не понимала до конца -  да  в  как  можно  было
понять, ведь она  еще  только  набиралась  опыта  -  истинный  характер  и
намерения общества, в котором жила; но разве непонимание  распространялось
и на подобные случаи?
   Лора Хиллистон рассмеялась. Смех у нее был здоровый, а  зубы  -  белые.
Она сидела на диване, полная  женщина,  прочно  поставившая  обе  ноги  на
ковер. У нее были темные волосы и такие же глаза, большие и  ласковые.  На
мясистом лице играл приятный румянец. Она была давно замужем и имела  трех
взрослых сыновей, но лишь недавно покинула страну любви - покинула сразу и
без оглядки, словно и так слишком много  времени  провела  в  этих  душных
джунглях. Она покончила со всем этим, сказала она своему несчастному мужу.
Для  визита  она  слегка  подкрасилась  и  надела  массивное  ожерелье  из
фальшивого золота, отбрасывавшее на ее лицо металлический отсвет. Туфли  у
нее были на высоких каблуках, платье в обтяжку, но все эти соблазнительные
приманки предназначались  для  того,  чтобы  утвердить  свое  общественное
положение, а отнюдь не для того, чтобы чаровать мужчин.
   - Я просто думала, что вы должны  знать,  -  сказала  Лора.  -  Это  не
сплетни. Она переспала чуть ли не  со  всем  поселком.  И  с  парнем,  что
развозит молоко, и  со  стариком,  который  снимает  показания  с  газовых
счетчиков. А хорошенький мальчик со  свежим  личиком,  который  доставляет
белье из прачечной, - так он из-за нее остался без работы. Грузовик часами
простаивал у ее дома. Потом она стала покупать бакалею у Нэроби, и один из
мальчиков-рассыльных имел из-за нее кучу неприятностей. Ее муж -  довольно
красивый мужчина; говорят, он мирится с этим ради детей. Он обожает детей.
Но я, собственно, хотела вам сказать не об этом, а о том, что скоро мы  от
нее избавимся. Они заложили свой дом за двадцать восемь тысяч  долларов  с
обязательством произвести ремонт,  и  Чарли  Питерсон  из  здешнего  банка
недавно им сказал, что они должны поставить  новую  крышу,  Локкартам  это
явно не по карману, так что Бампс Триггер возместит им ту  сумму,  которую
они уплатили за дом, и придется им куда-нибудь уехать. Я думала, вам будет
интересно это узнать.
   - Спасибо, - сказала Мелиса. - Не хотите ли еще хереса?
   - О нет, спасибо. Мне надо идти. Мы собираемся в гости  к  Уишингам.  А
вы?
   - Да, мы тоже, - ответила Мелиса.
   Лора надела короткий норковый жакет  и  вышла  из  дверей  дома  с  той
грацией, с той осторожностью, с той элегантной и ни  с  чем  не  сравнимой
осанкой, какие присущи дамам, распростившимся с любовью.
   Потом раздался звонок у черного хода. Кухарка гуляла  с  ребенком,  так
что Мелиса пошла открывать и впустила одного из рассыльных из  бакалейного
магазина мистера Нэроби. Интересно,  подумала  она,  не  его  ли  пыталась
соблазнить миссис Локкарт.  Это  был  стройный  юноша,  шатен  с  голубыми
глазами, которые изливали ровный свет, как это свойственно глазам молодых,
и были так непохожи на глаза стариков  -  эти  угасшие  фонари,  вовсе  не
дающие света. Мелисе хотелось спросить  его  о  миссис  Локкарт,  по  это,
разумеется, было невозможно. Она дала ему двадцать пять центов на чай,  он
вежливо поблагодарил, и она пошла наверх принять ванну и  переодеться  для
танцевального вечера у Уишингов.
   Уишинги давали  эти  танцевальные  вечера  раз  в  год.  Как  постоянно
объясняла миссис Уишинг, они устраивала их  каждый  год  до  того,  как  в
комнатах расстилались ковры.  Играл  ансамбль  из  трех  человек,  угощали
прекрасным обедом с заливным лососем,  с  boeuf  en  daube  [тушеное  мясо
(фр.)] и с темным душистым кларетом высшего сорта, был буфет со  спиртными
напитками. К началу  одиннадцатого  Мелисе  стало  скучно,  и  она  хотела
попросить  Мозеса  поехать  домой,  но   тот   был   в   другой   комнате.
