ее  внезапный  порыв,  а  в
конечном счете пытаясь понять, почему  она  так  усердно  докапывается  до
мотивов своей простой попытки проявить доброту.
   В четверг прислуга была выходная, и Мелиса сама  возилась  с  ребенком.
После ленча мальчик спал, а в четыре часа она его разбудила  и  вынула  из
кроватки, вытащив из-под одеяла. Они были одни. В доме царила тишина.  Она
отнесла сына в кухню, посадила на высокий детский стул и открыла  банку  с
инжиром. Сонный, послушный и бледный, он не сводил с матеря глаз и ласково
улыбался, когда их взгляды встречались. Рубашонка на нем была мокрая  и  в
пятнах, а Мелиса была в халате. Она села рядом с  ним  за  стол,  лицо  ее
находилось всего в нескольких дюймах от его лица, и оба  ложкой  доставали
из  банки  инжир.  Время  от  времени  ребенок  вздрагивал,  как   бы   от
удовольствия. Безмолвие в доме, тишина в кухне, бледный послушный  мальчик
в запачканной  рубашонке,  полные  белые  руки  Мелисы  на  столе,  уютная
неряшливость еды из банки - во всем этом была такая  сильная  и  в  то  же
время спокойная близость, что Мелисе казалось, будто она и ребенок  -  это
единая плоть и кровь, будто у них обоих  одно  сердце,  будто  все  в  них
смешивается  в  непринужденной  гармонии.   Как   приятна,   думала   она,
человеческая кожа... Но настало время переодеть ребенка и  одеться  самой,
время бодро вернуться к другим обязанностям. Неся ребенка через  гостиную,
она увидела в окно сутулую фигуру с галошами и зонтиком в руках.
   Дул ветер, и незнакомец с  безразличным  видом  брел  навстречу  косому
дождю  из  желтых  листьев,  вытягивая  шею,  как  уж,  согнув  спину  под
непосильным бременем.  Безрассудно,  инстинктивно  Мелиса  прижала  голову
ребенка к своей груди, словно  для  того,  чтобы  уберечь  его  взгляд  от
передающегося на  расстоянии  зла.  Она  отвернулась  от  окна,  а  вскоре
послышался сильный стук с черного хода. Как он узнал, где она живет, и что
ему надо? Может быть, узнал ее автомобиль в проезде, ведущем к дому; может
быть, спросил, кто она такая, - ведь поселок-то очень маленький.  Нет,  он
пришел не благодарить ее за добрые намерения. В этом она  не  сомневалась.
Он пришел - вот дурак! - обвинить ее в чем-то. Надо ли его опасаться? Надо
ли ей вообще чего-нибудь опасаться в Проксмайр-Мэноре? Мелиса  спустила  -
мальчика на пол и пошла к  черному  ходу,  призывая  на  помощь  все  свое
чувство собственного достоинства. Когда она открыла дверь, на пороге стоял
симпатичный парень - рассыльный из бакалейной лавки  мистера  Нэроби.  Его
появление сделало смехотворными все  ее  страхи  -  он  вошел  с  улыбкой,
излучая какое-то сияние,  которое  будто  избавляло  ее  от  нагромождения
бессмысленных тревог.
   - Вы новенький? - спросила Мелиса.
   - Да.
   - Я не знаю, как вас зовут.
   - Эмиль. Забавное имя. Мой отец был француз.
   - Он приехал из Франции?
   - О нет, из Квебека. Канадский француз.
   - Чем он занимается?
   - Когда меня об этом спрашивали, я обычно говорил: "Играет на арфе!" Он
умер. Умер, когда я был совсем маленьким. А моя мать работает в  цветочном
магазине - у Барнема на Грин-стрит. Может, вы ее знаете?
   - Вряд ли. Не хотите ли пива?
   - Охотно. Почему бы и нет? Сегодня мне больше никуда заезжать не надо.
   Мелиса спросила, не хочет ли он есть, и дала ему сухого печенья и сыра.
   - Я всегда хочу есть, - сказал Эмиль.
   Она принесла в кухню ребенка, и все трое сидели за столом,  пока  Эмиль
ел и пил. С набитым ртом он казался совсем мальчиком. Взгляд  у  него  был
ясный и обезоруживающий. Встречаясь с Эмилем глазами,  Мелиса  всякий  раз
чувствовала волнение в крови. Неужели она так  неразборчива?  Неужели  она
хуже миссис Локкарт? Не  вывезут  ли  ее  из  Проксмайр-Мэнора,  выражаясь
фигурально, на задке телеги? Впрочем, ей было все безразлично.
