ели себя вести.
   В нижнем конце улицы находился дом старой  Гоноры  Уопшот.  Славильщики
знали, что там их угостят ромом с сахаром и специями. В буран старый  дом,
где топились все печи и изо всех труб шел дым, казался чудесным  созданием
человеческих рук, уютным  жилищем;  этот  дом  был  словно  по  кирпичику,
комната  за  комнатой,  создан   воображением   какого-нибудь   бездомного
художника или безнадежно одинокого матроса, который, с тяжелой от похмелья
головой, ютился где-нибудь  в  меблированных  комнатах.  Мэгги,  служанка,
ввела пришедших в комнату и обнесла  всех  ромом.  Гонора  стояла  в  углу
гостиной, старая дама в черном платье, обильно посыпанном не то мукой,  не
то тальком. Мистер Старджис взял на себя обязанности хозяина.
   - Прочитайте нам стихотворение, Гонора, - попросил он.
   Она отошла к роялю, оправила платье и начала:

   Герольдами небес провозглашенный,
   Кружится снег над голыми полями,
   Как будто и не падая на землю;
   И белизна воздушная укрыла
   Холмы и рощи, небеса и реку,
   Окутала и сад и дом на ферме...
   [Ральф Уолдо Эмерсон (1803-1882), "Метель"]

   Она прочла до конца, ни разу не сбившись, а потом все спели "Радость  в
мире". Это был любимый гимн миссис Коултер, и она прослезилась. События  в
Вифлееме казались ей не откровением, а утверждением того, что  она  всегда
знала в глубине души, -  удивительного  многообразия  жизни.  Именно  ради
этого дома, ради этого общества, ради этой вьюжной ночи Он жил и  умер.  И
как чудесно, думала миссис Коултер, что явление Спасителя осенило наш  мир
благодатью. Как чудесно, что она способна так радоваться этому! Когда гимн
окончился, она утерла слезы и сказала Глории Пендлтон:
   - Разве это не чудесно?
   Мэгги снова наполнила стаканы. Все отказывались, все  выпили  и,  выйдя
снова в метель, подобно мистеру Джоуиту, почувствовали, что  всюду,  всюду
вокруг них счастье.
   Но по  меньшей  мере  одно  одинокое  существо  было  в  Сент-Ботолфсе,
одинокое и таящееся от людей. Это  был  старый  мистер  Споффорд,  который
быстро, по-воровски, шел тропинкой  к  реке,  неся  какой-то  таинственный
мешок. Он  жил  бобылем  на  краю  города,  зарабатывая  на  существование
починкой часов. Когда-то семья его жила в достатке, и он  путешествовал  и
учился в колледже. Что же он нес к реке  в  сочельник,  в  эту  невиданную
метель? Вероятно, тут крылась какая-то тайна, он что-то хотел  уничтожить;
но какие документы могли храниться у одинокого старика и  почему  из  всех
ночей он выбрал именно эту, чтобы утопить свою тайну в реке?
   Мешок, который он нес, был просто наволочкой, а  в  ней  лежали  девять
живых котят. Они шевелились в мешке, громким мяуканьем требуя  молока,  их
неуместная живучесть  причиняла  мистеру  Споффорду  мучения.  Он  пытался
отдать их сначала мяснику, потом торговцу рыбой, мусорщику и аптекарю,  по
кому нужен в сочельник бесприютный котенок,  а  взять  на  себя  заботу  о
девяти котятах он не мог. Ведь не его же вина, что старая  кошка  принесла
потомство - поистине в этом не был виноват никто, - но, чем ближе к  реке,
тем тяжелее ощущал он бремя своей вины. Его терзало то, что  он  уничтожит
заложенную в них жизненную силу, лишит их жизни. Считают, что животные  не
предчувствуют смерти; однако в наволочке  шла  отчаянная,  полная  тревоги
борьба. И мистеру Споффорду было холодно.
