из  дому  выдернуть  несколько  морковок
себе на ужин. Ну, выдергиваю я  морковки  и  вдруг  вытаскиваю  вот  такую
необыкновенную морковину. - Она приложила  к  груди  расставленные  пальцы
правой руки; казалось, ее способности к описанию были исчерпаны, но  затем
они восстановились. - Так вот, всю жизнь  я  дергала  морковку,  но  такой
никогда не видела. Она росла среди обычных морковок. Там не  было  никаких
камней или еще чего-нибудь, чем это можно было бы объяснить. Так вот,  эта
морковка была похожа... Не знаю, как и сказать... Эта морковка была точной
копией детородных органов мистера Форбса.
   Кровь прихлынула к ее лицу, но стыдливость не  помешала  продолжению  и
даже не отдалила его. Сара Уопшот ангельски улыбнулась в полутьме.
   - Ну вот, я отнесла остальные  морковки,  на  кухню  себе  на  ужин,  -
продолжала тетя Эделейд, -  а  эту  необыкновенную  морковку  завернула  в
бумагу и отнесла прямехонько Ребе  Хеслип.  Она  ведь  старая  дева,  и  я
подумала, что ей будет интересно. Она была  в  кухне,  и  я  дала  ей  эту
морковку. "Вот какой вид это имеет, Реба, -  сказала  я.  -  Это  имеет  в
точности такой вид".
   Затем Лулу позвала их в дом  ужинать;  в  столовой  так  пахло  красным
вином, рыбой и пряностями,  что  у  вас  закружилась  бы  голова.  Лиэндер
произнес молитву и роздал всем еду; попробовав карпа, все сказали, что  он
не имеет вкуса рыбы, выловленной  в  пруду.  Лиэндер  поймал  этого  карпа
снастью собственного изобретения, наживленной кусочками  черствых  жареных
пирожков. Уопшоты поговорили о других карпах, выловленных в речном рукаве.
Их было всего шесть, шесть или  семь.  Эделейд  помнила  одного,  которого
остальные не могли вспомнить. Лиэндер поймал трех. Мистер  Декстер  поймал
двух, и одного поймал фабричный рабочий -  поляк,  живший  по  ту  сторону
реки. Карпов привезли в Сент-Ботолфс из  Китая  для  декоративных  садовых
прудов. В девяностых годах их пустили в  реку,  чтобы  они  испытали  свои
возможности,  и  возможности  эти  оказались  вполне  удовлетворительными.
Лиэндер рассказывал, что он знает, где еще водятся карпы,  как  вдруг  все
услышали  грохот,  который,  принимая  во  внимание  ветхость  автомашины,
прозвучал необычайно громко,  будто  взломщик  хватил  топором  по  крышке
шкатулки с драгоценностями. Лиэндер и его сыновья  встали  из-за  стола  и
вышли из дому через боковую дверь.
   Была тихая летняя ночь.  Необыкновенная  мягкость  ощущалась  в  темном
воздухе и слабом свете звезд, и темнота казалась необыкновенно густой, так
что даже на  своем  собственном  участке  Лиэндеру  приходилось  двигаться
осторожно, чтобы не споткнуться о камень и не забрести в кусты  шиповника.
Машину  на  повороте  занесло,  и  она  налетела  на  вяз,  росший   среди
заброшенного поля. Красные задние фонари и одна из передних  фар  все  еще
горели, и в их свете трава и листья вяза сверкали яркой зеленью. Когда они
приближались к  машине,  из  радиатора  с  шипением  шел  пар,  но,  когда
пересекли поле, шипение стало тише, а едва подошли к машине,  прекратилось
вовсе, хотя запах пара все еще стоял в воздухе.
   -  Он  мертв,  -  сказал  Лиэндер.  -  Он  мертв.  Что  за   чертовская
неприятность. Останься здесь, Мозес. Я вернусь домой и вызову полицию. Ты,
Каверли, пойдешь со мной. Я хочу, чтобы ты отвез домой Эделейд. И без  нее
будет достаточно хлопот. Он  мертв,  -  еще  раз  пробормотал  Лиэндер,  и
Каверли пошел с ним по полю и через дорогу к  дому,  где  теперь  одно  за
другим осветились все окна.
   Мозес никак не мог собраться с мыслями.  Ему  нечего  было  делать,  но
вдруг  какой-то  треск  -  он  подумал,  что  Лиэндер  или  кто-то  другой
возвращается и наступил на сухую  ветку,  идя  по  полю,  -  заставил  его
обернуться, но ни на поле, ни на дороге никого не  было,  тогда  он  снова
повернулся  к  машине  и  увидел  огонь,   выбивающийся   из-под   капота.
