они сделали круг, идя на посадку, и в окно Каверли мог
разглядеть в предвещающем бурю свете заката длинный,  изогнутый  наподобие
ятагана атолл, с бурунами, разбивающимися о берег с одной  стороны,  кучку
домов и площадку для запуска ракет. Полевой аэродром был очень  маленький,
и пилот сделал три круга, прежде чем пошел на посадку. Каверли выскочил из
люка и прошел  по  летному  полю  к  канцелярии,  где  писарь  расшифровал
доставленный   им   приказ.    Он    находился    на    Острове    93    -
полувоенной-полугражданской базе. Срок его службы  здесь  составит  девять
месяцев с двухнедельным отпуском в лагере отдыха либо  в  Маниле,  либо  в
Брисбене - по выбору.



23

   Мозес, получив повышение, купил автомобиль и нанял квартиру. Он усердно
трудился на службе, и все же у  него  набиралось  много  вечерней  работы,
которую ему поручал мистер Бойнтон. С Беатрисой он встречался примерно раз
в неделю. Это была приятная и безответственная связь,  так  как  он  очень
быстро понял, что брак Беатрисы потерпел крушение задолго до его появления
в "Марин-Руме". Чаки  жил  с  певицей,  выступавшей  с  его  оркестром,  и
Беатриса любила поговорить о его вероломстве и неблагодарности.  Она  дала
ему денег на организацию оркестра. Она поддерживала его. Она даже покупала
ему костюмы. Беатрисе казалось, что она говорит с горечью, но горечи в ней
не было. Нежные интонации, с которыми она произносила слова, как бы лишали
ее возможности выражать в них более глубокие оттенки человеческой  печали.
У нее были печали - множество,  -  но  она  не  могла  передать  их  своим
голосом. Она подумывала о путешествии и говорила, что начнет новую жизнь в
Мексике, Италии или Франции. По ее словам, у нее была  масса  денег,  хотя
Мозес удивлялся, почему она, если это правда, мирится с ломаным  картонным
шкафом  и  носит  такие  облезлые  меха.  Однажды  вечером,  когда   Мозес
неожиданно пришел к ней, его впустили лишь после того,  как  он  некоторое
время прождал в вестибюле. По звукам, доносившимся из квартиры, он  решил,
что Беатриса принимает другого гостя, и, когда его  наконец  впустили,  он
задавал себе вопрос, спрятан ли его соперник в  ванной  или  задыхается  в
шкафу. Впрочем, ему не было никакого дела до того, какую жизнь она  ведет;
он пробыл столько, сколько понадобилось, чтобы выкурить сигарету, а  затем
ушел в кино.
   Такого рода отношения были приемлемыми и мирными, пока Мозес  не  начал
терять к ним интерес, и тогда Беатриса стала пылкой и требовательной.  Она
не могла вызывать его по служебному телефону, но то  я  дело  звонила  ему
домой, иногда ночью, а когда он приходил к ней, плакала и говорила  ему  о
своей жеманной и  снедаемой  суетным  честолюбием  матери  и  о  строгости
Кленси. Она переехала из своей квартиры в  гостиницу,  и  Мозес  помог  ей
перевезти вещи. Из этой гостиницы она переехала в другую, и он опять помог
ей. Как-то ранним вечером, когда  Мозес  только  что  пришел  домой  после
ужина, она  позвонила  ему,  сказала,  что  получила  предложение  петь  в
Кливленде, и спросила, не проводит ли он ее на  вокзал.  Он  ответил,  что
проводит. Она сказала, что находится у своих, и дала ему другой  адрес,  и
Мозес взял такси.
   Приехав по данному ему адресу, он увидел закусочную и подумал,  что  ее
мать, будучи, возможно, в стесненных обстоятельствах, сняла  квартиру  над
торговым помещением; однако дверей в квартиру нигде не было, и он зашел  в
закусочную. Там, в глубине, он увидел Беатрису, которая сидела в  шляпе  и
пальто, окруженная чемоданами. Она плакала, и глаза у нее покраснели.
   - О, спасибо, что ты пришел, Мозес, дорогой, - сказала она, как всегда,
нежно. - Я буду готова через минуту. Мне нужно прийти в себя.
   Помещение, в котором она сидела, было кухней. Там  находились  еще  две
женщины. Беатриса не объяснила, кто они, и не познакомила  с  ними,  но  в
одной из них Мозес признал ее мать. Сходство было разительное,  хотя  мать
была очень тучная, с румяным и красивым лицом. Поверх платья  на  ней  был
передник, а на ногах - стоптанные туфли. Вторая женщина, тощая  и  старая,
оказалась  Кленси.  Здесь  таились  истоки  великолепных   и   злосчастных
воспоминаний Беатрисы. Ее гувернантка была поварихой в закусочной.
