не сохнет?
   Мелиса была ревнива. Захвативший ее поток чувств  был  явно  нелеп,  но
сила его от этого не уменьшалась. Она уже безотчетно убедила себя  в  том,
что Эмиль ее обожает, и мысль, что он обожает многих  других,  что,  может
быть, в списке его привязанностей она стоит самой последней, потрясла  ее.
Это была бессмыслица, но она соответствовала  истине.  Казалось,  он  стал
средоточием всех ее помыслов, и она инстинктивно  чувствовала,  как  много
для нее значит его восхищение. Сознание, что она вообще  придает  значение
его ухаживаниям, было  для  нее  бесконечно  унизительно,  и  все  же  это
сознание продолжало ее мучить.
   Она  уехала  из  Нью-Йорка  днем  и,  вернувшись  домой,  позвонила   в
бакалейную лавку Нэроби. Заказала буханку хлеба, чеснок и  цикорий  -  все
это было ей не нужно. Через пятнадцать или двадцать минут он был  тут  как
тут.
   - Эмиль, - сказала она.
   - Да?
   - Вы когда-нибудь писали миссис Бендер?
   - Миссис - как?
   - Миссис Бендер.
   - Я вообще не писал писем с прошлого рождества. Мой  дядя  прислал  мне
тогда десять долларов, и я поблагодарил его письмом.
   - Эмиль, вы должны знать, кто такая миссис Бендер.
   - Нет, не знаю. Она, наверно, покупает бакалею в другом месте.
   - Эмиль, вы говорите правду?
   - Конечно.
   - Ах, в какое дурацкое положение я себя  ставлю,  -  сказала  Мелиса  и
заплакала.
   - Не огорчайтесь, - сказал Эмиль. - Пожалуйста, не надо! Вы  мне  очень
нравитесь, по-моему, вы очаровательны, но я не хотел бы,  чтобы  вы  из-за
меня огорчались.
   - Эмиль, в субботу я поеду в Нантакет,  чтобы  запереть  тамошний  дом.
Хотите поехать со мной?
   - Вот так раз, миссис Уопшот, - сказал он. - Я не могу  этого  сделать,
то есть я хочу сказать - я не знаю.
   Уходя, он опрокинул стул.
   Мелиса никогда не видела миссис Кранмер. Она даже не представляла себе,
как выглядит эта женщина. И вот она села в машину и  поехала  в  цветочный
магазин на Грин-стрит. К двери был прикреплен колокольчик, и внутри  пахло
цветами. Миссис Кранмер вышла из задней комнаты,  вытаскивая  карандаш  из
обесцвеченных волос и улыбаясь как ребенок.
   Мать Эмиля была из тех  вдов,  что  постоянно  готовы  откликнуться  на
какой-нибудь призыв или  на  приглашение,  готовы  к  какому-то  свиданию,
которое никогда не состоится, потому что возлюбленный умер.  Таких  женщин
можно встретить повсюду. Они отвечают на телефонные  звонки  на  захудалых
стоянках такси в маленьких городках;  они  только  что  выкрасили  волосы,
наманикюрили ногти, надели модельные туфли на высоких каблуках и словно  в
любую минуту готовы идти танцевать с кем-то,  кто  не  может  прийти.  Они
продают ночные рубашки, цветы, канцелярские принадлежности и конфеты, а те
из них, что стоят на самой низкой ступени,  продают  билеты  в  кино.  Они
всегда в состоянии готовности, они все изведали любовь порядочного мужчины
и в память о нем на высоких каблуках прокладывают себе путь сквозь снег  и
грязь. Лицо у миссис Кранмер было ярко накрашено,  на  ней  было  шелковое
платье и лакированные туфли с бантами. Это была маленькая полная женщина с
туго  затянутой  талией;  она  напоминала  перехваченную  петлей  подушку.
Точь-в-точь комическая героиня из книжки, хотя, в сущности, в ней не  было
ничего комичного.
   Мелиса заказала несколько роз; миссис Кранмер передала ее заказ кому-то
в задней комнате и сказала:
   - Через минуту, будет готово.
   Зазвонил колокольчик, и вошел еще один покупатель -  туповатый  на  вид
мужчина  с  белой  пластмассовой  кнопкой  в   правом   ухе,   соединенной
электрическим проводом с его жилетом. Он говорил запинаясь.