Одновременно к липкому запаху грязного  пара  и  резины  примешался  запах
разогретого металла и горящей краски,  и  по  мере  того,  как  огонь  под
капотом разгорался, краска на нем начинала пузыриться. Тогда Мозес схватил
мертвеца за плечи и  попытался,  вытащить  его  из  машины,  а  пламя  тем
временем весело трещало, как под вечер трещит огонь в камине сырого  дома,
и уже стало отбрасывать золотистый отсвет на деревья. Страх перед взрывом,
от которого Мозес мог сразу присоединиться к мертвецу, делал его  движения
быстрыми и напряженными; ему очень хотелось уйти подальше от огня,  но  он
не мог оставить этого человека там, на погребальном костре, и он тащил его
и тащил, пока труп не поддался и оба они не отлетели назад в поле.  Там  у
края тропинки был песок, и Мозес принялся сгребать его руками и бросать  в
огонь. Песок притушил огонь, и тогда он стал сыпать его на капот, а  затем
палкой раскрыл капот и начал бросать песок на головку цилиндра, пока огонь
не погас. Опасаться взрыва больше не приходилось, и  Мозес  стоял  в  поле
один, как он думал, рядом  с  разбитой  машиной  и  мертвецом.  Он  сел  в
изнеможении и увидел, что во всех окнах фермы по  ту  сторону  дороги  был
свет, а затем услышал к северу  от  перекрестка  сирену  -  он  знал,  что
Лиэндер  вызвал  полицию.  Мозес  предполагал,  что  будет  сидеть  здесь,
переводя дух и собираясь с силами, до тех пор, пока она  не  приедет,  как
вдруг услышал девичий голос, донесшийся откуда-то из темноты:
   - Я ушиблась, Чарли, я ушиблась. Где ты? Я ушиблась, Чарли.
   На мгновение Мозес подумал: пусть она тоже там остается. Но  когда  она
снова заговорила, он поднялся и обошел вокруг машины в поисках говорившей.
   - Чарли, - повторила она, - я ушиблась.
   И тут он нашел ее. Приняв Мозеса за того человека, который  был  мертв,
она сказала:
   - Чарли, Чарли! Где мы?
   Она начала плакать. Мозес опустился на колени около  девушки,  лежавшей
на земле. Тем временем звуки сирены миновали перекресток и уже  спускались
по объездному  шоссе.  Затем  он  услышал  в  темноте  голоса  Лиэндера  и
полицейских и увидел свет их  электрических  фонариков,  осторожно,  ищуще
скользивший по полю, услышал их вздохи, когда медленно шарившие лучи света
упали на мертвеца, услышал, как один из них велел другому пойти  в  дом  и
принести одеяло. Потом они начали неторопливо обсуждать, что за огонь  они
видели; Мозес окликнул их, и они направили свой ищущий свет на  то  место,
где он стоял на коленях около девушки.  Теперь  они  осветили  и  девушку,
которая продолжала  потихоньку  горько  всхлипывать;  со  своими  светлыми
волосами она показалась Мозесу очень юной.
   - Пусть она не двигается, не трогайте ее, - важно сказал полицейский. -
У нее могут быть внутренние повреждения.
   Затем один из полицейских сказал другому, чтобы тот принес  носилки,  и
они уложили ее на них - она все еще всхлипывала - и понесли мимо  разбитой
машины и мертвеца, прикрытого теперь одеялом, к ярко освещенному Дому.
   - Помните аварию на Семь-бе? - спросил один из них, но вопрос был задан
нервным тоном, и никто не ответил.
   Необычайность этой ночи,  ощупывающий  свет  фонариков,  далекие  звуки
фейерверка и мертвое тело, оставленное в поле, вывели всех из равновесия и
по меньшей мере одного из них лишили мужества;  теперь  они  стремились  к
единственной доступной им цели - отнести девушку в освещенный дом.  Миссис
Уопшот  стояла  в  дверях,  изобразив   на   лице   печальную   улыбку   -
бессознательно принимаемое ею  выражение,  которым  она  всегда  встречала
неизвестное. Она  предполагала,  что  девушка  мертва,  больше  того,  она
предполагала, что то была единственная дочь нежной четы, что девушка  была
помолвлена и должна была сделать блестящую партию, что она  находилась  на
пороге богатой и  полезной  жизни.  Но  чаще  всего  мысли  миссис  Уопшот
возвращались к тому, что эта девушка когда-то была  ребенком,  ибо  всякий
раз, как она  видела  пьяницу,  валяющегося  на  улице,  или  проститутку,
стучащую в свое окно, ее сердце охватывала глубокая  печаль  при  мысли  о
том, что эти несчастные когда-то были прелестными,  благоухающими  детьми.