   Он был стар и ненавидел снег. С трудом продвигаясь к реке,  он  как  бы
видел в этой метели обреченность нашей планеты. Весна никогда не наступит.
Долина Уэст-Ривер никогда больше не превратится в  чашу,  полную  травы  и
фиалок. Сирень никогда вновь не зацветет. Глядя, как снег  заметает  поля,
он всем своим существом знал, что цивилизация гибнет: Париж  погребен  под
снегом, Большой канал [канал в Венеции] и Темза замерзли, Лондон  покинут,
и в пещерах на склоне Инсбрукских гор горстка уцелевших людей  теснится  у
костра, сложенного из  ножек  стульев  и  столов.  Жестокая,  мучительная,
совсем русская зима, думал он, гибель всякой надежды. Стужа  уничтожила  в
нем радость, отвагу, все добрые  чувства.  Он  пытался  заглянуть  на  час
вперед  в  будущее,  представить  себе   мягкую   оттепель,   какой-нибудь
милосердный юго-западный ветер - голубые струи реки, тюльпаны и гиацинты в
цвету, огромные звезды весенней ночи, развешенные но небесному древу, - но
вместо этого чувствовал во всем своем теле и в мучительном  биении  сердца
только холод глетчера, холод ледникового периода.
   Река замерзла, но у берега, там, где  круглилась  излучина,  оставалось
небольшое пространство открытой воды.  Проще  всего  было  бы  положить  в
наволочку камень,  но  этот  камень  мог  ушибить  котят,  которых  мистер
Споффорд собирался умертвить. Он завязал узлом край мешка и подошел к воде
- шум в наволочке стал громче и  жалобнее.  Берег  был  обледенелый,  река
глубокая. Снег слепил глаза. Когда мистер Споффорд опустил мешок  в  воду,
тот поплыл; пытаясь потопить его, старик потерял равновесие и сам  упал  в
воду.
   - Помогите! Помогите! Помогите! -  кричал  он.  -  Помогите!  Помогите!
Помогите! Я тону!
   Но никто его не услышал, и прошло  несколько  недель,  прежде  чем  его
хватились.
   Потом раздался гудок - это  гудел  вечерний  поезд,  который,  разметая
сугробы снегоочистителем  паровоза,  привез  домой  последних  пассажиров,
привез их к старым домам на Бот-стрит, где ничего не менялось и  все  было
знакомо, где никто не терзался и никто не горевал и  где  через  несколько
часов все души будут подвергнуты оценке и добрые люди получат тобогганы  и
санки, коньки и лыжи, пони и золотые монеты, а  злые  ничего  не  получат,
кроме куска каменного угля.



2

   Семья Уопшотов поселилась в Сент-Ботолфсе в семнадцатом веке. Я  хорошо
знал их, я занимался изучением их дел и  даже  посвятил  лучшие,  наиболее
плодотворные годы моей жизни составлению их  семейной  хроники.  Это  были
довольно дружелюбные люди. Когда вы встречали кого-нибудь из них на улицах
Сент-Ботолфса, он  вел  себя  так,  будто  радостно  ждал  этой  случайной
встречи; но, если вы ему о чем-нибудь рассказывали - например, о том,  что
Уэст-Ривер вышла из  берегов  или  что  ресторан  "Пинкхемс-Фолли"  сгорел
дотла, - он мимолетной улыбкой давал вам  понять,  что  вы  заблуждаетесь.
