для сенокоса. Автор работал в поле с фермером, его сыновьями. К концу  дня
гроза. Нагромождались темные тучи. Петушиное кукареканье. Грохот рушащихся
каменных холмов. Сложили сено в сарай до  дождя.  Зигзагообразная  молния.
Тяжелая телега достигла укрытия как раз в тот момент, когда  упали  первые
капли. Раскаты грома со всех  сторон.  Ночь  уже  давно  наступила,  дождь
прекратился,  объятия  жены  возвращают  автору   радость   бытия.   Магия
сенокосной поры. Солнечное тепло. Прохлада бури.
   Отпуск всегда кончается слишком скоро. Распрощались с холмами,  полями,
коровьими  пастбищами,  Елисейскими   полями,   с   реальными   горестями.
Пинкни-стрит, Уиттьер, Граймс и  т.д.  Покойная  матушка  была  ласкова  с
женой, ни с кем не была так ласкова, если не считать Гамлета.  Никогда  не
заговаривала  о  родах,  но   как   будто   чувствовала   наше   положение
заблудившихся в лесу детей. Ничего похожего, впрочем, на брак по  расчету.
Заключен на небесах - так казалось. Милая девочка просыпалась  рано  утром
вместе с  автором  этих  строк.  Штопала  носки,  хорошенько  проветривала
супружескую  постель,  чистила  ламповые  стекла,  натирала  воском  рояль
палисандрового дерева. Часто думал о будущем. Избавиться от ребенка тролля
и обзавестись собственной  семьей.  После  кончины  матушки  поселиться  в
увитом розами домике. В церкви автор часто благодарил бога за милую  жену.
Молился  от  всего  сердца.  Никогда  не  случалось  благодарить  так   за
что-нибудь другое.  Иногда  по  вечерам  жена  пела,  а  покойная  матушка
аккомпанировала на палисандровом  рояле  фирмы  "Халлет  и  Денис".  Голос
небольшой, но верный и такой чистый. Милое, хорошее, доброе создание.
   Маленький тролль очень шустрый.  Живот  вздулся,  но  фигура  не  стала
безобразной. В летний зной  легко  уставала.  Роды  ожидались  в  октябре.
Как-то днем прислала записку в контору. Ушел из конторы в три  часа.  Вещи
уже были уложены, и жены и  автора.  Уехали  вечерним  поездом  в  Нахант.
Наняли экипаж до фермы Ратерфордов. Добрались  туда  к  девяти  часам  или
позже. В доме темно. Ветер пахнет солью.  Слышен  резкий  равномерный  шум
волн. Дернул  звонок  и  одновременно  постучал  дверным  молотком.  Дверь
открыла  желтолицая  женщина,  в  ночной  рубашке  и  халате.   Волосы   в
папильотках. "Я не знаю ваших имен, - сказала она. - И знать не хочу.  Чем
скорее вы уедете отсюда, тем лучше". Зажгли лампу. Распаковали вещи. Легли
в постель. Жена спала плохо. Часто говорила во сне.  Слова  неразборчивые.
Всю ночь прислушивался к взволнованной речи,  также  к  неустанной  работе
моря. Судя по шуму  волн,  берег  плоский,  каменистый.  Различал  скрежет
гальки. Перед зарей стук подойников, мычание коров. Проснулся рано. Умылся
холодной водой. "Вы будете есть в кухне, - сказала желтолицая  хозяйка.  -
Пока вы в состоянии, вы будете все делать для себя сами. Я не намерена  за
вами прибирать".
   Во время завтрака появился муж этой женщины. Пять футов  шесть  дюймов.
Сто двадцать пять фунтов.  Коротышка.  Жалкий  субъект.  По-видимому,  под
башмаком у жены. В прошлом был владельцем  извозчичьего  двора  -  так  он
утверждал. Рассказы о прежнем благоденствии. Когда-то в Наханте ни у  кого
не было столько костюмов, как  у  него.  Шестьдесят  четыре  лошади.  Семь
конюхов на постоянном жалованье. Все  пошло  прахом  во  время  эпизоотии.
Показал документы, подтверждающие былое  величие.  Акцептованный  счет  за
фураж  на  тысячу  долларов.  Также  счет  портного,  счет  мясника,  счет
зеленщика и т.п. Все кончилось. Гулял с Клариссой по берегу. Дорогая  жена
собирала в подол юбки цветные камешки, раковины.  День  тянулся  медленно.
Положение казалось запутанным, как гордиев узел, и, чтобы  разрубить  его,
мечтали о будущем. Рисовали себе увитый розами деревенский  домик,  детей,
прижимающихся к коленям, радостную жизнь. Результат  всех  этих  воздушных
замков был тот, что жена плакала.