   - Мне нужно что-нибудь для усопшей, - сказал он.
   Миссис Кранмер дипломатично попыталась наводящими  вопросами  выяснить,
какое отношение он имел к покойной... Подойдет  ли  покрывало  из  цветов,
долларов за сорок, или что-нибудь подешевле? Он с готовностью отвечал,  но
только на  прямые  вопросы.  Покойница  была  его  сестрой.  Ее  дети  все
поразъехались.
   - Ближе меня, наверно, у нее никого не осталось,  -  растерянно  сказал
он.
   И Мелису, дожидавшуюся роз, охватило предчувствие  смерти.  Она  должна
умереть... О ней будут  вот  так  же  говорить  в  каком-нибудь  цветочном
магазине, и она навсегда закроет глаза и больше не увидит мира, в  котором
так красиво и который она так любит. В ее воображении промелькнул  избитый
и мучительный образ: жизнь - это развлечение,  это  праздник,  а  какая-то
тайная полиция уничтожения заставляет ее покинуть этот  праздник  в  самый
разгар музыки и танцев. Не хочу покидать  этот  мир,  подумала  Мелиса.  И
никогда не захочу его покинуть. Миссис Кранмер подала Мелисе розы,  и  она
поехала домой.



12

   К открытому кинотеатру для автомобилистов под названием  "Лунный  свет"
примыкала отличная площадка для гольфа и  великолепный  скетинг-ринк.  Сам
"Лунный свет" представлял  собой  огромный  амфитеатр,  где  выстраивались
тысячи машин с потушенными огнями,  образуя  своего  рода  древнюю  арену,
раскинувшуюся  под  сенью  ночи.  Сквозь  грохот  скетинг-ринка   и   шум,
доносившийся от экрана, можно было расслышать - где-то высоко в воздухе  и
так похоже на бурлящее море, что слепой впал бы  в  заблуждение,  -  можно
было расслышать шум движения по большой  Северной  скоростной  магистрали,
она ведет на юг от Монреаля до Шенандоа, и ее великолепно спроектированная
лента с развязками  типа  клеверного  листка  пожрала  зеленые  спортивные
площадки, розарии, коровники, фермы, луга, ручьи с форелью, леса,  усадьбы
и  церкви  золотых  былых  времен.  Те,   кто   ехал   по   этому   шоссе,
останавливались поесть в веренице совершенно  одинаковых  ресторанов,  где
стенная роспись, писсуары, меню и автоматы по продаже  изображений  святых
тоже были совершенно одинаковы. Трогательной стороной этой  осенней  ночи,
полной дорожных  опасностей,  было  то,  что  столь  многие  автомобилисты
молились об особом покровительстве  милостивого  святого  Христофора  и  о
благословении святой девы.
   Подъездная  дорога  (подъездная  дорога  N_307)  отходила  от  Северной
скоростной магистрали к кинотеатру "Лунный свет",  а  там  было  все,  что
может понадобиться человеку: средства для быстрой езды, пища,  возможность
заняться спортом (площадка для гольфа), а в темных  машинах  амфитеатра  -
место для свершения весенних или, в данном случае, осенних  обрядов.  Была
осенняя ночь, и в воздухе пахло пыльцой и увяданием. Эмиль сидел на заднем
сиденье с Луизой Мекер. Чарли Патни, его  лучший  друг,  сидел  впереди  с
Дорис Пирс. Все они пили виски из бумажных стаканчиков и  все  были  более
или менее раздеты. На экране какая-то женщина восклицала: "Я  хочу  надеть
на себя невинность, как новое светлое платье. Я хочу  снова  почувствовать
себя чистой!" Потом она хлопнула дверью.