Уопшотам обычно ничего  не  рассказывали.  Нежелание  получать  какую-либо
информацию было, по-видимому, их семейной чертой. Они были очень  высокого
мнения о себе, они так безмерно себя уважали, что просто не  представляли,
как это они могут не знать о каком-нибудь наводнении или о пожаре, хотя бы
даже в то время путешествовали по Европе. Я учился в  школе  вместе  с  их
мальчиками, соревновался с  Мозесом  во  время  гонок,  которые  устраивал
Травертинский парусный клуб, и играл в футбол с ним и с  его  братом.  Они
имели обыкновение громко окликать друг друга, как будто,  выкрикивая  свою
фамилию через все поле, делали ее  хоть  немножко  бессмертной.  Я  провел
много приятных часов в доме Уопшотов на Ривер-стрит, и  все  же  я  хорошо
помню, что они могли в  любую  минуту  заставить  меня  почувствовать  мое
одиночество и мучительно ясно дать мне понять, что я для них чужой.
   Мозес  в  те  годы,  когда  я  ближе  всего  его  знал,   обладал   той
привлекательной  внешностью,  которая  помогает  юноше  блестяще  окончить
среднюю школу, по, увы, не слишком способствует дальнейшему преуспеянию  в
науках. У него были темно-золотистые волосы и желтоватый  цвет  лица.  Все
любили Мозеса, в том числе  сент-ботолфские  собаки,  и  он  принимал  это
просто и с самой естественной скромностью. А вот другого  брата,  Каверли,
не любил никто. У него была длинная шея  и  неприятная  привычка  хрустеть
суставами пальцев. Сара Уопшот, мать Мозеса и Каверли, красивая и стройная
женщина, носила пенсне, произносила слово "интересно" как  "интерестно"  и
утверждала, что шестнадцать раз  прочла  роман  "Миддлмарч".  У  нее  была
привычка забывать книги в саду, и томики собрания сочинений  Джордж  Элиот
от дождя покрылись бурыми пятнами и покоробились. Их  отец,  Лиэндер,  был
одним из тех массачусетских янки, которые всегда кажутся мальчишками, хотя
на склоне лет он был похож на мальчика, узревшего Медузу Горгону.  У  него
было румяное лицо, красивые  голубые  глаза  и  густые  седые  волосы.  Он
говорил "компас" вместо "компас" и "рапорт" вместо  "рапорт"  и  последние
годы жизни водил прогулочное  судно  между  Травертином  и  увеселительным
парком в Нангасаките. Лиэндер  утонул  во  время  купания.  Миссис  Уопшот
умерла через два года и вознеслась на небеса, где, вероятно, у нее  хлопот
полон рот, ибо она принадлежала к первому поколению  американских  женщин,
добившихся равноправия с мужчинами. Всю жизнь она, не щадя сил, занималась
добрыми делами. Она основала Женский клуб, Клуб последних  известий,  была
председательницей  Общества  защиты  животных   и   попечительницей   Дома
призрения   незамужних   матерей.   В   результате   столь   многообразной
деятельности в доме на Ривер-стрит всегда было полно пыли, цветы  в  вазах
увядали, а часы вечно стояли. Сара Уопшот  была  из  тех  женщин,  которые
привыкли рассматривать  простые  домашние  обязанности  как  нечто  им  не
подобающее. Каверли женился на девушке по  имени  Бетси  Маркус,  уроженке
бесплодного края в штате  Джорджия,  она  работала  барменшей  в  молочном
буфете на Сорок второй улице. В то время, о  котором  я  сейчас  пишу,  он
работал на ракетном полигоне в Талифере. Мозес бросил службу в банке, куда
его приняли учеником, и устроился в  маклерскую  фирму  "Леопольд  и  Кo",
пользовавшуюся сомнительной репутацией. Он женился на Мелисе Скаддон. И  у
Мозеса и у Каверли было по сыну.
   Представьте их себе летним вечером  в  чудесный  предобеденный  час  на
лужайке, которая тянется от их дома до берега  Уэст-Ривер.  Миссис  Уопшот
дает Лулу, кухарке, урок пейзажной живописи. Они поставили  мольберт  чуть
правее остального общества. Миссис Уопшот предлагает  Лулу  посмотреть  на
реку сквозь картонную рамку и говорит:
   - Cherchez le motif [ищите сюжет (фр.)], Лулу. Cherchez le motif.