   Родовые муки начались в семь часов. Мокрая постель.  Отошли  воды,  или
как это  там  называется.  Автор  еще  и  теперь  незнаком  с  акушерскими
терминами. "Отче наш, иже еси на небеси", - повторяла Кларисса. Все  время
молилась. Ужасные боли. Впервые столкнулся с  такими  испытаниями.  Держал
жену в объятиях,  когда  начались  схватки.  Желтолицая  хозяйка  ждала  в
соседней комнате. Скрип качалки. "Натяните ей на  рот  одеяло,  -  сказала
она. - Ее  услышат  даже  в  усадьбе  Декстеров".  В  одиннадцать  схватки
усилились. Вдруг увидел кровь, головку ребенка. Хозяйка вбежала в комнату.
Прогнала меня. Крикнула подбашмачному мужу, чтобы тот принес воду,  тряпки
и т.п. Бесконечные хождения взад и вперед. Желтолицая хозяйка вышла в  два
часа ночи. "У вас родилась дочка", - сказала  она.  Чудесное  превращение!
Вид самый невинный. Вошел в комнату посмотреть на младенца. Спал  в  ящике
из-под мыла. Кларисса тоже спала. Поцеловал в лоб. До утра сидел в кресле.
Пошел  прогуляться  по  берегу.  Облака  своими   очертаниями   напоминали
зазубрины раковины гребешка. Свет с моря освещал облака. Вид неба  до  сих
пор живет в памяти. На цыпочках вернулся в комнату. Открыл дверь. Кларисса
в постели, улыбается. Волна темных волос. Ребенок  у  груди,  набухшей  от
молока. Пишущий эти строки заплакал в первый раз с тех пор,  как  уехал  с
Уэст-Ривер. "Не плачь, - сказала Кларисса, - я счастлива".
   Тяжелые шаги  желтолицей  хозяйки.  Превращение  все  еще  длится.  "Да
благословит тебя бог, дорогая, милая крошка", - говорит она,  обращаясь  к
ребенку. Голос резкий, скрипучий. "Взгляните на ее прелестные пальчики,  -
говорит она. - Взгляните на ее прелестные ножки. Сейчас я  ее  заберу".  -
"Пусть она пососет хоть немного", - говорит Кларисса. "Пусть она  закончит
обед", - говорю я. "Но ведь вы не собираетесь взять  девочку  с  собой,  -
говорит хозяйка. - А если вы не собираетесь взять девочку с собой и она не
будет вашим ребенком, кормить ее вам незачем". - "Пусть  она  пососет  еще
немного", - говорит Кларисса. "Я не из тех, кто судит  других,  -  говорит
хозяйка, - и не сую свой нос в чужие дела, но, если  бы  вы  не  поступили
дурно, вы не приехали бы рожать ребенка в этом заброшенном месте.  А  если
ребенок   пьет   молоко   матери,    которая    поступила    дурно,    вся
безнравственность, вся греховность и  распущенность  через  молоко  матери
передаются ребенку", - говорит она. "У вас злой язык, - сказал я, -  и  мы
будем вам очень признательны, если вы оставите нас сейчас одних". - "Дайте
ей пососать еще немножко", - сказала Кларисса. "Я делаю только то, за  что
мне заплачено, - сказала хозяйка, - а самое главное: эта девочка  -  божье
создание, и было бы неправильно, чтобы она сразу же  впитала  в  себя  всю
чужую безнравственность". - "Оставьте нас  в  покое",  -  сказал  я.  "Она
права, Лиэндер", - сказала Кларисса и, отняв ребенка от  своей  прелестной
груди,  протянула  его  неумолимой  женщине.  Потом  она   отвернулась   и
заплакала.
   Она плакала весь день, плакала всю ночь. Плакала так, что  вся  постель
была мокрая от слез. Утром я помог ей одеться.  Она  была  слишком  слаба,
чтобы одеться самой, слишком слаба  даже  для  того,  чтобы  поднять  свои
темные волосы, и я  поднял  их  сам  и  держал,  пока  она  закалывала  их
шпильками. В девять часов уходил поезд в Бостон, и  я  послал  записку  на
извозчичий двор, чтобы за нами вовремя заехали. Затем я уложил чемоданы  и
отнес их к обочине дороги. Вдруг я услышал крик хозяйки: "Эй, вы, вы,  где
она?" О, это была не женщина,  а  настоящая  фурия.  "Она  убежала.  Идите
верхней дорогой к Декстерам, идите по тропинке Декстеров. Я пойду пивом по
ракушечной дороге. Мы должны перехватить ее". И она ушла в  своих  грязных
сапогах. Ушел и бывший владелец извозчичьего  двора  со  своими  навозными
вилами. Они бросились в погоню и исчезли из виду. Услышал плач  ребенка  в
саду, скорее хныканье. Кларисса убежала; но ушла она недалеко.