   Эмиль гордился своей кожей, но упоминание о  чистоте  пробудило  в  нем
сомнения и дурные предчувствия. Он покраснел. Такие поездки были  для  его
поколения в порядке вещей, и если бы он не участвовал в них,  то  приобрел
бы  репутацию  ломаки  и  маменькиного  сынка.  Четверо   мальчишек,   его
одноклассники   по   средней   школе,   были   арестованы    за    продажу
порнографических открыток и героина. Они предлагали свой товар и  ему,  но
мысль об употреблении наркотиков и  рассматривании  непристойных  открыток
была ему противна. Если он сидел раздетый на заднем сиденье автомобиля, то
только потому, что музыка, под которую он танцевал, и фильмы,  которые  он
смотрел, все меньше и меньше касались человеческих чувств,  все  больше  и
больше - неприкрытой чувственности, как  будто  бы  розарии  и  спортивные
площадки, похороненные под автострадой, наслаждались мщением. О чем думает
сторож при шлагбауме, стоя в лучах осеннего солнца? Почему у  почтмейстера
такой мечтательный вид?  Почему  судья,  председательствующий  на  сессии,
беспокойно ерзает? Почему  таксист  хмурится  и  вздыхает?  О  чем  думает
чистильщик сапог, глядя на дождь? Что омрачает душу и мучает тело водителя
грузовика на скоростной магистрали? Какие  мысли  проносятся  в  голове  у
старика  садовника,  опрыскивающего  кусты  роз,  у  гаражного   механика,
лежащего  на  спине  под  "бьюиком",  у  праздного  адвоката,  у   моряка,
ожидающего, пока  рассеется  туман,  у  пьяницы,  у  солдата?  Было  время
сладострастия, а Эмиль был сыном своего времени.
   Луиза Мекер, конечно,  проститутка,  но  ее  разнузданность,  казалось,
представляла одну из сторон ее веселого нрава. Она делала то, чего от  нее
ожидали и что помогало ей со всеми ладить, и ее распущенность немало этому
способствовала. Однако своей сговорчивостью она иногда как бы принижала  и
подвергала осмеянию высокие порывы,  к  которым  Эмиль  все  еще  сохранял
какие-то смутно нежные чувства. Весной, когда под окном его спальни  цвела
сирень и он, лежа в постели, вдыхал  ее  аромат,  его  охватывало  чувство
столь же сильное, как честолюбие, но не имевшее названия. Ах, мне хочется,
думал он, сидя раздетый в  машине,  мне  так  хочется  сделать  что-нибудь
хорошее! Но что он хотел  сделать?  Стать  пилотом  реактивного  самолета?
Открыть водопад в Африке? Сделаться директором магазина  самообслуживания?
Так или иначе, он хотел сделать что-то, что подтвердило бы его  взгляд  на
жизнь как на нечто стоящее; он хотел сделать  что-то,  что  подкрепило  бы
убеждение, к которому он пришел, стоя у окна  бакалейной  лавки  Нэроби  и
наблюдая за мужчинами и женщинами на тротуаре и  за  вереницей  облаков  в
небе,  -  убеждение  в  том,  что  это  движение   таит   в   себе   нечто
величественное.
   Он думал о Мелисе, которая, угостив  его  пивом,  заняла  место  в  его
мыслях.  Последние  шесть-семь  месяцев  он  сам  удивлялся   неожиданному
интересу, какой проявляли к нему мужчины  и  женщины.  Они  будто  чего-то
хотели от него, очень хотели, и, несмотря  на  то  что  Эмиль  не  был  ни
невинным младенцем, ни дураком, он все же искренне  недоумевал,  чего  они
хотят. Его самого обуревали страсти. Бреясь по утрам, он порой корчился от
боли  и  стонал  в  острейшем  приступе  желания.  "Порезался,  милый?"  -
спрашивала мать. Сейчас он думал о Мелисе. Думал - хоть  это  и  несколько
странно - как о трагической женщине, хрупкой,  одинокой  и  непонятой.  Ее
муж, какое бы положение он ни  занимал,  был  наверняка  тупым,  глупым  и
грубым. Разве не таковы все мужчины в его возрасте?  А  она  -  прекрасная
пленница в башне.
   Когда фильм перевалил за половину, все четверо оделись  и,  как  только
открыли шлагбаум, а  радио  грянуло  "Лови  мгновение,  Дженни",  с  ревом
помчались из "Лунного света" на скоростную магистраль, подвергая опасности
свою жизнь и жизнь тех, чьи машины они обгоняли (мужчин, женщин и детей  у
них на коленях), но милостивый святой Христофор или покровительство святой
девы помогли им уцелеть, и они  благополучно  доставили  Эмиля  домой.  Он
поднялся по лестнице, поцеловал мать, пожелал  ей  спокойной  ночи  -  она
штудировала в "Ридерс дайджест" статью о  поджелудочной  железе  -  и  лег
спать. Лежа в кровати, он решил о чистым  сердцем,  что  устал  от  женщин
легкого поведения, от фильмов и бумажных стаканчиков и  что  он  поедет  в
Нантакет.