   - До сих пор никто не угощал меня пивом, - сказал Эмиль. - Иногда  дают
кока-колы. Наверно, меня не считают достаточно взрослым. А я пью. Мартини,
виски - все.
   - Сколько вам лет?
   - Девятнадцать. Ну, мне пора идти.
   - Не уходите, пожалуйста, - сказала Мелиса.
   Он стоял у стола, не сводя с нее своих широко  раскрытых  глаз,  и  она
спрашивала себя, что будет, если она обнимет его. Убежит он из кухни?  Или
закричит: "Отпустите меня!"? Казалось, он был  созревшим  плодом,  который
уже настала пора сорвать; однако в уголках его глаз было что-то  другое  -
сдержанность, осторожность. Возможно, он мечтал о чем-то лучшем,  и,  если
так, она  искренне  желала  бы  ему  успеха.  Иди  и  подари  свою  любовь
тамбурмажорке, которая живет по соседству.
   - О, я бы охотно остался, -  сказал  Эмиль.  -  Здесь  очень  мило.  Но
сегодня четверг, и мне надо пойти с  матерью  за  покупками.  Большое  вам
спасибо.
   Эмиль приходил три-четыре раза в неделю. Под вечер Мелиса обычно бывала
одна, и он приноравливал свои визиты к этому времени.  Иногда  она  словно
ожидала его. Никто прежде не был  к  нему  так  внимателен.  Казалось,  ее
интересовало все в его жизни - и то, что его отец был  землемером,  и  то,
что у него самого был подержанный "бьюик", и то, что он  хорошо  учился  в
школе. Обычно она угощала его пивом и сидела с ним на кухне.  Ее  общество
волновало Эмиля. Она внушала ему уверенность, что  он  может  преуспеть  в
жизни. Что-то от ее светскости, от ее  утонченности  передастся  и  ему  и
поможет  расстаться  с  бакалейной  лавкой.  Однажды  днем  Мелиса   вдруг
застенчиво сказала:
   - Знаете, вы божественно хороши.
   Не становится ли она  чересчур  податливой?  -  спрашивал  себя  Эмиль.
Говорят, с женщинами это иногда случается. Не зря ли он  теряет  время?  У
него не было желания ухаживать за  податливыми  женщинами.  Он  знал,  что
вовсе не так уж божественно хорош. Иначе кто-нибудь сказал бы ему об  этом
раньше. А будь он действительно божественно хорош и сознавай он это, он уж
постарался  бы  это  скрыть  -  не   из   скромности,   а   из   инстинкта
самосохранения.
   - Иногда мне кажется, что я интересный, - серьезно ответил он,  пытаясь
умалить ее похвалу, и допил пиво. - Теперь мне пора возвращаться в лавку.



11

   Через несколько дней Мелиса отправилась в Нью-Йорк  за  покупками.  Она
стояла на платформе со своей соседкой Гертрудой Бендер,  ожидая  утреннего
поезда. Когда поезд показался из-за поворота, станционный рабочий подкатил
на тележке желтый деревянный ящик, в каких перевозят гробы. Этот обыденный
житейский случай мгновенно испортил Мелисе настроение.
   - Это, наверно, Гертруда Локкарт,  -  шепнула  ей  приятельница.  -  Ее
отправляют на родину, в Индиану.
   - Я не знала, что она умерла, - сказала Мелиса.
   - Она повесилась у себя  в  гараже,  -  все  так  же  шепотом  пояснила
приятельница, когда они обе садились в поезд.
   Итак, неправда, что в Проксмайр-Мэноре ничего не случается;  откровенно
говоря, многочисленные происшествия в поселке носили уж чересчур необычный
характер, так что в них было трудно разобраться. Мелиса не  знала  истории
Гертруды Локкарт не потому, что ее скрывали, а  потому,  что  эту  историю
легче было забыть, чем понять. Гертруда Локкарт, стройная,  стремительная,
несколько нервная, хотя и слыла женщиной  безнравственной,  но  отличалась
редким обаянием. Кожа у нее была очень белая. Она не старалась для красоты
придать своему лицу волнующую бледность. Просто белая кожа досталась ей от
природы. Ее светло-пепельные волосы уже утратили блеск. Глаза у  нее  были
живые, маленькие, темные, близко посаженные, а вот  уши  слишком  большие,
что придавало ей крайне несерьезный вид. В  четырехлетней  или  пятилетней
школе-интернате, где она когда-то училась, ее прозвали Гертруля  Грязнуля.