   Обе женщины делали бутерброды. Время  от  времени  они  заговаривали  с
Беатрисой, но та не отвечала. Их как будто  не  волновало  ни  ее  залитое
слезами лицо, ни молчание, и  в  кухне  царила  атмосфера  безнадежного  и
давнего непонимания. Контраст между рассказами Беатрисы  о  ее  несчастном
детстве  -  об  элегантной  и  бессердечной  матери  -  и  недвусмысленным
свидетельством  обстановки  закусочной  делал   ее   горести   острыми   и
трогательными, как огорчения ребенка.
   Закусочная  была  превосходная.  От  нескольких  бочонков,  стоявших  у
дверей, исходил кислый запах  пикулей.  Кленси  только  что  посыпала  пол
свежими опилками - немного опилок пристало к ее переднику, - и от двери до
задней стены кухни от пола до потолка стояли пирамиды консервных  банок  с
овощами, фруктами, креветками, крабами, омарами, супами и  цыплятами.  Там
были жареные индейки я куры  в  застекленных  ящиках,  ветчинные  окорока,
витые булочки в корзинах для хлеба, нарезанные огурцы в уксусе,  сливочный
сыр, рольмопсы, копченая лососина и копченые  сиги.  Видимо,  из-за  этого
изобилия кислых и аппетитных запахов выдумала бедная  Беатриса  несчастное
детство с жестокой матерью и строгой гувернанткой.
   Беатриса тихо всхлипнула.  Из  вазочки  на  столе  она  взяла  бумажную
салфетку и высморкалась.
   - Если бы ты мог поймать такси и вынести мои чемоданы, Мозес,  дорогой,
- сказала она. - Я слишком слаба.
   Мозес знал, что было в ее чемоданах -  дешевые  платья,  но,  когда  он
поднимал их, ему казалось, что они набиты камнями. Он вынес вещи к обочине
тротуара и подозвал машину; Кленси шла за ним с большим  бумажным  мешком,
полным бутербродов.
   - Она съест их в поезде, - сказала Кленси Мозесу.
   Беатриса ни слова не сказала ни матери, ни поварихе; в  такси  она  еще
немного поплакала, продолжая сморкаться в бумажную салфетку.
   Пройдя через вокзал, Мозес внес ее вещи в вагон кливлендского поезда, и
тут Беатриса нежно поцеловала его на прощание и заплакала всерьез.
   - О, дорогой Мозес, я сделала нечто ужасное и должна  тебе  рассказать.
Ты  знаешь,  как  они  всегда  ведут  расследование,  я  хочу  сказать   -
расспрашивают о человеке всех, кто его знает. Однажды днем ко  мне  явился
какой-то мужчина, и я рассказала ему длинную историю о том, как ты обманул
меня, обещал жениться и забрал у меня все деньги,  но  я  должна  была  им
что-нибудь сказать, иначе они подумали бы, что я безнравственная; но  мне,
конечно,  очень  жаль,  и  я  надеюсь,  что  ничего  плохого  с  тобой  не
произойдет.
   Тут кондуктор крикнул, чтобы все заняли свои места, и поезд  отправился
в Кливленд.



24

   А теперь мы подошли к истории гибели "Топаза".
   Это случилось 30 мая - во время его первого плавания в новом сезоне.  В
течение двух недель Лиэндер а нанятый им матрос Бентли приводили  судно  в
порядок. Сирень стояла в цвету - в Сент-Ботолфсе были  живые  изгороди  из
сирени, целые рощи и леса ее, которые цвели вдоль  Ривер-стрит,  а  по  ту
сторону холма росли дикой чащей вокруг входов в  погреба.  Рано  утром  по
дороге к пристани Лиэндер увидел, что все дети, шедшие в школу, держали  в
руках ветки сирени. Он спрашивал себя, отдадут ли они эти ветки  учителям,
у которых у самих были кусты сирени, или же украсят ими  классы.  Всю  эту
неделю он видел, как дети несли в школу ветки сирени. Рано утром 30 мая он
сам срезал букет сирени и отнес его на  кладбище,  а  затем  направился  к
берегу, где стоял "Топаз".