13

   Мелиса купила билеты на самолет и  приготовила  все  для  поездки;  она
попросила Эмиля не разговаривать с ней в самолете. Он надел новые  ботинки
и новые брюки, ходил вприпрыжку, чтобы  ощутить  толщину  новых  подошв  и
приятную игру мышц, приводившую в движение его ноги и отдававшую в  плечи.
Раньше он никогда не летал и был разочарован, обнаружив, что самолет вовсе
не такой блестящий, как на рекламных картинках в журналах, и  что  фюзеляж
испещрен вмятинами и пятнами от выхлопных газов. Эмилю досталось  место  у
окна, и он наблюдал за суетой на летном поле с таким ощущением, будто, как
только самолет поднимется в воздух, для него начнется  новая,  деятельная,
свободная и полная комфорта жизнь. Ведь он всегда мечтал побывать в разных
местах и найти там себе друзей, мечтал, чтобы его принимали за недюжинного
и умного человека, а не за рассыльного из бакалейной  лавки,  не  имеющего
никаких видов на будущее; и  он  никогда  не  сомневался,  что  мечты  его
исполнятся. Мелиса вошла в самолет последней; на ней была меховая шубка, и
в темных мехах она казалась ему пришелицей из  другого  мира,  где  царили
красота, хороший вкус и роскошь. В его сторону она на  смотрела.  Рядом  с
Эмилем сел пьяный матрос и сразу же заснул. Эмиль был разочаровав. Прежде,
следя за самолетами, пролетавшими над Партенией  и  Проксмайр-Мэнором,  он
думал, что в них путешествуют люди из высшего общества.
   Через  некоторое  время  самолет   оторвался   от   земли.   Это   было
восхитительно. С высоты в несколько сот футов  все,  что  бессистемно,  по
ошибке создал, человек, обретало какой-то порядок. Эмиль широко  улыбался,
глядя вниз на землю и ее обитателей. Ощущение от  полета  было  не  таким,
какого он ожидал, и  ему  казалось,  что  моторы  самолета  изо  всех  сил
стараются преодолеть земное притяжение и удержать всех их в воздухе  среди
легких облаков. Море, над которым они летели, было  темное  и  унылое,  и,
когда суша пропала из вида, Эмиль почувствовал, как в нем  возникает  боль
потери, словно в этот миг для него оборвалась некая связь  с  мальчишеским
прошлым. Когда Эмиль увидел внизу  среди  моря  остров  с  каймой  пены  у
северо-восточного края, этот клочок суши показался ему таким  маленьким  и
плоским, что он даже удивился, почему всем  хочется  туда  попасть.  Когда
Эмиль вышел из самолета, Мелиса  ждала  его  у  трапа;  они  прошли  через
аэровокзал и взяли такси. Мелиса сказала водителю:
   - Сначала я хочу заехать в деревню и купить чего-нибудь поесть, а потом
вы отвезете нас в Мэдемквид.
   - Зачем вам в Мэдемквид? - спросил водитель. - Там теперь никого нет.
   - У меня там дача, - сказала она.
   По обе стороны дороги тянулся унылый пейзаж,  но  эти  места  были  для
Мелисы так тесно связаны со счастливыми днями юности, что она не  замечала
этого уныния. В деревне они остановились у бакалейной  лавки,  где  Мелиса
обычно делала покупки, и она попросила Эмиля обождать на улице. Когда  она
приобрела все, что ей было нужно, парень в белом переднике, склонившийся в
точно такой же позе, в какой она впервые увидела Эмиля, отнес ее покупки в
такси. Она дала ему на чай и оглянулась по сторонам, ища Эмиля. Тот  стоял
перед аптекой с каким-то молодым человеком его возраста.
   Тут мужество покинуло ее. Общество скучающих и разочарованных людей, от
которого она надеялась ускользнуть,  было  как  бы  окружено  неприступной
стеной, оно было неумолимым и великолепным социальным  организмом,  годным
для концертных залов, больниц, мостов и зданий суда, но ей туда  вход  был
заказан. Она хотела внести в свою жизнь свежесть путешествия,  а  достигла
лишь того, что в ней возникло досадное ощущение нравственного убожества.
   - Хотите, я позову вашего дружка? - спросил таксист.
