делаться от чувства, что ее  впечатления  были  бы
ярче,  ее  сувениры  и  фотографии  лучше  и  что,  сидя  в  гондоле,  она
представляла  бы  собою  более  изящное  зрелище.   Впрочем,   к   зависти
примешивались и более  возвышенные  чувства.  В  ее  сознании  путешествие
связывалось с великолепием и пафосом любви; оно было  как  бы  откровением
любви. Ей казалось, что любовь делает небо Италии синее голубого северного
неба, а залы и  лестницы,  своды  и  купола,  все  памятники  грандиозного
прошлого  -  более  обширными  и  величественными.  Вот  об  этом  она   и
размышляла, когда увидела,  что  какая-то  машина  выехала  из-за  угла  и
остановилась. Она узнала Эмиля и стала  следить,  как  он  прячет  яйца  в
траве. Вся эта цепь  событий  -  ночной  кошмар,  разбудивший  ее,  мысли,
мелькавшие у нее в голове, пока она сидела у открытого окна,  и  внезапное
появление этого юноши при свете  звезд  -  все  казалось  ей  чудом,  и  в
волнении она окликнула Эмиля.
   Когда Эмиль услышал ее голос,  его  охватило  отчаяние.  Как,  как  ему
исправить свою оплошность, как заставить ее позабыть, что она  видела  его
за выполнением тайной миссии? Не мог же он свернуть ей шею!
   - Ш-ш-ш-ш, - сказал он, глядя вверх, на окно, но миссис Хазард там  уже
не было; через минуту  она  открыла  дверь  и  босиком  в  ночной  рубашке
выбежала на улицу.
   - О Эмиль, знаете, я думаю, мне суждено найти яйцо, -  сказала  она.  -
Мне не спалось, и вот я сидела у  окна,  и  тут  появились  вы.  Я  должна
получить одно из золотых яиц, Эмиль! Дайте мне одно из золотых.
   - Это ведь задумано как секрет, миссис Хазард,  -  прошептал  Эмиль.  -
Никто не должен ничего знать. До утра вы не  должны  разыскивать  их.  Вам
надо вернуться домой. Ложитесь снова спать.
   - За кого вы меня принимаете, Эмиль?  -  спросила  она.  -  Думаете,  я
маленькая девочка иди совсем дура? Дайте мне золотое яйцо, и тогда я снова
лягу спать, но я не сойду с места, пока вы этого не сделаете.
   - Вы все испортите, миссис Хазард. Пока вы не вернетесь к  себе,  я  не
стану больше прятать яйца.
   - Дайте мне золотое яйцо, дайте мне одно из этих  золотых  яиц,  или  я
сама возьму.
   Голос миссис Хазард разбудил миссис Кремер,  которая  жила  в  соседнем
доме. Мгновенно  насторожившись,  она  вставила  челюсти,  сунула  ноги  в
комнатные туфли и подошла к окну. Она сразу  же  поняла,  что  происходит.
Подошла к телефону и позвонила своей дочери,  Элен  Пинчер,  которая  жила
тремя  кварталами  дальше,  на  Милвуд-стрит.   Элен   спросонья   приняла
телефонный звонок за  звон  будильника.  Она  попыталась  остановить  бой,
встряхнула будильник, наконец зажгла свет и тут только поняла, что  звонит
телефон.
   - Элен, это мама, - сказала старуха. - Прячут пасхальные яйца. Как  раз
напротив моего дома. Я вижу их из окна. Приходи сюда!
   Мистера Пинчера телефонный звонок не  разбудил,  его  разбудил  свет  и
последние слова Элен. Он увидел, как жена положила трубку  и  выбежала  из
комнаты. Вот уже около месяца поведение жены  тревожило  мистера  Пинчера.
Она трижды выписывала чеки на сумму, превышавшую  их  банковский  счет,  и
трижды на одной неделе оставалась без бензина; на  свадьбу  Грипсеров  она
забыла надеть чулки, она потеряла свой браслет, сделанный в виде змейки, и
погубила хорошую кожаную охотничью куртку, заложив ее в стиральную машину.