   Лиэндер пьет виски и любуется окрестностями. Для человека,  который  во
всем до мозга костей провинциал, Лиэндер прожил куда  более  разнообразную
жизнь, чем можно было бы подумать. Однажды он добрался на запад до  самого
Кливленда с  театральной  труппой,  игравшей  Шекспира,  а  несколько  лет
спустя, на деревенской ярмарке, поднялся на  воздушном  шаре,  наполненном
нагретым воздухом, до высоты в сто двадцать семь футов. Он гордится собою,
гордится своими сыновьями; частица  этой  гордости  сквозит  в  спокойном,
испытующем взгляде, которым он окидывает речные берега,  думая  при  этом,
что все реки в мире достаточно  древние,  но  реки  его  страны,  наверно,
древнее всех.
   Каверли  окуривает  яблони,  чтобы  уничтожить  яблонную  моль.   Мозес
складывает парус. Из открытых окон доносится Вальдштейнова соната  [соната
Бетховена, опус 53], ее играет кузен Деверо, готовящийся к своему осеннему
концерту. У Деверо беспокойное смуглое лицо, ему нет еще и двенадцати лет.
   - Свет и тень, свет и тень,  -  говорит  старая  тетя  Гонора  об  игре
Деверо. То же самое она сказала бы о  Шопене,  Стравинском  или  Телониусе
Монке [современный американский музыкант, руководитель джаза]. Этой старой
женщины, которой перевалило за семьдесят, все побаиваются.  Она  одета  во
все белое. (В День труда [официальный рабочий праздник в США, отмечаемый в
первый понедельник сентября] она  переключится  на  черный  цвет.)  Деньги
Гоноры не раз спасали семью от позора или от еще худших бед,  и,  хотя  ее
собственный дом расположен в другом конце поселка, она окидывает  ландшафт
и действующих на его фоне  персонажей  взглядом  собственника.  Попугаи  в
клетке, висящей  у  черного  хода,  восклицает:  "Юлий  Цезарь,  я  крайне
возмущен!" Это все, что он говорит.
   Каким упорядоченным, чистым и разумным кажется мир,  а  главное,  каким
светлым, словно это начало мира, его ясное утро. На самом деле солнце  уже
проделало значительную часть своего пути, равно как и история  этой  части
страны, но все же у них впереди еще немалый  путь,  и  они  бодро  смотрят
вперед. Неожиданно из окна кухни вырываются клубы черного дыма  -  сгорели
булочки, но это  неважно.  Уопшоты  ужинают  в  мрачной  столовой,  играют
несколько робберов в вист, целуют друг  друга  на  прощание  с  пожеланием
спокойной ночи и идут спать, чтобы видеть приятные сны.



3

   Неприятности начались однажды днем, когда  Каверли  Уопшот  соскочил  с
подножки почтового поезда - единственного идущего на  юг  поезда,  который
останавливался  в  городке  Сент-Ботолфс.  Дело   было   в   конце   зимы;
только-только начинало смеркаться. Снег  уже  сошел,  по  земля  еще  была
покрыта жухлыми прошлогодними листьями, и природа словно еще не оправилась
от февральских метелей. Каверли пожал руку мистеру Джоуиту и осведомился о
своих родных. Он помахал  буфетчику  из  "Ванадакт-хауса",  помахал  Барри
Фримену,  стоявшему  за  прилавком  своей  продуктовой  лавки,  и   громко
приветствовал Майлза Хауленда, выходившего  из  подъезда  банка.  Вечернее
небо  сияло  ярко  и  тревожно,  но  редкие,  будто  ненастоящие,  как  на
театральной  декорации,  звезды  не  озаряли  темной  лужайки.   Это   был
спектакль, который целиком исполнялся  в  воздухе.  Между  домами  Каверли
видел  Уэст-Ривер;  по  ней  плыл  огромный   груз   приятных   для   него
воспоминаний;   этот   пейзаж,   пронизанный   светом,   создал   у   него
неправдоподобное впечатление, будто долгая история  реки  стала  очищающей
силой, сделавшей  воду  пригодной  для  питья.  Он  повернул  направо,  на
Бот-стрит. Миссис Уильямс сидела у себя в гостиной и читала газету. В доме
Брэтлов свет горел только в кухне. У Даммеров было темно. Миссис  Бретейн,
прощавшаяся с каким-то гостем, поздравила Каверли  с  приездом.  Затем  он
свернул на дорожку, которая вела к дому тети Гоноры.