Она  волновалась,  но  взяла  себя  в  руки  и  довольно-таки  высокомерно
обратилась к полицейским, когда они внесли носилки в открытую дверь.
   - Отнесите ее в комнату для гостей,  -  сказала  она;  а  когда  они  в
нерешительности остановились, так как никогда прежде не бывали в этом доме
и не имели никакого представления, где находится комната для  гостей,  она
снова заговорила таким тоном,  словно  они  были  дураками  и  замешаны  в
происшедшей трагедии: - Отвесите  ее  наверх,  в  комнату  для  гостей,  -
распорядилась миссис Уопшот, ибо, по ее мнению, весь свет знал или  должен
был  знать  расположение   комнат   Западной   фермы.   "Наверх"   помогло
полицейским, и они стали подниматься по лестнице.
   Позвонили по телефону доктору, и он приехал,  а  девушку  тем  временем
уложили в постель в комнате для гостей. Мелкие камешки и  песок  оцарапали
кожу у нее на руках и плечах, и когда доктор вошел, то  в  первые  секунды
все были в нерешительности, не зная, следует ли ему  сначала  удостоверить
смерть оставшегося на  поле  человека  или  осмотреть  девушку.  Он  решил
заняться девушкой, и все ждали  в  нижнем  холле.  "Дайте  ей  чего-нибудь
горячего, дайте ей  чего-нибудь  горячего",  -  услышали  они  его  слова,
обращенные к миссис Уопшот; та сошла вниз и вскипятила в кухне  чай.  "Тут
больно?" - слышали они: это доктор спрашивал девушку. "Тут больно?  А  тут
хоть немного больно?" И каждый раз она отвечала:  "Нет".  "Ну  а  как  вас
зовут?" - спросил он, и она сказала: "Розали Янг" - и дала  свой  адрес  в
соседнем большом городе. "Это меблированные комнаты, - сказала она. -  Мои
родители живут в Филадельфии". - "Вы  хотите,  чтобы  я  их  известил?"  -
спросил доктора и она с горячностью ответила: "Нет, пожалуйста,  не  надо,
им совершенно незачем знать". Потом  она  снова  начала  плакать,  и  Сара
Уопшот напоила ее чаем. Парадная дверь тихо открылась, и в дом вошел Эммит
Кэвас, владелец местного похоронного бюро.
   Эммит Кавис прибыл в Сент-Ботолфс как агент по продаже изделий  фабрики
золоченых бус. В поселке он произвел большое впечатление своей вежливостью
и модной одеждой, так как то было время, когда в обязанность  коммивояжера
входило знакомить жителей глухих уголков  с  кипучей  и  красочной  жизнью
городов. Он совершил несколько поездок, а затем вернулся  с  лицензией  на
право содержания похоронного бюро и открыл  бюро  похоронных  процессий  и
магазин похоронных принадлежностей. Входило это в его расчеты или нет,  но
превращение из торговца ювелирными изделиями в гробовщика послужило ему на
пользу,  так  как  все,  что  было  связано  с  ним  как  с  торговцем   -
драгоценности, случайные связи, путешествия и легкий заработок, - отделяло
его от прочего населения и казалось, по крайней мере женщинам с  окрестных
ферм, подходящим для ангела смерти.
   В делах с растерявшимися родственниками, договариваясь  об  оплате  его
услуг мебелью или земельным участком, он иногда  вел  себя  как  беспечный
мошенник, но в здешних  краях  к  ловкости  и  бесчестности  было  принято
относиться с уважением. Хитрость делала его в  глазах  многих  солидным  и
умным человеком, и, подобно всякому доброму янки, он  никогда  не  надувал
тех, кого постигло несчастье, не упомянув о бренности  всего  земного.  Он
сохранил и даже усовершенствовал свои таланты  коммивояжера  и  был  душой
всяких сборищ.  Он  мог  великолепно  поддержать  беседу,  мог  рассказать
какую-нибудь историю на местном диалекте  и  утешить  несчастную  женщину,
единственный  ребенок  которой  утонул  в  волнах  прибоя.   Он   невольно
поддавался привычкам, выработанным в нем  профессией,  и,  разговаривая  с
Лиэндером, прикидывал в уме, что тот протянет еще лет пятнадцать; впрочем,
он подозревал, что Лиэндер может просрочить уплату  взносов  по  страховым
полисам и что похороны будут скромными, если только оба сына не вмешаются,
как иногда бывает, и не настоят на кремации. Что ото будет за Судный день,
когда нечего будет предъявить, кроме пепла? Эммит Кавис пожал всем руки  -
не слишком крепко, чтобы не показаться назойливым,  и  не  слишком  робко,
чтобы  не  показаться  лицемерным,  -  и  затем  вышел  из  дома  с  двумя
полицейскими.