Каждый раз она говорила: "Я, должно  быть,  схожу  с  ума".  Когда  мистер
Пинчер, услышав на улице шаги, глянул в окно и увидел, что жена  в  ночной
рубахе бежит по тротуару вдоль фасада, он  решил,  что  она  действительно
потеряла рассудок. Он надел купальный халат и, не  найдя  туфель,  выбежал
босиком из дому и устремился вслед за женой. Она опередила его примерно на
целый квартал, и он громко кричал ей вдогонку:
   - Элен, Элен, вернись, дорогая! Вернись домой, дорогая!
   Он разбудил Барнстеблов, Мелчеров, Фицроев и Деховенов.
   Эмиль снова сел в машину. Миссис Хазард старалась открыть другую дверцу
и влезть в автомобиль, но дверца была заперта. Эмиль пытался  тронуться  с
места, но он нервничал, а мотор что-то заглох. Тут в свете  фар  появилась
Элен Пинчер. Ночная рубашка на ней была прозрачная,  а  бигуди  в  волосах
напоминали корону. Ее мать, высунувшись из окна, подбадривала ее.
   - Вот они, Элен, здесь!
   Позади муж Элен кричал:
   - Вернись, дорогая, вернись, милая!
   Эмилю наконец удалось запустить мотор - как раз в ту минуту, когда Элен
подбежала к машине и сунула голову в окно.
   - Эмиль, я хочу парижское яйцо, - сказала она.
   Машина заурчала, но, пока Эмиль медленно отпустил сцепление,  примчался
мистер Пинчер с криком:
   - Останови машину, идиот проклятый! Она же больна.
   Теперь в свете фар Эмиль видел, что к нему приближается еще  с  десяток
женщин в ночных рубашках. Все они, казалось, были  увенчаны  коронами.  Он
продолжал медленно ехать вперед,  но  несколько  женщин  сгрудились  прямо
перед машиной, и ему дважды пришлось останавливаться,  чтобы  не  задавить
их. Во время одной из  этих  остановок  миссис  Деховен  проколола  заднюю
покрышку.
   Эмиль почувствовал, как машина осела. Он знал, что случилось, но упорно
ехал дальше. Сплющенная шипа терлась о тормозную колодку, и Эмиль  не  мог
развить скорость, но все же надеялся  опередить  своих  преследовательниц.
Алберта-стрит в этом месте круто шла  под  уклон  на  протяжении  примерно
полумили. Слева тянулся большой  пустырь.  Его  владелица  (старая  миссис
Крамер) требовала десять  тысяч  за  акр,  и  покупателей  не  находилось.
Участок густо зарос травой и кустарником, а на каждом стволе дикой вишни и
сумаха были прибиты дощечки с фамилиями и номерами  телефонов  агентов  по
продаже недвижимости. Эмиль подумал, что, возможно, улизнет,  если  сумеет
добраться до Кольца Делос. Двигаясь под уклон, машина ускорила ход,  но  в
тот момент, когда фары осветили Кольцо Делос, Эмиль увидел домашних хозяек
Ремзен-Парка,  человек  тридцать  или  сорок,  большей  частью  в  длинных
рубашках и с чем-то вроде массивных корон  на  голове.  Он  резко  свернул
налево, стукнулся о край тротуара, пересек его и покатил по нераспроданным
земельным участкам к дальней границе пустыря. Он попал в ловушку. Но в его
распоряжении осталось еще немного  времени.  Он  выключил  мотор  и  фары,
открыл багажник и принялся швырять яйца в густую траву. Размах у него  был
сильный, и, отбрасывая яйца далеко от  себя,  он  сумел  отвлечь  внимание
подступавшей толпы. Вскоре рука затекла, и тогда он стал брать  коробки  с
яйцами и высыпать их содержимое прямо в траву. Он успел избавиться от всех
яиц, кроме  одного,  прежде  чем  женщины  до  него  добрались,  и  теперь
выпрямился, чтобы посмотреть на них - в ночных рубашках  они  походили  на
ангелов; он услышал, как они тихо  вскрикивали  в  азарте  и  возбуждении.
Затем с одним-единственным яйцом в кармане - золотым  -  он  поехал  назад
через кусты.


   Боль от удара, оглушившего  мистера  Фрили,  привела  его  в  сознание.
Голова разламывалась. Он обнаружил, что привязан  проволокой  к  столбу  в
каком-то подвале. Он дрожал от холода и увидел, что  на  нем  ничего  нет,
кроме кальсон. Сначала ему показалось, что он сошел  с  ума,  но  жестокая
боль в голове придавала всему случившемуся ужасающую живость и реальность.