   Бентли и прежде работал у Лиэндера. Это был молодой парень,  в  прошлом
ходивший в море и снискавший дурную славу. Все знали,  что  он  незаконный
сын Теофилеса Гейтса от женщины, которая называла  себя  миссис  Бентли  и
жила  в  двухквартирном  доме  близ  фабрики  столового  серебра.   Бентли
принадлежал к числу тех опрятных, молчаливых и знающих свое дело  моряков,
которые примерно раз в месяц разносят все в пух и прах. Во многих  городах
квартирные  хозяйки  восхищались   его   чистоплотностью,   трезвостью   и
трудолюбием, пока как-нибудь дождливым вечером  он  не  приходил  домой  с
тремя бутылками виски в бумажном мешке и не выпивал  их  одну  за  другой.
Тогда он бил стекла в окнах, мочился на пол и извергал  столько  горечи  и
непристойностей, что обычно вызывали полицию, и ему  приходилось  начинать
все сначала в  каком-нибудь  другом  городе  или  в  других  меблированных
комнатах.
   Еще одним то ли пассажиром, то ли членом команды в этот день был Лестер
Спинет,  слепой,  научившийся  играть  на   аккордеоне   в   Хатченсовском
институте. Мысль о том, чтобы он работал на "Топазе", принадлежала Гоноре,
и она  собиралась  сама  платить  ему  жалованье.  Лиэндер  был,  конечно,
доволен, что на пароходе появится музыка, и недоволен собой за то, что ему
не нравился стук палки слепого и его вид. Спинет  был  грузный  мужчина  с
огромной головой и запрокинутым вверх лицом,  словно  его  глаза  все  еще
улавливали какие-то проблески света. В это утро Спинет и Бентли уже  ждали
Лиэндера, когда он подходил  к  пристани.  Они  взяли  на  борт  несколько
пассажиров, в том числе старую даму с букетом сирени, завернутым в газету.
Небо и река были голубые, и все, или почти все, обстояло так, как положено
в праздничный день, хотя в воздухе ощущалась легкая духота или сырость,  а
к аромату сирени, доносившемуся  с  берегов  реки,  примешивался  какой-то
кислый запах, похожий на запах мокрой бумаги. Как бы не было бури!
   В Травертине сели  еще  пассажиры.  Дик  Хаммерсмит  с  братом,  оба  в
плавках, ныряли с пристани за монетами,  но  им  не  приходилось  особенно
часто утруждаться. Когда Лиэндер взял курс к проливу, он увидел, что берег
перед гостиницей "Меншон-хаус" кишит  людьми,  и  услышал  крики  ребенка,
которого отец окунал в воду.
   - Папа не сделает тебе ничего плохого,  папа  только  хочет,  чтобы  ты
понял, какая вода  приятная,  -  говорил  мужчина,  между  тем  как  крики
мальчика становились все громче и все отчаянней.
   Лиэндер прошел проливом между островом Хейлз и скалой Гал в  прелестную
бухту с зеленой водой у берега, синей в более глубоких местах и пурпурной,
как вино, на глубине в сорок морских саженей.  Солнце  сияло,  воздух  был
теплый и душистый.  Из  рулевой  рубки  Лиэндер  видел,  как  пассажиры  с
очаровательной непринужденностью всякой праздничной толпы устраивались  на
передней палубе. Он знал, что они  разбредутся,  как  только  он  приведет
судно к ветру, и, миновав пролив, описал широкий полукруг, чтобы  возможно
дольше находиться в их обществе. Там были  семьи  с  детьми  и  семьи  без
детей, но из пожилых людей  мало  кто  прельстился  сегодня  прогулкой  на
пароходе. Парни фотографировали своих девушек, отцы фотографировали жен  и
детей, и хотя Лиэндер за всю свою жизнь не сделал  ни  одного  снимка,  он
испытывал дружелюбные чувства к этим фотографам и ко  всем  другим  людям,
которые увековечивали такое веселое зрелище,  как  переход  в  Нангасакит.
Среди пассажиров был какой-то мужчина, носивший, как догадывался  Лиэндер,
парик или накладку из чужих волос; приводя судно к ветру,  Лиэндер  следил
за незнакомцем, который ухватился за  свою  шевелюру  и  для  безопасности
прикрыл ее кепкой. В это же мгновение многие женщины схватились за юбки  и
шляпы, но уже ничего нельзя было поделать. Свежий ветер их всех  разогнал.
Они собрали свои газеты и юмористические  журналы  и,  прихватив  палубные
стулья, перешли на подветренную сторону или  назад  на  корму,  и  Лиэндер
остался один.
   От ощущения одиночества Лиэндер вспомнил об Элен Ратерфорд, которую  он
видел накануне вечером. Он допоздна работал на судне и  зашел  в  булочную
Граймса поужинать. Во время еды он поднял голову и увидел, что Элен  стоит
перед окном и читает вывешенное там меню. Он встал из-за  стола  и  вышел,
чтобы поговорить с ней - что он ей скажет, он и сам не знал, - но едва она
заметила его, как в страхе отпрянула, воскликнув:
   - Уйдите от меня, уйдите от меня!