   Он сказал им, что надо делать. Сам он не  пошевельнул  пальцем,  только
открыл дверцу похоронного автомобиля.
   - Он как раз влезет сюда,  ребята,  как  раз  на  этот  помост.  Только
подтолкните его. Только втолкните его туда.
   Он захлопнул  дверцу  и  подергал  ручку.  У  него  был  самый  большой
автомобиль в Сент-Ботолфсе,  словно  первым  из  преимуществ  смерти  было
богатство. Он сел за руль и медленно тронулся с места.



6

   К утру в Сент-Ботолфсе  все  уже  знали  о  несчастном  случае.  Смерть
молодого человека наполнила печалью все сердца; люди спрашивали себя - что
должна думать о появившейся на  ферме  незнакомке  Гонора  Уопшот?  Вполне
естественно, что они подумали о Гоноре, так  как  эта  бездетная  женщина,
считавшаяся главой рода, не только предоставила  в  распоряжение  Лиэндера
"Топаз", но сделала для семьи  гораздо  больше.  По  слухам,  у  нее  были
немалые деньги, а Мозес и Каверли волею судьбы являлись  ее  наследниками.
Не моя вина,  что  Новая  Англия  полна  эксцентричными  старухами,  и  мы
воздадим Гоноре лишь должное.
   Она  родилась,  как  мы  знаем,  в  Полинезии  и   была   воспитана   в
Сент-Ботолфсе ее дядей Лоренцо. Она посещала частную школу, принадлежавшую
мисс Уилбар. "О, я была ужасным сорванцом", - часто говорила она  о  своей
юности, прикрывая ладонью улыбку и вспоминая, вероятно, о набегах на чужие
сады, о жестянках, привязанных к  собачьему  хвосту,  и  других  проказах,
распространенных в маленьких городках.  Возможно,  ей  недоставало  нежной
любви родителей, которые умерли в Полинезии, или она ощущала  гнет  своего
пожилого дяди, или же что-то вроде чувства одиночества толкало ее на  путь
оригинальничания, но именно на этот путь она и стала. О Гоноре можно  было
сказать, что она никогда не подчинялась дисциплине традиций;  впрочем,  мы
толкуем здесь не о больших городах и великих цивилизациях, а  об  обществе
старинного портового городка, население которого год от году уменьшалось.
   По окончании школы мисс Уилбар Гонора  переехала  вместе  с  Лоренцо  в
главный город штата, где он заседал  в  законодательном  собрании,  а  она
занималась благотворительной деятельностью,  преимущественно  медицинского
характера. Она утверждала, что то были ее самые  счастливые  годы,  и  уже
старухой часто повторяла,  как  ей  жаль,  что  она  бросила  общественную
деятельность, хотя трудно  было  представить  себе,  почему  она  с  таким
ворчанием и с  такой  горечью  тоскует  по  трущобам.  Она  любила  иногда
вспоминать о тех днях, когда помогала людям, подобно доброму самаритянину.
От этих рассказов можно было лишиться аппетита и волосы на голове вставали
дыбом; возможно, однако, это была лишь склонность к  смакованию  болезней,
которая охватывает многих хороших женщин в преклонном возрасте. Мы слышим,
как в автобусах и поездах, кухнях и ресторанах  они  беседуют  о  гангрене
такими  скорбными  и  мелодичными  голосами,  что   кажется,   будто   они
высказывают свою тревогу  по  поводу  обнаруженной  ими  смертности  плоти
вопреки всем ее громогласным  притязаниям  на  бессмертие.  Кузина  Гонора
понимала, что  ей  не  следует  употреблять  медицинскую  терминологию,  и
прибегала к компромиссу.  Она  поступала  следующим  образом:  произносила
первые  слоги  нужного  слова,  а  остальное  невнятно   бормотала.   Так,
"гистерэктомия" превращалась в "гистербртрмр", "нагноение" превращалось  в
"нагбртрмр", а "мошонка" превращалась в "мошбртрмр".
   После смерти Лоренцо Гоноре осталось гораздо большее состояние, чем она
рассчитывала. В семействе Уопшотов никогда-никогда - даже в  самую  темную
ночь, когда заунывно кричат совы, - не обсуждали суммы  этого  наследства.