   Мэгги открыла дверь, и он поцеловал ее.
   - У нас одни только мясные консервы, - сказала Мэгги. - Тебе надо будет
зарезать цыпленка.
   Каверли прошел по длинному коридору мимо висевших на стенах семи  видов
Рима и очутился в библиотеке, где  застал  свою  старую  тетю  с  открытой
книгой на коленях. Здесь был его "дом, любимый  дом"  [название  и  рефрен
популярной  американской  песни,   написанной   Джоном   Говардом   Пейном
(1792-1852)], начищенная медь, запах яблоневых дров, горящих в камине.
   - Каверли, дорогой! - воскликнула Гонора в порыве  любви  и  поцеловала
его в губы.
   - Гонора, - сказал Каверли, обнимая ее.
   Потом они отступили на шаг и с  лукавой  усмешкой  стали  рассматривать
друг друга, ища перемен.
   Седые волосы Гоноры были еще густые, лицо по-прежнему  львиное,  но  ее
новые искусственные челюсти были плохо пригнаны и  делали  ее  похожей  на
людоедку. Это впечатление  свирепости  напомнило  Каверли,  что  его  тетя
никогда не фотографировалась. Во всех семейных альбомах  она  фигурировала
либо спиной к аппарату (она в этот момент убегала прочь),  либо  закрывала
лицо руками, сумочкой, шляпой  или  газетой.  Взглянув  на  эти  карточки,
всякий, кто ее не знал, мог бы подумать, что ее разыскивают по обвинению в
убийстве.
   Гонора пришла к заключению, что Каверли похудел, и так ему и сказала.
   - Ты тощий, - сказала она.
   - Да.
   - Я велю Мэгги принести тебе портвейна.
   - Я бы лучше выпил виски.
   - Ты не пьешь виски, - сказала Гонора.
   - Раньше не пил, - ответил Каверли, - а теперь пью.
   - Неужели чудеса никогда не кончатся? - спросила Гонора.
   - Если ты собираешься резать цыпленка, - сказала  Мэгги,  появляясь  на
пороге, - лучше зарезать его сейчас, а то ты и до полуночи не поужинаешь.
   - Сейчас зарежу цыпленка, - сказал Каверли.
   - Говори громче, - сказала Гонора. - Она совсем оглохла.
   Каверли пошел вслед за Мэгги через дом в кухню.
   - Она стала еще более  сумасшедшей,  -  сказала  Мэгги.  -  Теперь  она
твердит, что у нее бессонница. Говорит, что уже несколько  лет  подряд  не
спит. И что же, вхожу я как-то под вечер в гостиную, чай  принесла,  и  на
тебе. Она знай себе спит. Даже храпит.  Я  ей  говорю;  "Проснитесь,  мисс
Уопшот. Вот ваш чай". Она отвечает; "При чем тут проснитесь? Я не спала, я
просто, - говорит, - была погружена в глубокие размышления". А теперь  она
задумала купить машину. Господи Иисусе, это ведь все равно  что  голодного
льва на улицу выпустить. Она же будет наезжать на невинных маленьких детей
и убивать их, если только сама сначала не убьется.