   В весенних сумерках площадь была пустынней. Они были одни.
   - Я только хочу... - начал Лиэндер.
   - Вы хотите меня ударить, вы хотите меня ударить!
   - Нет.
   - Да, хотите. Вы хотите причинить мне зло. Пана так и говорил мне,  что
вы причините мне зло. Папа говорил мне, чтобы я была осторожна.
   - Выслушайте меня, пожалуйста.
   -  Не  двигайтесь  с  места.  Не  подходите  ко  мне,  или   я   позову
полицейского.
   Она повернулась и пошла крадучись вдоль Картрайтовского  блока,  словно
мягкий вечерний воздух был полон камней и других метательных  снарядов,  -
странное, напуганное, слабое существо; когда она свернула в боковую улицу,
Лиэндер вернулся в булочную, чтобы расплатиться за ужин.
   - Что это за психопатка? - спросила официантка. -  Она  весь  день  тут
крутилась и всем говорила, что знает тайну, от которой переполошится  весь
город. О, терпеть не могу психопаток!


   Когда Бентли поднялся в рулевую рубку, Лиэндер увидел,  что  тот  пьян.
Так как Лиэндер сам не прочь был выпить, то обладал  исключительно  тонким
нюхом на запах  спиртного,  исходящий  изо  рта  других.  Бентли  все  еще
сохранял сверхъестественную аккуратность человека, часто искушаемого ленью
и близко с ней знакомого. Его курчавые волосы блестели  от  жира,  бледное
лицо было чисто выбрито, а шея носила следы порезов бритвы;  он  выстирал,
энергично орудуя щеткой,  свою  парусиновую  робу,  так  что  она  местами
обесцветилась и стала приятно пахнуть мылом, но к запаху мыла примешивался
запах виски, и Лиэндер задавался вопросом, сможет ли он проделать обратный
путь один.
   Вскоре  он  уже  различал  белые  стены  Нангасакита  и  слышал  музыку
карусели. На пристани стоял какой-то  старик,  к  цилиндру  которого  было
прикреплено объявление, рекламировавшее обеды из  четырех,  пяти  и  шести
блюд в нангасакитской гостинице, приготовленные  из  даров  моря.  Лиэндер
вышел из рулевой рубки и прокричал свое обычное предупреждение:
   - Отплытие в обратный путь в три тридцать! Отплытие в обратный  путь  в
три  тридцать!  Возвращайтесь  на  пароход,  пожалуйста,  заблаговременно.
Отплытие в  обратный  путь  в  три  тридцать!  Возвращайтесь  на  пароход,
пожалуйста, заблаговременно...
   Последним  покинул  пароход  Спинет,  который  спустился  на  пристань,
нащупывая путь палкой. Лиэндер пошел к себе  в  каюту,  съел  бутерброд  и
крепко заснул.
   Когда он проснулся, было уже около трех часов. Небо кругом потемнело, и
он понял, что надвигается шторм. Он налил воды в  таз  и  ополоснул  лицо.
Выйдя на палубу, он увидел в открытом море на расстоянии около мили полосу
тумана. Ему нужен был матрос на обратный путь, и, надев фуражку, он  пошел
в кафе Рэя, где обычно выпивал Бентли. Бентли никуда не годился. Он  сидел
даже не в баре, а в маленькой задней комнате, и на столе перед ним  стояли
бутылка и стакан.
   - Вы, верно, думаете, что я пьян? - начал он. Но  Лиэндер  лишь  устало
сел, размышляя о том, где бы ему за четверть часа найти палубного матроса.
- Думаете, я ни на что не годен? А у меня есть девчонка там, в Форт-Силле,
штат Оклахома, - сказал Бентли. - Она думает, кое на что я годен.  Я  зову
ее Попугаем. У нее такой длинный нос. Я  еду  обратно  в  Форт-Силл,  штат
Оклахома, и буду любить моего Попугая. У нее в банке две тысячи  долларов,
она хочет дать их мне. Не верите, а?  Думаете,  я  ни  на  что  не  годен?
Думаете, я пьян? А у меня  есть  эта  девчонка  там,  в  Форт-Силле,  штат
Оклахома. Она меня любит. Она  хочет  дать  мне  две  тысячи  долларов.  Я
называю ее Попугаем. У нее такой длинный нос...