Замуж она вышла довольно удачно, за Пита Локкарта, и имела троих маленьких
детей. Она впервые оступилась не потому, что дала волю извечным  желаниям,
а из-за необыкновенно суровой зимы, когда замерзла магистральная труба  от
их дома до канализационного отстойника. Вода из уборных поступала  обратно
в ванны и раковины. Канализация не работала. Муж Гертруды ушел на  работу.
Дети уехали в школу. В половине девятого она оказалась одна в доме, где, в
сущности, нельзя было жить. Роскошью он не отличался, но в  целом  отвечал
всем требованиям  цивилизации.  Он  сулил  как  будто  нечто  лучшее,  чем
отправление своих нужд в ведро. В девять часов утра она  выпила  стаканчик
виски и принялась обзванивать водопроводные мастерские в Партении. Их было
семь, и все были перегружены работой. Гертруда повторяла, что у  нее  дело
срочное. Одна фирма в порядке любезности предложила потревожить  ради  нее
ушедшего на пенсию  водопроводчика,  и  вскоре  к  дому  в  старой  машине
подъехал старик. Он грустно посмотрел на нечистоты в ваннах и раковинах  и
сказал, что он водопроводчик, а не землекоп и  что  надо  найти  человека,
чтобы тот вырыл канаву, только после этого он сможет починить канализацию.
Гертруда выпила еще стаканчик, наспех намазала губы в поехала в Партению.
   Прежде всего она зашла в государственную контору по найму,  где  сидели
человек двадцать ищущих работу,  но  ни  один  из  них  копать  канаву  не
пожелал. Гертруда поняла, что для ее поколения и для ее времени характерен
такой  рост  чувства  собственного  достоинства,  что  теперь   никто   не
согласится выкопать даже небольшую ямку. Она зашла в винный магазин купить
виски и  рассказала  продавцу  о  своих  затруднениях.  Тот  сказал,  что,
пожалуй, сумеет ей помочь, и позвонил куда-то по телефону.
   - Я нашел вам человека, - сказал он, повесив трубку. - Он не так  плох,
как кажется. Дайте ему два доллара в  час  и  столько  виски,  сколько  он
сможет выпить. Несколько недель назад тесть  выгнал  его  из  дому,  и  он
шатается без дела, но он парень славный.
   Гертруда вернулась домой и снова выпила виски. Через некоторое время  у
дверей позвонили. Она  ожидала  увидеть  старую  развалину  с  трясущимися
руками, но перед ней был мужчина лет тридцати с  небольшим.  На  нем  были
узкие джинсы и темный свитер; он стоял на крыльце, засунув руки  в  задние
карманы и забавно выпятив грудь, как бы выражая всем своим видом гордость,
дружелюбие  или  готовность  поухаживать.  У  него  была  смуглая  кожа  с
глубокими морщинами вокруг рта, вроде трещинок на ботинке, и карие  глаза.
Его улыбка выражала неприкрытую влюбленность. По-другому улыбаться  он  не
умел, но  Гертруда  этого  не  знала.  Он  влюбленно  улыбался  лопате,  с
влюбленной улыбкой смотрел на стакан с виски, на яму, которую  выкопал;  а
когда наступало время уезжать домой, он влюбленно улыбался ключу зажигания
своей машины. Гертруда предложила ему виски,  но  он  сказал,  что  выпьет
попозже, когда кончит работу. Она показала ему, где находятся инструменты,
и од начал копать.
   Проработав  два  часа,  он  вскрыл  и   очистил   от   льда   замерзшую
канализационную трубу. Гертруда смогла теперь вымыть ванны и раковины,  из
которых  ушла  грязная  вода.  Когда  рабочий  принес   инструменты,   она
пригласила его в дом выпить обещанное виски. К тому времени сама она  была
совершенно пьяна. Он налил себе чайный стакан виски и залпом выпил.
   - Хорошо бы сейчас принять душ, - сказал он. - Я живу  в  меблированных
комнатах. Чтобы принять ванну, приходится стоять в очереди.
   Гертруда сказала, что он может принять душ, прекрасно понимая,  к  чему
идет дело. Он выпил еще стакан виски, она провела  его  наверх  и  открыла
дверь ванной.
   - Я сейчас, только скину все это, - сказал он, стаскивая с себя  свитер
и снимая джинсы.
   Они были еще  в  постели,  когда  вернулись  из  школы  дети.  Гертруда
приоткрыла дверь спальни и, не выходя на лестницу, ласково крикнула:
   - Мама отдыхает. На холодильнике лежит  печенье.  Не  забудьте  принять
витаминные драже, прежде чем пойдете гулять.