   Старухи издавна привыкли постоянно злословить друг о друге за глаза, но
их выдумки были  так  неправдоподобны,  что  их  невозможно  было  принять
всерьез. Слух у Мэгги был превосходный, но Гонора вот  уже  несколько  лет
уверяла всех, что ее кухарка ничего не слышит, Гонора всю жизнь отличалась
эксцентричностью, но  Мэгги  говорила  всем  в  поселке,  что  ее  хозяйка
спятила.  Они  приписывали  друг  другу  самые  невероятные  физические  и
умственные недостатки и делали это так наивно, что вряд ли кто-нибудь хоть
на грош верил в их злой умысел, когда они оговаривали одна другую.
   Каверли разыскал в чулане топор и спустился по деревянным ступенькам  в
сад. Вдали  слышались  голоса  детей:  их  гнусавый  выговор  не  оставлял
сомнений  в  том,  в  какой  части  Америки  они  живут.   Из   курятника,
помещавшегося за живой изгородью, доносилось  кудахтанье.  Здесь,  в  этом
малонаселенном   местечке,   Каверли   почувствовал   себя   необыкновенно
счастливым, недовольство и нервозность как рукой сняло.  Он  знал,  что  в
этот самый час картежники бредут по лугу к зданию пожарки,  в  этот  самый
час  тоска  молодежи,  которую  раздражает  жизнь  в  маленьком   поселке,
достигает своего апогея,  Каверли  вспоминал,  как  сам  сидел  на  заднем
крыльце родительского дома на Ривер-стрит, терзаясь  такой  жаждой  любви,
дружбы и славы, что просто выть хотелось.
   Он  пролез  сквозь  изгородь  к  курятнику.  Куры-несушки  были  уже  в
курятнике, но несколько петушков еще  искали  корм  в  своем  дворике.  Он
загнал их в курятник и, провозившись, к стыду  своему,  достаточно  долго,
ухватил-таки одного из них за желтую лапу. Петушок  пронзительно  вопил  о
пощаде, и Каверли, кладя его голову на чурбан и отрубая ее,  успокаивающе,
как он надеялся, разговаривал с ним. Держа трепещущее туловище подальше от
себя, он опустил его шеей  вниз,  чтобы  кровь  вытекла  на  землю.  Мэгги
принесла  ему  ведро  кипятку  и  старый  номер   сент-ботолфской   газеты
"Энтерпрайз", и он  ощипал  и  выпотрошил  курчонка,  постепенно  теряя  к
цыплятам всякий вкус. Потом отнес его на кухню, а сам ушел к старой  тетке
в библиотеку, куда Мэгги подала виски и содовую воду.
   - Теперь можно и поговорить? - спросил Каверли.
   - Думаю, да,  -  сказала  Гонора.  Она  уперлась  локтями  в  колени  и
наклонилась вперед. - Ты хочешь поговорить о доме на Ривер-стрит?
   - Да.
   - Никто его не возьмет  в  аренду  и  никто  не  купит,  и  сердце  мое
обливается кровью, когда я вижу, как он ветшает.
   - В чем же тут дело?
   - В октябре его сняли Уайтхоллы. Въехали и сразу же выехали. Потом  его
взяли в аренду Хэверстроу. Те выдержали неделю. Миссис Хэверстроу  болтала
по всем лавкам, что в доме  водятся  привидения.  Но  откуда,  -  спросила
Гонора, поднимая голову, -  откуда  там  привидения?  У  нас  всегда  была
счастливая семья. Никто из нас в жизни не имел дела с призраками. И все же
весь город только о том и говорит.
   - А что рассказывала миссис Хэверстроу?
   - Миссис Хэверстроу всех уверяла, что там живет призрак твоего отца.
   - Лиэндера? - спросил Каверли.
   - Но зачем же Лиэндеру возвращаться  и  беспокоить  людей?  -  спросила
Гонора. - Нельзя, конечно, сказать, чтобы он не верил в привидения. Пр