Месяца через два после того, как  Лоренцо  умер,  Гонора  вышла  замуж  за
господина де Састаго, который выдавал себя за маркиза и утверждал,  что  у
него замок в Испании. Она уехала в Европу как новобрачная, но  меньше  чем
через восемь месяцев вернулась. Об  этом  периоде  своей  жизни  она  лишь
говорила: "Когда-то я была замужем за иностранцем и  сильно  обманулась  в
своих ожиданиях..." Она снова взяла девичью фамилию и поселилась в  старом
доме Лоренцо на Бот-стрит. Лучше всего ее можно понять, проследив  за  ней
на протяжении целого дня.
   У Гоноры уютная спальня. Степы окрашены в светло-голубой цвет.  Высокие
тонкие  столбики  ее  кровати  поддерживают   голый   деревянный   каркас,
предназначенный  для  полога.  Вся  семья  уговаривала   ее   убрать   это
сооружение, потому что оно уже несколько раз  падало  и  могло  обрушиться
среди ночи и размозжить голову спящей  старой  дамы.  Гонора  не  обратила
внимания на эти предостережения и продолжает мирно спать в своей старинной
кровати под нависшим над ней дамокловым мечом. Это не означает, что вся ее
мебель ненадежна, как мебель на Западной ферме,  но  у  нее  в  доме  есть
несколько стульев, которые, если вы по неведению сядете на них, развалятся
и повергнут вас на пол. Большая часть ее обстановки принадлежала  Лоренцо,
и многие предметы были куплены во  время  путешествий  в  Италию,  ибо  он
чувствовал, что Новый Свет, где он живет, создан людьми эпохи Возрождения.
Пыль, лежащая на всем, - это такая же пыль, какая бывает во веем мире,  но
запах соленых болот, соломенных матов и  древесного  дыма  -  это  дыхание
Сент-Ботолфса.
   Сегодня утром Гонору разбудил гудок поезда, прибывающего на  станцию  в
семь восемнадцать;  спросонок  она  приняла  этот  звук  за  трубный  глас
архангела. Она  была  очень  набожна  и  с  энтузиазмом  вступала  во  все
религиозные организации Травертина и Сент-Ботолфса, чтобы затем с  горечью
их покинуть. Услышав поезд, она  представила  себе  ангела  в  белоснежном
одеянии, с изящной трубой. Это за ней, весело подумала она. Ее призывают к
какому-то необыкновенному делу. Она  всегда  этого  ждала.  Она  поднимает
голову с подушки, чтобы услышать весть, и в это время поезд  снова  гудит.
Она  мысленно  видит  теперь  локомотив  вместо  ангела,  но  не   слишком
разочарована. Она встает, одевается и нюхает воздух,  который  пахнет  как
будто бараньей отбивной. Она спускается к завтраку  с  хорошим  аппетитом.
Она идет, опираясь на палку.
   В это июльское утро у нее в столовой горит камин, и она греет перед ним
руки, чтобы выгнать холод старости из своих  костей.  Мэгги,  ее  кухарка,
приносит и ставит на стол закрытое  блюдо,  и  Гонора,  ожидавшая  бараньи
отбивные, разочарована при виде окуня. От этого  она  приходит  в  сильное
раздражение, ибо подвержена тяжелым приступам раздражения, ночным потам  и
другим формам расстройства нервов. Ей незачем признаваться в этих немощах,
так как, почувствовав себя нехорошо, она всегда  может  швырнуть  блюдо  в
свою кухарку. На этот раз Гонора ударяет металлической  крышкой  по  доске
для хлеба и, когда Мэгги входит в комнату, восклицает:
   - Окунь! С чего тебе взбрело в голову, что я  хочу  на  завтрак  окуня?
Окунь! Убери его. Убери его и зажарь мне яичницу с ветчиной, если тебе  не
слишком трудно.
   Мэгги уносит рыбу и вздыхает, по без  особой  досады.  Она  привыкла  к
такому обращению. Люди часто задают себе вопрос, почему Мэгги не уходит от
Гоноры. Мэгги не зависит от Гоноры - она завтра же нашла бы лучшую  работу
- и не любит ее. Достоинство, которое она, по-видимому, признает  в  своей
старой хозяйке, - это какая-то голая человеческая сила,  и  это  не  имеет
ничего общего ни с зависимостью, ни с любовью.
   Мэгги жарит яичницу с ветчиной и подает ее на стол.  Она  рассказывает,
что у Западной  фермы  произошла  ката