Привлекательная и веселая, Мелиса редко скучала. Наблюдая  за  танцующими,
она думала о бедной миссис Локкарт, которую это общество изгнало. С другой
стороны, Мелиса знала, как легко и как ошибочно  предполагать,  что  люди,
являющие собою исключения из правила - пьяницы и развратники, -  проникают
благодаря своим порокам  сквозь  броню  бессмертного  общества.  Знала  ли
миссис Локкарт о человечестве больше, чем она, Мелиса? Кто на  самом  деле
обладает способностью такого проникновения? Священник, который видит,  как
трясутся руки у людей, тянущихся к чаше с вином во  время  причастия?  Или
доктор, перед которым люди предстают, сбросив одежду?  Или  психоаналитик,
перед которым люди сбрасывают с себя  упрямую  гордыню  и  который  сейчас
танцует  с  тучной  женщиной  в  красном  платье?   А   чего   стоит   это
проникновение? Кому какое дело, что та пьяная несчастная  женщина  в  углу
часто видит во сне, как ее преследует в роще толпа  обнаженных  лирических
поэтов? Мелиса скучала, и  ей  казалось,  что  ее  танцующие  соседи  тоже
скучали. Одно дело одиночество, и она по себе знала, какую  радость  могли
принести огни и веселое общество, но скука - это  совсем  иное.  Почему  в
нашем самом процветающем и справедливом мире все кажутся такими скучающими
и разочарованными?
   Мелиса пошла в ванную. Дом у Уишингов был большой, она заблудилась и но
ошибке попала в темную спальню. Как только она  вошла,  какая-то  женщина,
видимо кого-то ожидавшая, со  страстным  стоном  кинулась  ей  в  объятия.
Затем, убедившись в своей ошибке, она сказала: "Простите,  ради  бога",  и
вышла из комнаты. Мелиса успела только разглядеть, что у нее  были  темные
волосы и  округлые  формы.  Мелиса  немного  постояла  в  темной  комнате,
безуспешно пытаясь  как-то  связать  эту  встречу  с  отдаленными  звуками
танцевальной музыки. Это могло означать лишь одно:  две  ее  соседки,  две
домашние хозяйки влюбились друг в друга и договорились о свидании во время
танцев у Уишингов. Но кто бы это мог быть? Ни на одну из  соседок  она  не
могла подумать. Наверное, кто-то  нездешний,  кто-то  из  порочного  мира,
лежащего за пределами Проксмайр-Мэнора. Мелиса вышла в освещенный  коридор
и нашла дорогу туда, куда направлялась с самого начала. Единственное,  что
ей оставалось, - это забыть о встрече. Не было этой встречи, и все тут.
   Она попросила Бампса Триггера дать ей чего-нибудь выпить, и  он  принес
стакан темного виски. Она испытывала глубокую тоску, томление по какому-то
наполненному чувствами острову или полуострову, какой никогда ей и во  сне
не снился. Она словно кое-что знала об этом острове - он не был  раем,  но
там было гораздо больше свободы и богатства чувств, и это преисполняло  ее
радостным возбуждением. Это было изумительное ощущение,  что  жизнь  может
быть значительно лучше, что действительность не ограничивается  танцами  у
миссис Уишинг, что в мире но существует твердой  границы  между  добром  и
злом, по им правит неограниченная власть ее желаний.