   Лиэндер знал; Бентли не виноват, что он  незаконнорожденный;  возможно,
не виноват даже и в том, что он угрюмый человек;  но  Лиэндеру  нужен  был
палубный матрос, и он вышел в бар и спросил у Мерилин, не  захочет  ли  ее
брат-подросток заработать доллар, помогая ему во время обратного плавания.
Она  сказала,  конечно,  конечно,  парень  рад-радешенек  заработать  хоть
пятицентовик, и позвонила матери по  телефону,  а  мать  открыла  кухонную
дверь и стала громко звать сына, но его нигде не было, и Лиэндер ни с  чем
вернулся на судно.
   Он  с  интересом  и  некоторой  нежностью  наблюдал   за   пассажирами,
возвращавшимися на пароход. Они несли трофеи - выигранные ими вещи: тонкие
одеяла, которые не защитят их от осенних  холодов;  стеклянные  миски  для
земляных орехов и студня; животных, сделанных из клеенки и бумаги,  иногда
с блестящими бусинками вместо  глаз.  Среди  пассажиров  была  хорошенькая
девушка с розой в волосах и какой-то  мужчина,  его  жена  и  трое  детей,
одетые в одинаковые рубашки  из  цветастой  ткани.  Последней  явилась  на
пароход Элен Ратерфорд, но Лиэндер находился в это время в рулевой рубке и
не видел ее. На ней была та же похожая на горшок шляпа, украшенная перьями
волана, я ее груди была приколота та же морская раковина, и  в  руках  она
держала тот же старый чемоданчик.
   В течение недели  Элен  Ратерфорд  пыталась  продать  мудрость  доктора
Бартоломью в домах  Нангасакита.  Сегодня  утром  она  ходила  по  району,
который  казался  более  зажиточным,  чем  все  остальные  кварталы  этого
захудалого курорта. Дома были маленькие - не больше простого бунгало, -  и
тем не менее все они своими мансардами и решетчатыми балконами, изогнутыми
наподобие амбразур в башне замка, указывали на то, что не были дачами; они
были домами,  где  мужчины  и  женщины  жили  постоянно,  где  зачинали  и
воспитывали детей. Это зрелище могло бы приободрить ее, если бы не собаки.
Там было полно собак, а Элен уже давно казалось, что  именно  из-за  собак
вся ее жизнь -  сплошное  мученичество.  Едва  заслышав  ее  шаги,  собаки
принимались лаять, наполняя ее душу страхом и жалостью  к  самой  себе.  С
утра до ночи собаки, сопя, следовали  за  ней  по  пятам,  хватали  ее  за
лодыжки, прокусывали подол ее лучшего серого пальто и пытались удрать с ее
чемоданчиком. Как только она входила в незнакомый район,  собаки,  которые
до того мирно грелись на солнце у  развешенного  для  просушки  белья  или
спали у печей, собаки, которые глодали кости, или дремали, или играли друг
с другом, прекращали свои мирные занятия и поднимали тревогу. Ей много раз
спилось, что собаки  разрывают  ее  на  клочки.  Ей  казалось,  будто  она
пилигрим и подошвы ее туфель так истончились, что, в сущности,  она  ходит
босиком. Изо дня в день ее окружали незнакомые дома, и люди, и  враждебные
звери; и, подобно пилигриму, ей иногда давали чашку чаю и кусок  черствого
торта. Участь ее была хуже участи пилигрима, так как один только бог знал,
в какой стороне появится ее Рим, ее Ватикан.
   Первой собакой, явившейся к ней сегодня, был колли, который зарычал  ей
вслед; этот  звук  пугал  ее  сильнее,  чем  громкий  честный  лай.  Колли
сопутствовала собачонка, она, казалось, была  настроена  дружелюбно  -  но
разве можно быть в этом уверенным? Именно дружелюбная на вид собака как-то
порвала ей  пальто.  К  этим  двум  присоединилась  черная  собака,  затем
овчарка,  разинувшая  пасть  и  рычавшая,  как  цербер.  Элен   прошла   с
полквартала, сопровождаемая четырьмя собаками,  а  затем  все  они,  кроме
колли, вернулись к своим прерванным занятиям. Колли же продолжал следовать
за пей по пятам, рыча. Она  надеялась,  что  кто-нибудь  откроет  дверь  и
позовет его домой, она молилась об этом. Она обернулась, чтобы  поговорить
с ним.
   - Иди домой, песик, - сказала она. - Иди домой, милый песик, иди домой,
славный песик.
   Тут колли прыгнул, пытаясь схватить рукав ее пальто, а она ударила  его
чемоданчиком. Сердце ее забилось, ей  казалось,  что  она  вот-вот  ум