   Грушевое дерево в саду было подрезано так, что  напоминало  абажур  или
зонтик. Уютный навес из листьев. Под ним она сидела. Кофточка расстегнута,
корсаж расшнурован. Ребенок у груди. Горько плачет. Не говорим: ни она, ни
я. Одни глаза. Никаких объяснений, даже не назвали друг  друга  по  имени.
Ребенок сосет, но тоже плачет. Стал накрапывать дождь, но грушевое  дерево
служило нам хорошей защитой. Младенец заснул. Сколько мы просидели так,  я
не знаю.  Вероятно,  с  полчаса.  Видел,  как  усеянная  ракушками  дорога
потемнела от дождя. Ни одна капля все еще не упала на нас. "У меня  больше
слез, чем молока, - сказала она. - У  меня  больше  слез,  чем  молока.  Я
выплакала свои груди досуха". Отнесла спящего  ребенка,  закрывая  его  от
дождя головой и плечами, обратно в ящик  из-под  мыла,  стоявший  в  кухне
около печки. Сели в экипаж и поехали на станцию.
   Не хочу останавливаться на жалких, печальных воспоминаниях. Отупение от
горя. Минуты в жизни, когда мы можем рассчитывать только на животную жажду
жить. Забыть. Забыть. (Лиэндер имел в виду смерть Клариссы, в ту  же  ночь
утопившейся в реке Чарлз.) Наутро со старухой матерью и  телом  несчастной
Клариссы поехал в Сент-Ботолфс.
   Пасмурный день. Не  холодно.  Ветер  изменчивый.  Южный,  юго-западный.
Похоронные дроги у вокзала. Несколько зевак смотрело. Отец  Фрисби  прочел
молитвы. Был  тогда  уже  стариком;  старый  друг.  Багровое  лицо.  Ветер
развевал полы облачения. Открывал взору старомодные ботинки козловой кожи.
Толстые носки. Фамильный участок на холме над  рекой.  Вода,  холмы,  поля
впервые  пробудили  от  оцепенения.  Никогда  больше  не  жениться.  Вдали
виднелась крыша  старого  дома.  Приют  крыс,  белок,  дикобразов.  Дом  с
привидениями для детей. Пока шла служба, ветер стих. Далекий электрический
запах дождя. Шум среди  листьев;  стук  но  жнивью.  Недолгая  жизнь  была
отпущена ей, говорит отец Фрисби. Он полон скорби. Дождь более красноречив
и милостив, внушает больше бодрости. Самый древний звук, какой  когда-либо
достигал человеческих ушей".



20

   Толстяк, поучавший Каверли, как надо бриться, стал заходить по  вечерам
после ужина к нему в комнату и давать советы, как преуспеть  в  жизни.  Он
был вдовец,  имел  собственный  дом  где-то  на  севере,  куда  уезжал  на
уик-энды, и, живя в меблированных комнатах, экономил  каждый  цент,  чтобы
обеспечить себе спокойное существование  на  старости  лет.  Он  служил  в
Гражданском ведомстве и  считал,  что  Каверли  должен  тоже  поступить  в
Гражданское ведомство. Он  приносил  ему  газеты,  где  печатались  списки
вакансий для желающих поступить на службу в Гражданское ведомство,  и  без
конца обращал его внимание на то, сколько возможностей  открывается  перед
окончившими  среднюю  школу  или  перед  специалистами,  прошедшими   курс
обучения в нью-йоркских школах Гражданского ведомства.  В  этом  году  был
спрос на программистов, и он указал на это Каверли как на лучшую для  того
возможность. Государство  будет  оплачивать  половину  стоимости  обучения
Каверли в Макленнеевском институте. Курс продолжался четыре месяца, и если
Каверли сдаст экзамены, его примут на государственную службу с  жалованьем
в семьдесят пять долларов в неделю. Вняв совету и уговорам  своего  друга,
Каверли записался в одну из вечерних школ  программирования.  Там  обучали
кодированию данных физического эксперимента и нанесению их на  перфоленту,
которую можно было бы ввести в вычислительную машину.