   Потом она начала танцевать и танцевала до трех  часов,  когда  ансамбль
перестал играть. Настроение у нее изменилось, и вместо  скуки  она  теперь
испытывала безудержную жажду  наслаждения.  Ей  не  хотелось  даже,  чтобы
праздник кончился, и она оставалась здесь до самого рассвета, после  чего,
вернувшись  домой,  уступила  желаниям  Мозеса.  Мозес  всегда  был  полон
желания. Он был полон желания в сараях для лодок и в рассохшихся челноках,
на песчаных пляжах и мшистых берегах,  в  мотелях,  отелях,  меблированных
комнатах, на диванах  и  на  кушетках.  По  ночам  их  дом  оглашался  его
непроизвольными  радостными  выкриками,  но,  даже  объятый  всепожирающим
пламенем страсти, он не забывал о строгих правилах приличия,  и  некоторые
формы сексуальных отношений казались ему постыдными и отвратительными. При
дневном свете (кроме суббот,  воскресений  и  праздников)  его  понятия  о
приличиях отличались крайней суровостью. Он двинул бы по носу всякого, кто
решился бы рассказать в присутствии женщин непристойный анекдот, а однажды
отшлепал своего маленького сына за то, что тот чертыхнулся. Такие, как он,
отцы  семейства  пробуждают  сострадание  к  холостякам.  Каждую  ночь  он
обхаживал Мелису, каждую ночь он залезал  в  постель  с  полным  сознанием
своих прав, между тем как у несчастного холостяка нет  столь  обеспеченных
возможностей. Холостяк - странник в царстве любви - должен писать  письма,
тратить свой заработок на цветы и драгоценности, водить женщин в рестораны
и театры и выслушивать от них бесконечные воспоминания о  том,  как  Подло
Поступала Со Мной Моя Сестра или  как  Умерла  Однажды  Ночью  Кошка.  Ему
приходится напрягать свой ум и сноровку, чтобы добраться до женщины  через
невероятные  лабиринты  ее  одежд.  Ему  приходится   приноравливаться   к
географическим проблемам, капризам вкуса, ревности мужей, подозрительности
прислуги - и все это ради  нескольких  часов,  а  то  и  нескольких  минут
краденого наслаждения. Он лишен  радостей  дружбы,  в  глазах  полиции  он
подозрительный тип, и часто ему бывает трудно  найти  работу,  а  вот  его
женатому соседу, этому волосатому животному, мир всегда  нежно  улыбается.
Зона вулканической страсти, соединявшая Мозеса и Мелису, была огромна,  но
только она одна их и соединяла. Почти во всем остальном  они  расходились.
Они пили разные сорта виски, читали разные книги и  газеты.  За  пределами
таинственного круга любви они казались друг другу почти  чужими;  однажды,
бросив взгляд на Мелису, сидевшую  на  другом  конце  длинного  обеденного
стола, Мозес спросил себя, кто эта хорошенькая светловолосая  женщина.  Но
неистовость Мозеса, его всегдашняя  готовность  к  любви  не  были  вполне
самопроизвольны; Мелиса поняла это как-то утром, когда открыла ящик  стола
в прихожей и обнаружила там пачки сколотых скрепками записок,  подобранных
за месяц или полтора и озаглавленных "Расходы на выпивку". Записи гласили:
"12-го, полдень: 3 мартини. 3:20: 1 тонизирующее.  5:36-6:40:  3  виски  в
поезде, 4 виски перед обедом, 1 пинта мозельвейна, 2 виски потом".  Записи
за разные дни почти не отличались  одна  от  другой.  Мелиса  положила  их
обратно в ящик. Это тоже следовало забыть.



6

   Может показаться невероятным,  но  Гонора  Уопшот  никогда  не  платила
подоходного налога.  Судья  Бизли,  который  формально  ведал  ее  делами,
предполагал, что ей известны налоговые законы, но ни разу не заговаривал с
ней  на  эту  тему.  Легкомыслие   Гоноры,   ее   преступная   небрежность
объяснялись,  вероятно,  ее  возрастом.  Возможно,  она  чувствовала  себя
слишком старой, чтобы начинать что-то новое -  например,  платить  налоги,
или же думала, что умрет, прежде чем власти спохватятся. Время от  времени
мысль о том,  что  она  нарушает  закон,  мелькала  в  ее  голове,  и  она
испытывала мимолетные угрызения совести; впрочем, ей  представлялось,  что
одна из привилегий старости -  это  почти  полная  безответственность.  Во
всяком случае, налога она никогда  не  платила,  и  в  результате  однажды
вечером человек по имени  Норман  Джонсон  сошел  с  того  самого  поезда,
который привез Каверли в Сент-Ботолфс в тот вечер, когда он увидел призрак
своего отца.
   Мистер Джоуит по одежде принял Джонсона за торговца и  направил  его  в
"Вайадакт-хаус". Мейбл Маултон, управлявшая гостиницей с тех пор,  как  ее
отца разбил паралич, провела Джонсона наверх,  в  одну  из  задних  комнат
второго этажа.
   - Комната не слишком хорошая,  -  пояснила  она,  -  но  все  остальные
заняты.
   Она ушла, предоставив ему в одиночестве осматриваться на  новом  месте.
Из единственного окна виднелась фабрика столового серебра  по  ту  сторону
реки. В углу комнаты стоял кувшин и таз для умывания. Под кроватью Джонсон
увидел ночной  горшок.  Эти  примитивные  приспособления  повергли  его  в
уныние. Вообразить только - пользоваться ночным горшком в то время,  когда
люди уже исследуют космос! А что, астронавты пользуются ночными  горшками?