   Когда дети ушли, она дала ему десять долларов, поцеловала на прощание и
выпустила с черного хода. Больше она его никогда не видела.
   Старик водопроводчик починил канализацию, а Пит  в  ближайший  выходной
засыпал канаву. Погода по-прежнему стояла морозная. Как-то  утром,  спустя
дней семь или десять, Гертруда проснулась оттого, что муж кряхтел и  сопел
рядом.
   - Сейчас не время, дорогой, - сказала она.
   Она накинула халат, сошла вниз и попыталась распечатать  пакет  бекона.
От бекона соблазнительно пахло копченостью, но пакет никак не  открывался.
Она сломала ноготь. Прозрачная  обертка,  в  которую  был  упрятан  бекон,
казалась ей похожей на какую-то неодолимую прозрачную преграду в ее жизни,
на невидимое препятствие, расстраивавшее ее планы и стоявшее между  ней  а
тем, чего она была достойна. Пока она сражалась с беконом,  пришел  Пит  и
возобновил свои домогательства. Ему чуть не удалось добиться своего  -  он
прижал ее к газовой плите, - как вдруг в коридоре послышался топот детских
ног. Пит ушел на станцию, охваченный сумбурными  и  неистовыми  чувствами.
Гертруда подала ребятам завтрак, и они его съели на редкость  дружно,  как
обычно бывает в семье, собравшейся за кухонным столом темным зимним утром.
Когда дети ушли, чтобы успеть на школьный автобус, она повернула до отказа
терморегулятор. В  котельной  послышался  глухой  звук  взрыва.  Из  люка,
ведущего в погреб, выбилось облачко  едкого  дыма.  Гертруда  налила  себе
стакан виски, чтобы успокоить нервы, и открыла люк. В подвале  было  полно
дыму, но огня не было. Тогда она позвонила мастеру по  ремонту  отопления,
который их обслуживал.
   - О, Чарли нет дома, - весело сказала его жена. - Он уехал в  Ютику  со
своей командой, играть в кегли. Они вышли в полуфинал. Он вернется  только
через десять дней.
   Гертруда стала звонить во все мастерские по  ремонту  отопления,  какие
были в телефонной книге, но везде ей отвечали, что мастерская  перегружена
работой.
   - Но должен же кто-нибудь мне помочь! - крикнула она какой-то  женщине,
подошедшей к телефону. - На улице ноль, а у меня  не  работает  отопление.
Трубы ведь замерзнут.
   - Мне очень жаль, но до четверга у меня не будет ни  одного  свободного
рабочего, - сказала женщина. - Почему бы вам не купить себе  электрическую
печку? Она обеспечит вам какую хотите температуру в доме.
   Гертруда выпила еще виски,  подмазала  губы  и  поехала  в  Партению  в
магазин металлических изделий, где купила большую электрическую печь.  Она
вставила вилку в розетку и нажала кнопку выключателя. Свет  во  всем  доме
погас, она налила себе еще виски и заплакала.
   Гертруда плакала из-за своих неприятностей, но еще  горше  она  плакала
из-за того, что эти неприятности - такие мелкие  и  такие  нелепые,  из-за
того, что дурацкая упаковка бекона или котел центрального отопления  могут
каким-то таинственным образом  ранить  самую  утонченную  часть  ее  души.
Плакала о том, что в этом нелепом мире нет никаких законов и ничего нельзя
предусмотреть. Она все плакала  и  пила  виски.  Наконец  явился  какой-то
монтер и привел все в порядок, но, когда  дети  вернулись  из  школы,  она
лежала на диване мертвецки пьяная. Они проглотили  свои  витамины  и  ушли
играть. На следующей неделе испортилась стиральная машина, и  вода  залила
всю кухню. Первый мастер, которому она позвонила, уехал в отпуск в Майами.
Второй сказал, что сможет  зайти  только  через  неделю.  Третий  ушел  на
похороны. Гертруда вытерла на кухне пол, а мастер пришел только через  две
недели. Тем временем отказала газовая плита, и ей пришлось готовить еду на
электрической плитке. Она не могла научиться сама содержать  в  порядке  и
чинить  домашнюю  технику  и  обнаружила  в   себе   ту   же   трагическую
неприспособленность, какую почувствовала в безработных в Партении, которые
нуждались в работе и в деньгах, но  отказались  рыть  канаву.  Именно  это
чувство неприспособленности толкало ее на путь пьянства  и  распутства,  и
она отдала дань и тому и другому.
   Однажды днем, когда Гертруда была очень пьяна, она обняла молочника. Он
грубо оттолкнул ее.