   Распорядок дня у Каверли был следующий. В  половине  девятого  утра  он
нажимал часы-табель в магазине Уорбартона и по черной лестнице спускался в
подвал. Воздух  там  был  ужасающе  скверный:  вонь  и  духота  закулисных
помещений универсального магазина. Остальные складские рабочие были самого
различного возраста - одному перевалило за шестьдесят, - и всех  забавляло
гнусавое произношение Каверли и его рассказы о жизни в Сент-Ботолфсе.  Они
распаковывали товары по мере их поступления и подавали на грузовых  лифтах
наверх, в соответствующие отделы магазина. Во время  распродаж  им  иногда
приходилось работать до  полуночи,  разгружая  стеллажи  отделанных  мехом
курток или картонные коробки с простынями. Три вечера  в  неделю  Каверли,
кончив работу в магазине Уорбартона, расписывался в контрольном журнале  в
Макленнеевском институте. Институт помещался на  четвертом  этаже  здания,
где, по-видимому, находилось много других учебных  заведений  -  институты
портретной фотографии,  журналистики  и  музыки.  Вечером  работал  только
грузовой лифт, который обслуживал старик в рабочем халате; поджимая  губы,
он довольно ловко подражал звукам французского рожка. Возя  вверх  и  вниз
пассажиров, он исполнял увертюру к "Вильгельму Теллю" и любил,  чтобы  его
хвалили. В группе Каверли было двадцать  четыре  слушателя,  а  обучал  их
молодой человек, сам, вероятно, переживший  трудное  время,  до  того  как
начал заниматься с ними. Первая лекция была  посвящена  вводной  беседе  о
кибернетике и автоматике,  и  если  Каверли,  с  его  слегка  скептическим
характером, раньше был склонен относиться иронически к своей будущей связи
с думающей машиной, то он быстро изменил свое мнение. Затем они  принялись
за работу, запоминая код.
   Это  было  похоже  на  изучение  какого-нибудь  языка,  притом   весьма
элементарного. Все приходилось заучивать наизусть. От них требовали, чтобы
они запоминали по пятидесяти символов в неделю.  В  начале  каждого  урока
пятнадцать минут шел опрос, а к концу двухчасового занятия  им  устраивали
испытание на быстроту. По истечении месяца символы - как  и  при  изучении
всякого языка - заполонили все мысли Каверли, и у него появилась привычка,
идя по улице, перегруппировывать числа на номерных знаках автомашин,  цены
в магазинных витринах и цифры на электрических часах таким образом,  чтобы
их можно было ввести в машину. Когда занятия кончались, он иногда  выпивал
чашку кофе с приятелем, посещавшим  вечернюю  школу  пять  раз  в  неделю.
Приятеля звали Митлер; он учился еще  в  институте  Дейла  Карнеги,  и  на
Каверли производила сильное впечатление та обходительность, с какой Митлер
умел пробивать себе дорогу. В одно из воскресений Мозес приехал  навестить
Каверли, и они провели вместе весь день, шатались по улицам и  пили  пиво,
но когда Мозесу настало время возвращаться,  расставание  было  для  обоих
таким мучительным, что  Мозес  больше  не  приезжал.  Каверли  предполагал
поехать на рождество в Сент-Ботолфс, но ему подвернулся случай сверхурочно
поработать в сочельник, чем он и воспользовался, ибо он  был  в  Нью-Йорке
для того, чтобы разбогатеть.


   Все, что имеет отношение  к  морю,  принадлежит  Венере:  жемчужины,  и
раковины, и золото алхимиков,  и  водоросли  ламинарии,  и  сладострастный
запах низкого отлива, и  зеленый  цвет  воды  у  берегов,  и  лиловатый  в
открытом море, и радость далей, и рев рушащихся каменных стен  -  все  это
ее, но не для всех нас она выходит из волн. Для Каверли она  появилась  из
вращающейся двери закусочной на Сороковой улице, куда он  зашел  поужинать
после занятий в Макленнеевском институте. Она была худенькой  темноволосой
девушкой  по  имени  Бетси  Мак-Каффери,  выросшей  на  бесплодных  землях
северной Джорджии, сиротой, чьи глаза в этот  вечер  покраснели  от  слез.
Каверли был в закусочной единственным посетителем. Она принесла ему стакан
молока и бутерброд в бумажном мешочке, а затем  отошла  к  дальнему  концу
прилавка и взялась за мытье стаканов. Время от  времени  девушка  глубоко,
прерывисто вздыхала, и от этого она, склоненная  над  раковиной,  казалась
Каверли хрупкой и беззащитной. Съев половину бутерброда,  он  заговорил  с
ней:
   - Почему вы плачете?
   - О Иисусе! - сказала она. - Я знаю, что не должна плакать здесь, перед
чужими людьми, но хозяин только что  заходил  сюда,  увидел,  что  я  курю
сигарету, и изругал меня на чем свет стоит. В закусочной никого  не  было.