Мистер Фрили был крупный мужчина, тело его, как у многих  мужчин  среднего
возраста, покрывали седоватые волосы. Проволока, которой он был  привязан,
глубоко врезалась в его мясистые плечи, и кисти рук занемели.  Он  заорал,
призывая на помощь, но никто не откликнулся.  Его  обокрали  и  избили,  и
теперь он  очутился,  беспомощный,  в  ловушке,  по-видимому,  где-то  под
землей. От унижения - и от панического страха - голова  его  раскалывалась
на части, он вздрагивал, а проволока еще больнее врезалась в  кожу.  Затем
наверху послышались шаги и голоса, голоса хулиганов. Один  за  другим  они
спустились в подвал. Это были те же трое: вожак, за  ним  толстомордый  и,
наконец, худощавый, бледный, с длинными волосами.
   - Цыпленочек, - сказал вожак, глядя на мистера Фрили.
   - Что вам от меня надо? - спросил мистер Фрили. -  Вы  забрали  у  меня
деньги. Это все из-за той девицы в средней школе?
   - Я ничего не знаю ни о какой девице ни в какой школе, - сказал  вожак.
- Мне просто не нравится твоя физиономия, цыпленок, вот и все. В чем дело,
цыпленок? Чего ты  так  трясешься?  Боишься,  что  мы  будем  мучить  тебя
спичками и всем, что полагается? - Он чиркнул спичкой и поднес ее  к  коже
мистера Фрили, но не обжег его. - Поглядите-ка на этого цыпленка. Цыпленок
боится умереть. Вот потому-то мне и не нравится твоя физиономия, цыпленок.
Бог ты мой, как он ревет!
   Мистер Фрили взревел. Пол качнулся сперва налево, потом направо,  и  он
снова потерял сознание. Затем он почувствовал прикосновение  чьих-то  рук.
Его развязывали. Проволочные путы ослабевали, восстанавливалось нормальное
кровообращение. Он чуть не упал, но кто-то подхватил его и поддержал.  Это
был бледный парень с длинными волосами. Он отвел мистера Фрили в угол, где
валялось старое автомобильное сиденье, и мистер Фрили упал на него.
   - Где остальные? - спросил он.
   - Ушли, - ответил парень. - Они перепугались, когда вы упали в обморок.
   - А вы?
   - Я все время боялся.
   - Что вам надо?
   - Теперь  ничего.  Все  так,  как  он  сказал.  Ему  не  нравится  ваша
физиономия. Хотите воды?
   - Да.
   Парень принес стакан воды и дал ему напиться.
   - Я могу уйти?
   - Идите, - ответил парень. - Ваш костюм наверху. Он никому не  подошел.
Гарри взял ваши часы. Я ничего не взял. Ну, пока.
   Парень спокойным шагом вышел, и мистер  Фрили  услыхал,  как  он  легко
взбежал вверх по лестнице. Он ощупал рану на голове, потом ощупал  руки  и
ноги. Все как будто было в порядке, и он, покачиваясь  от  слабости,  стал
подниматься по лестнице. Костюм лежал около  двери;  выйдя  на  улицу,  он
увидел, что его затащили в  заброшенную  придорожную  закусочную  на  краю
города.
   Мистер Фрили пошел домой. Эмиль тоже,  но  шли  они  разными  дорогами.
Эмиль сократил путь,  пройдя  задними  дворами  на  Тернер-стрит,  и  стал
подниматься в гору. Зрелище было апокалиптическое. Светало,  в  опустевших
домах плакали покинутые дети, а большая часть  дверей  стояла  нараспашку,
словно прозвучала труба архангела Гавриила. В верхнем  конце  Тернер-стрит
Эмиль свернул на площадку для гольфа, взобрался на самую высокую стенку  и
сел,  решив  дождаться  утра.  Он  чувствовал  себя  усталым,  счастливым,
веселым, освободившимся от ответственности и от еще более тяжкого бремени.