   - Господь с вами, хозяйка, - сказал он, - за кого вы меня принимаете?
   Воспользовавшись случаем, он  набил  холодильник  яйцами,  бутылками  с
молоком, банками апельсинового сока, сырковой массой,  овощным  салатом  и
молочным коктейлем. Захватив бутылку виски, Гертруда поднялась  к  себе  в
спальню. В четыре часа снова отказало  центральное  отопление.  Она  вновь
принялась звонить по телефону. Никто  не  соглашался  прийти  раньше,  чем
через три или четыре дня. Погода  стояла  очень  холодная,  и  Гертруда  с
ужасом первобытного человека следила за тем, как к дому подбирается зимняя
ночь. Она прямо чувствовала, как  стужа  заполняет  комнаты.  Когда  стало
темно, она пошла в гараж и повесилась.
   По ней  устроили  скромную  панихиду  в  похоронном  бюро  в  Партении.
Помещение, где стоял ее монументальный гроб, было залито мягким  светом  и
обставлено как коктейль-холл, а музыка электрооргана была совершенно такой
же, какую можно услышать в гостиничном ресторане где-нибудь  в  Кливленде.
Оказалось, что у Гертруды Локкарт в Проксмайр-Мэноре  не  было  ни  одного
друга. Мужу удалось собрать  лишь  горсточку  почти  незнакомых  людей,  с
которыми они встречались во время  морских  путешествий.  Локкарты  каждую
зиму совершали двухнедельное плавание по Карибскому морю,  и  на  траурной
церемонии присутствовали Робинсоны с дизель-электрохода "Гомерик", Говарды
с "Юнайтед Стейтс", Грейвли с "Грипсхолма" и Леонарды  с  "Бергенсфьорда".
Священник произнес несколько  проникновенных  слов.  (Слесари,  электрики,
механики  и  водопроводчики,  которые  были  повинны  в  ее   смерти,   не
присутствовали.) Во время краткой речи священника миссис Робинсон (пароход
"Гомерик")  разразилась  горестными  рыданиями,   не   имевшими   никакого
отношения к данному случаю. Она громко стонала, раскачивалась из стороны в
сторону на стуле, судорожно всхлипывала. Миссис Говард и миссис Леонард, а
затем и мужчины тоже начали всхлипывать и причитать.  Они  плакали  не  от
скорби по Гертруде - они ее  почти  не  знали.  Они  плакали  оттого,  что
поняли, каким горьким разочарованием была наполнена вся ее жизнь.
   Мелиса, ехавшая тем же утренним поездом, который увозил останки  миссис
Локкарт на ее родину, в Индиану, ничего этого, конечно, не знала.
   У Гертруды Бендер, с которой Мелиса  сидела  в  вагоне,  были  крашеные
золотистые волосы, столь тщательно и искусно  уложенные  на  затылке,  что
Мелиса недоумевала, как ей удалось этого достигнуть. Она была в мехах  под
цвет волос, на  запястье  позвякивали  шесть  золотых  браслетов.  У  этой
хорошенькой и пустой  женщины  была  непререкаемая  власть,  которую  дает
большое  богатство,  и  говорила  она  резким  и  громким   голосом.   Она
рассказывала о своей дочери Бетти.
   - Она беспокоится об уроках в школе, но я ей говорю: "Бетти,  -  говорю
я, - об уроках не  беспокойся.  Уж  не  думаешь  ли  ты,  что  я  добилась
теперешнего положения благодаря тому, чему научилась в школе?  Заботься  о
своей фигуре и учись хорошим манерам. Только это и имеет значение".
   Напротив  Мелисы  сидела  старая  дама,  которая  склонила  голову  под
тяжестью шляпы, отделанной матерчатыми розами. Места по ту сторону прохода
занимала семья -  мать  с  тремя  детьми.  Они  были  бедняками,  об  этом
свидетельствовали их дешевая поношенная одежда и изнуренное лицо  женщины.
Один из ребят был болен, он лежал на коленях  у  матери  и  сосал  большой
палец, Мальчику могло быть года два или три; но трудно было сказать точно,
сколько ему лет, такой он был худой и бледный. У него были язвочки на  лбу
и на тоненьких ножках, а вокруг рта - глубокие складки, как  у  взрослого.
Он казался больным и несчастным, но в то же время настойчивым  и  упрямым,
словно сжимал в кулаке обещание чего-то неожиданного  и  праздничного,  от
чего он не отступится, несмотря на свою болезнь и на незнакомую обстановку
поезда. Он громко сосал палец и вовсе  не  собирался  покидать