А шоферы? Чем они пользуются? Он перестал думать об этом  и  принюхался  к
воздуху в комнате, но гостиница была очень старая и к ее запахам следовало
относиться снисходительно. Джонсон оба свои костюма - тот, что был на нем,
и тот, что лежал в чемодане, - повесил в  стенной  шкаф.  Целая  коллекция
металлических вешалок, висевших в шкафу, звенела еще добрых полчаса  после
того,  как  он  до  них  дотронулся.  Эта  призрачная  музыка  начала  его
раздражать, но затем в комнату хлынула царившая в доме тишина. Над головой
послышались шаги. Мужские? Женские? Каблуки Стучали резко, но поступь была
тяжелая, и он решил, что  это  мужчина.  Но  что  он  там  делал?  Сначала
незнакомец прошел от окна к стенному шкафу;  затем  от  стенного  шкафа  к
кровати. Затем от кровати к умывальнику, а от умывальника  опять  к  окну.
Шаги были проворные,  быстрые  и  энергичные,  но  каков  был  смысл  этих
хождений? Может, он упаковывал вещи, или одевался, или брился, или же, как
случалось с самим Джонсоном, просто бесцельно кружил по комнате,  стараясь
вспомнить, что он позабыл.
   Джонсон в одной рубашке и кальсонах сидел на краю кровати. (Кальсоны  у
него были из набивной ткани с изображением карт и  игральных  костей.)  Он
откупорил бутылку хереса,  налил  полный  стакан  и  немедленно  выпил.  В
пестром и постоянно меняющемся потоке  лиц,  которые  окружают  нас,  есть
такие,  что  кажутся  монетами  одной  чеканки  -  вид  у  них  совершенно
одинаковый и одинаковая ценность. Такие, как Джонсон, всегда были и всегда
будут. У него было продолговатое лицо, к которому слово  "зрелость"  никак
не подходило. Прожитое  время  было  для  Джонсона  вереницей  неожиданных
потерь и тяжелых ударов, но в тусклом, неверном свете рубцы на  ткани  его
эмоций  были  незаметны,  и  лицо  его  казалось  серьезным,   простым   и
непроницаемым. Можно три раза объехать вокруг света, развестись,  вторично
жениться,  снова  развестись,  расстаться  со  своими  детьми,  нажить   и
истратить целое состояние, а потом, вернувшись "к началу своему",  увидеть
те же лица у тех же окон, покупать те же  сигареты  и  газеты  у  того  же
старика киоскера, здороваться по утрам  с  тем  же  лифтером  и  прощаться
вечерами с тем же гостиничным клерком, здороваться и прощаться  со  всеми,
кого, как Джонсона, несчастье вогнало в жизнь, как гвозди в доски пола.
   Джонсон был путником, привычным ко всем невзгодам одиночества,  у  пего
случались бурные вспышки чувственности, и, когда он бывал в смятении духа,
в его подсознании всплывали видения  магистральных  шоссе  и  автострад  с
развязками на разных уровнях, в нем таилось томление по  венерину  пояску,
которым томились люди на земле еще задолго до того, как  придумали  миф  о
Венере, - томление, которое отвергает и  добро  и  зло  и  которым  правит
страдание.
   Отец Джонсона умер, когда он  был  еще  мальчиком,  и  воспитывали  его
мать-учительница и ее сестра-портниха. Он был хорошим мальчиком, прилежным
и трудолюбивым. В то время как другие мальчишки бегали на футбол, а  потом
носились  по  улицам,  маленький  Норман  продавал   ботиночные   стельки,
резиновые грелки, рождественские открытки и газеты, принимал  подписку  на
журналы. Свои пятицентовики и десятицентовики он хранил  в  пустых  банках
из-под сливового сока и раз в неделю относил их в сберегательную кассу. Он
два года сам платил за обучение в университете, а  затем  его  призвали  в
пехоту. Он мог устроиться на погрузку руды на  пристанях  озера  Верхнего,
дававшую освобождение  от  военной  службы,  и  сколотить  за  годы  войны
капиталец, но узнал об этом слишком поздно.
   Джонсон высадился в Нормандии на четвертый день десантной  операции  [6
июня 1944 года произошла высадка англо-американских  войск  в  Нормандии].