Что-то случилось. Как у всех, кто читает газеты, в его сознании  гнездился
страх, что какой-нибудь пьяный капрал может испепелить нашу планету,  а  в
другой части его  сознания  таилось  страстное  желание,  чтобы  люди  его
поколения жили мирной жизнью. Несмотря на свою молодость, он уже  проникся
мыслью о всеобщей неустойчивости. Казалось, временами он  прислушивался  к
пульсу Земли, словно она была грустным ипохондриком, могучим и прекрасным,
которого  вместе  с  тем  гложет  неодолимое  предчувствие   внезапной   и
бессмысленной  смерти.  Теперь  опасность  как  будто  миновала,  и  Эмиля
наполнила радость от того, что славные и мирные человеческие  труды  будут
длиться вечно. Он не мог описать своих чувств, не мог описать зари, не мог
описать даже гудков поезда, доносившихся издали,  или  формы  дерева,  под
которым сидел. Он мог только смотреть и восхищаться,  как  огромная  бочка
ночи до самых краев наливалась ярким  светом  дня  и  как  птицы  пели  на
деревьях, подобно сонму  ангелов,  свистом  подзывающих  своих  охотничьих
собак.
   По дороге Эмиль остановился у дома  Мелисы  и  положил  на  ее  лужайку
золотое яйцо, дававшее право на поездку в Рим.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


28

   Для старухи, которая родилась и выросла далеко от Рима,  Гонора  хорошо
знала римские памятники по фотографиям, поэтому приезд в Рим был  для  нее
чем-то вроде возвращения домой. Когда она была ребенком, у нее  в  спальне
висело большое, в коричневых тонах, изображение  гробницы  Адриана.  Перед
сном, во время болезни или выздоровления после болезни она часто  смотрела
на эту гробницу, чья  цилиндрическая  форма  и  неистовый  ангел  занимали
большое место в ее сновидениях. В дальнем  конце  коридора  одну  из  стен
украшала  картина  с  изображением  моста  Сант-Анджело,  а  две   большие
фотографии императорского Форума кочевали из одной комнаты в другую,  пока
не очутились во владениях кухарки. Так  что  многое  в  Риме  было  Гоноре
хорошо знакомо. Но что люди делают в  Риме?  Наносят  визит  папе.  Гонора
запросила  американское  туристическое  бюро,  каким  образом  это   можно
организовать. Из уважения к ее возрасту к ней отнеслись  очень  любезно  и
направили ее к священнику американского колледжа. Священник  был  учтив  и
отнесся к ее просьбе с пониманием. Аудиенцию можно  устроить.  Приглашение
она получит за сутки до назначенного дня. На ней должны быть темное платье
и шляпа, а если она хочет, чтобы папа благословил какие-нибудь медали,  то
он может порекомендовать  магазин  -  он  дал  ей  адрес,  -  где  имеется
прекрасный ассортимент  религиозных  медалей,  продающихся  со  скидкой  в
двадцать процентов.
   Аббат  тактично  пояснил,  что  его   святейшество   хотя   и   говорит
по-английски, но понимает язык гораздо хуже, чем говорит, и что,  если  он
забудет благословить ее медали, она может считать, что он  благословил  их
своим присутствием. Гонора, конечно, никаких медалей не признавала,  но  у
нее было множество друзей, для которых  медаль  с  папским  благословением
представляла бы большую  ценность,  и  она  купила  целый  набор.  Однажды
вечером, когда она вернулась к  себе  в  pensions  [пансион  (итал.)],  ей
вручили пригласительный билет из Ватикана,  в  котором  ее  извещали,  что
аудиенция назначена на завтра в десять часов утра. Она встала  пораньше  и
тщательно оделась. Она взяла такси до Ватикана, где  какой-то  господин  в
безукоризненном смокинга осведомился о ее фамилии и попросил  приглашение.
Ее фамилию он произносил как  "Уомшанг".  Он  вежливо  попросил  ее  снять
перчатки. По-английски этот господин говорил с сильным акцентом, и  Гонора
его не поняла. Понадобилось долгое объяснение, чтобы она уразумела, что  в
присутствии его святейшества перчаток не носят. Потом он повел ее вверх по
лестнице. Гоноре пришлось дважды остановиться, чтобы перевести дух и  дать
отдых ногам. В приемной они прождали полчаса.  Был  уже  двенадцатый  час,
когда второй придворный распахнул двустворчатую  дверь  и  ввел  Гонору  в
огромный salone [зал (итал.)], где она увидела его святейшество, стоявшего
у своего трона. Она поцеловала его перстень и села в кресло,  предложенное
ей вторым придворным. Он, как отметила Гонора, держал в руках  поднос,  на
котором лежало несколько чеков. Раньше ей не пришло в голову, что во время
аудиенции от нее будут ждать пожертвований в пользу церкви, и она положила
на поднос всего лишь несколько лир. Она не робела, но  у  нее  было  такое
ощущение, будто рядом  с  ней  сама  святость,  олицетворение  великолепно
организованной  власти,  и   она   смотрела   на   лапу   с   неподдельным
благоговением.