   - Он не дружок мне, - сказала Мелиса. - Он просто  приехал  помочь  мне
переставить кое-какую мебель.
   Тут Эмиль увидел ее, перешел через улицу, и они поехали в Мэдемквид. От
отчаяния Мелиса даже взяла его за руку, хотя и не надеялась  найти  в  нем
поддержку, но он повернулся к ней с такой неожиданной готовностью, с такой
ясной и нежной улыбкой, что она почувствовала, как кровь снова  прихлынула
к ее сердцу. Там, куда они ехали, не было ничего,  кроме  кремового  цвета
дюн, местами поросших пучками жесткой травы, да темного  осеннего  океана.
Эмиль недоумевал. В числе тех групп людей, из  которых  состоял  известный
ему мир, были покупатели, уезжавшие на лето, - они запирали  свои  дома  в
июне и до сентября ничего не заказывали в магазине.  Так  как  он  сам  не
принадлежал к числу этих счастливцев, то места,  куда  эти  люди  уезжали,
представлялись ему золотистыми пляжами у лилово-синих морей, а  дома,  где
они жили, - великолепными  розовыми  дворцами,  с  патио  и  плавательными
бассейнами, вроде тех, что он видел в  кино.  Здесь  ничего  подобного  не
было, и Эмилю даже не верилось, что в долгие жаркие  дни  лета  это  место
выглядит менее диким. Неужели здесь были флотилии парусных  яхт,  палубные
кресла и зонты на берегу? Теперь от всей этой летней  мебели  и  следа  не
осталось. Мелиса показала Эмилю дом;  он  увидел  большое,  крытое  гонтом
здание на краю обрыва. Эмиль видел, что дом большой - он и был большой,  -
но, если уж  строить  дачу,  почему  не  построить  что-нибудь  изящное  и
негромоздкое, что-нибудь, на что приятно смотреть? Но может  быть,  он  не
прав, может быть, здесь есть чему поучиться? Мелиса так  обрадовалась  при
виде этого старого дома, что он готов  был  повременить  с  выводами.  Она
расплатилась с  таксистом  и  попыталась  открыть  парадную  дверь,  но  в
насыщенном солью воздухе замок заржавел, и Эмилю пришлось помочь.  Наконец
он открыл дверь, и Мелиса вошла  в  дом,  а  он  внес  чемоданы  и  затем,
конечно, купленные продукты.
   Мелиса хорошо знала, что дача уютная - такой ей надлежало  быть,  -  но
кисловатый запах, шедший от дощатых стен, казался ей ароматом  той  жизни,
которая  когда-то  текла  здесь  в  летние  месяцы.  Ноты   для   скрипки,
принадлежавшие ее сестре,  учебники  немецкого  языка,  принадлежавшие  ее
брату, акварель, нарисованная ее теткой и изображавшая чертополох,  -  все
это дышало жизнью их семьи. И хотя она давно  рассорилась  с  братом  и  с
сестрой и они больше не поддерживали  связи  друг  с  другом,  теперь  она
вспоминала о них с нежностью и любовью.
   - Я всегда бывала здесь счастлива, - сказала Мелиса. - Я всегда  бывала
здесь ужасно счастлива. Поэтому-то мне и захотелось  снова  тут  побывать.
Сейчас, конечно, холодно, но можно затопить печку.
   Тут она заметила слева от себя  на  стене  карандашные  отметки  -  там
каждое Четвертое июля ее  дядя  ставил  всех  ребят  и  отмечал  их  рост.
Испугавшись, что Эмиль  может  увидеть  это  уличающее  доказательство  ее
возраста, она сказала:
   - Отнесем продукты в холодильный шкаф.
   - Забавно вы говорите: холодильный шкаф, - сказал Эмиль.  -  Я  никогда
раньше не слышал, чтобы так говорили. Забавно называть так холодильник. Но
знаете, вы говорите по-другому, такие люди, как вы. Называете разные  вещи
не так, как мы. Вот  вы  говорите  "божественный"...  Вы  про  кучу  вещей
говорите "божественный"... а знаете, моя мать никогда не употребляет этого
слова, если только речь не идет о боге.
   Напуганная отметками на стене прихожей, Мелиса стала в уме  перебирать,
нет ли в доме еще  чего-нибудь  обличающего  ее  возраст,  и  вспомнила  о
галерее семейных фотографий в  верхнем  холле.  Т