Его первый сержант, толстый увалень, прострелил себе ногу, как только  они
высадились на берег, а кровожадный ротный командир погиб после трех  часов
сражения.  Истинными  храбрецами  оказались  такие,  как  он,  скромные  и
сдержанные люди. На третий день боев он был ранен и вывезен на самолете  в
госпиталь в Англию. По возвращении в роту Джонсона перевели в штаб, где он
и оставался до самой демобилизации. Так он потерял четыре года жизни, пока
другие молодые  люди  делали  карьеру.  Когда  Джонсон  приехал  на  озеро
Верхнее, его тетки уже  не  было  в  живых,  а  мать  лежала  при  смерти.
Похоронив мать, он остался со счетами от врача на три тысячи долларов,  со
счетом похоронного бюро на тысячу  четыреста  долларов  и  с  семитысячной
закладной на дом, который никто не хотел покупать. Ему было тогда двадцать
семь лет.
   Джонсон налил себе еще стакан хереса.
   - У меня никогда не было игрушечного электрического поезда, - сказал он
вслух. - У меня никогда не было собаки.
   Получив работу в Управлении по  делам  ветеранов  войны  в  Дулуте,  он
извлек еще один урок: большинство людей рождаются в долг, живут в  долг  и
умирают в долг; честность и трудолюбие не спасают от  ярма  задолженности.
Джонсону нужна была какая-нибудь шальная, какая-нибудь рискованная  затея;
и озарение снизошло на него однажды вечером, когда он стоял  на  небольшом
холме недалеко от озера  Верхнего.  Вдали  он  видел  огни  Дулута.  Внизу
тянулись плоские крыши консервного завода. Вечерний ветер дул из города  в
его сторону и приносил с собой лай собак. Мысли Джонсона  потекли  в  этом
направлении. На холме жили две тысячи  человек.  У  каждого  из  них  была
собака. Каждая собака съедала в день по крайней  мере  банку  корма.  Люди
любят своих собак и готовы платить хорошие деньги, чтобы их прокормить, но
кто знает, что именно находится в банке собачьего корма? Что собаки любят?
Объедки с хозяйского стола, требуху  и  конский  навоз.  Бездомные  собаки
всегда отличаются густой шерстью и отменным здоровьем. Джонсону нужна было
только придумать броское название: "Староанглийский  корм  для  собак".  У
большинства людей Англия ассоциируется с ростбифом. За такую  этикетку  на
консервной  банке  хозяева  собак  заплатят  хоть  четверть  доллара.  Шум
консервного завода звучал в унисон со  всеми  этими  мыслями,  и  Джонсон,
довольный собой, пошел спать.
   Он поставил несколько опытов  на  соседских  псах  и  наконец  составил
рецепт собачьей смеси. Эта смесь состояла из девяноста процентов отбросов,
которые  выметали  с  полов  фабрики,  изготовлявшей  готовые  завтраки  в
целлофановых пакетах, десяти процентов  конского  навоза  из  конюшни  при
манеже и достаточного количества воды, чтобы смесь стала влажной.  Джонсон
заказал  в  типографии  этикетки  с  геральдическим   щитом   и   надписью
"Староанглийский  корм  для  собак",  сделанной  причудливым   шрифтом   с
завитушками. Консервный завод согласился изготовить партию банок в  тысячу
штук, Джонсон нанял грузовик и доставил ингредиенты на завод в контейнерах
для мусора. Когда банки были снабжены  этикетками,  упакованы  в  ящики  и
сложены в его гараже, он почувствовал, что обладает теперь чем-то ценным и
прекрасным. Он купил новый костюм и стал появляться на рынках в  Дулуте  с
образцом "староанглийских" консервов.
   Всюду повторялась одна и та же история. Бакалейщики покупали свой товар
у оптовиков, а когда он обращался к оптовикам, те объясняли, что не  могут
торговать  его  консервами.  Корм  для  собак,  который   они   продавали,
поставляли  чикагские  мясоупаковочные  комбинаты  со  скидкой,  вместе  с
другими продуктами; Джонсон не мог  конкурировать  с  Чикаго.  Он  пытался
торговать своими консервами вразнос, но собачий корм так не продашь, и это
послужило ему суровым уроком. У независимого частного  предпринимателя  не
было никаких шансов. В Дулуте было полно голодных собак, а Джонсон  хранил
у себя в гараже тысячу банок корма для них, но,  как  независимый  частный
предприниматель, он был бессилен с выгодой для себя  преодолеть  пропасть,
отделяющую товар от потребителя. Теперь, вспомнив об этом,  Джонсон  выпил
еще стакан хереса.
   Тем временем стало темно. Дневной  свет  за  окном  померк,  и  Джо