Так поздно в дождливые вечера торговля всегда идет плохо. Но он  не  может
винить в этом меня, правда? Я же не виновата, что идет дождь, и не могу же
я стоять под дождем и зазывать людей? Ну,  торговля  шла  плохо,  и  почти
двадцать минут - может быть, даже двадцать пять или тридцать -  никого  не
было, и я ушла в заднее помещение и закурила сигарету;  а  он  как  раз  и
вошел, сопя, как свинья, и изругал меня. Он обозвал меня ужасными словами.
   - Вы не должны обращать внимания на то, что он говорит.
   - Вы англичанин?
   - Нет, - ответил Каверли. - Я родился в Сент-Ботолфсе.  Это  городок  к
северу отсюда.
   - Я спросила вас потому, что вы  говорите  не  так,  как  все.  Я  сама
родилась в маленьком городе. Я обыкновенная девушка из  провинции.  Думаю,
что этим, может быть, и объясняются  все  мои  неприятности.  У  меня  нет
толстой кожи, которая необходима, чтобы преуспеть  в  большом  городе.  На
этой неделе у меня было столько неприятностей! Я только что сняла квартиру
вместе со своей подругой. У меня есть - или, пожалуй, следует говорить:  у
меня была - подруга, Элен Бент. Я думала, что  она  мой  закадычный  друг,
закадычный. Она действительно старалась внушить мне, что  она  мой  лучший
друг. Ну, так как мы были такими добрыми друзьями, нам  казалось  разумным
вместе снять квартиру. Мы были неразлучны.  Так  о  нас  обычно  говорили.
Нельзя пригласить Бетси и не пригласить Элен - так  они  обычно  говорили.
Эти двое неразлучны. Ну, мы и сняли вместе эту квартиру, моя подруга и  я.
Это было с месяц  тому  назад,  месяц  или  полтора.  Ну,  как  только  мы
переехали, устроились и собрались наслаждаться  обществом  друг  друга,  я
обнаружила, что все это было только хитроумной уловкой. Она  хотела  снять
квартиру вместе со мной лишь для того, чтобы встречаться там с  мужчинами.
Прежде она жила со своими  родителями  в  Куинсе  [северо-восточный  район
Нью-Йорка]. Я не возражаю, если к девушке время от времени приходит  друг,
но у нас была лишь однокомнатная  квартира,  а  к  Элен  приходили  каждый
вечер, и, конечно, меня это очень стесняло. Мужчины приходили и уходили, и
это бывало так часто, что я у  себя  дома  чувствовала  себя  посторонней.
Иногда, когда наступало  время  возвращаться  домой,  в  свою  собственную
квартиру, за которую а платила и в которой стояла моя собственная  мебель,
меня охватывало уныние при мысли о том, что я застану подругу с кем-нибудь
из ее дружков, и я шла в кино на последний сеанс. Ну,  в  конце  концов  я
поговорила с ней. "Элен, - сказала я, - в этой квартире я не чувствую себя
дома. Мне нет смысла платить за нее, - сказала я, - если приходится искать
пристанища в кинотеатре". Ну, тут уж она показала себя во всей  красе.  О,
сколько злости она на меня излила! Когда на  следующий  день  я  вернулась
домой, не было  ни  ее,  ни  телевизора,  ни  всего  остального.  Я  была,
разумеется, рада, что больше не увижу ее, но теперь у меня осталась на шее
эта квартира, за которую я одна должна платить, а  на  такой  работе,  как
здешняя, у меня нет возможности приобрести подругу.
   Она спросила Каверли, не хочет ли  он  еще  что-нибудь.  Уже  наступало
время запирать закусочную, и Каверли спросил, может  ли  он  проводить  ее
домой.
   - Вы и впрямь родились в маленьком городке, -  сказала  она.  -  Всякий
скажет, что вы  из  маленького  городка,  раз  вы  спрашиваете,  можно  ли
проводить меня домой. Но дело в том, что я живу  всего  в  пяти  кварталах
отсюда и пойду домой пешком, и, пожалуй, от  этого  не  произойдет  ничего
плохого, если только вы не начнете вести себя дерзко.  С  меня  достаточно
дерзостей. Вы должны обещать мне, что не будете вести себя дерзко.
   - Обещаю, - сказал Каверли.
   Она говорила я  говорила,  подготавливая  все  к  тому,  чтобы  закрыть
закусочную. А когда приготовления были закончены, надела шляпу и пальто  и
вышла с Каверли под дождь. Он был восхищен ее обществом. "Настоящий житель
Нью-Йорк