   - Сколько у вас детей, мадам? - спросил он.
   - О, у меня нет детей, - громко ответила она.
   - Где вы живете?
   - Я приехала из  Сент-Ботолфса,  -  сказала  Гонора.  -  Это  маленький
городок. Думаю, вы никогда о нем не слышали.
   - Сан-Бартоломео? - с интересом переспросил его святейшество.
   - Нет, - ответила она, - Ботолфс.
   -   Сан-Бартоломео-ди-Фарно,   -   сказал   папа,    -    ди-Савильяно,
Бартоломео-иль-Апостоло,         иль-Леперо,         Бартоломео-Капитаньо,
Бартоломео-дельи-Амидеи.
   - Ботолфс, - неуверенно повторила Гонора. А потом внезапно спросила:  -
Доводилось ли вам когда-нибудь видеть американские восточные штаты осенью,
ваше святейшество?
   Папа улыбнулся и как будто заинтересовался, но ничего не сказал.
   - О, это великолепное зрелище! - воскликнула Гонора. - Наверно, во всем
мире нет ничего подобного. Это словно  море  золота  и  желтизны.  Листья,
конечно, ничего не стоят, а я теперь так стара и нетверда на ноги, что мне
приходится кого-нибудь нанимать, чтобы он сгреб и сжег их у меня  в  саду;
но, право, они так прекрасны, и, когда смотришь на них,  кажется,  что  ты
богат... О, я говорю не о деньгах, но, куда ни посмотришь,  всюду  золотые
деревья, повсюду золото.
   - Я хотел бы благословить вашу семью, - сказал папа.
   - Благодарю вас.
   Она склонила голову. Он произнес благословение  по-латыни.  Убедившись,
что оно окончено, Гонора громко сказала  "аминь".  Аудиенция  закончилась,
один  из  придворных  проводил  ее  вниз,  она  прошла  мимо   швейцарских
гвардейцев и вернулась к колоннаде.
   Мелиса и Гонора не встретились. Мелиса  жила  на  Авентинском  холме  с
сыном и с donna di servizio [служанкой (итал.)] и работала на  киностудии,
дублируя  итальянские  фильмы  на  английский.  Она  была  голосом   Марии
Магдалины, она была  Далилой,  она  была  возлюбленной  Геркулеса,  но  ею
владела римская хандра. Эта хандра ничуть  не  страшнее  нью-йоркской  или
парижской, но у нее есть свои особенности, и, подобно любой  другой  форме
эмоционального отвращения, она может, достигнув известной силы,  придавать
такому обыденному зрелищу, как дохлая мышь в  мышеловке,  апокалиптический
смысл. Если Мелиса хандрила от тоски по родине, то тоска по родине не была
у  нее  связана  с  цепью  отчетливых  образов,  напоминающих  о   пафосе,
привлекательности  и  могучем  пульсе  американской   жизни.   Мелиса   не
испытывала желания вновь совершить плавание на байдарке  по  Делавэру  или
вновь услышать звуки  губной  гармоники  на  окутанных  сумерками  берегах
Саскуэханны. Когда она шла по Корсо, она хандрила потому, что не  понимала
ни слова из того,  что  говорили  вокруг,  а  еще  потому,  что  ее  вечно
обманывали. Все наводило на нее тоску. Капитолийский холм в дождливый день
и гид, без конца водивший ее вокруг статуи Марка Аврелия и жаловавшийся на
погоду и на то, как плохо идут дела. Зимний дождь, такой холодный, что  ей
становилось жаль стоявших на крышах бесчисленных голых богов и героев,  на
которых не было даже  фигового  листка,  чтобы  защитить  их  от  сырости.
Влажный воздух Форума,  холод  лестничных  пролетов  семнадцатого  века  и
заброшенных римских кухонь с мраморными столами, похожими  на  прилавок  в
мясной лавке, со стенами, засиженными  мухами,  и  цветными  изображениями
святой девы над газовыми плитами,  которые  вечно  дают  утечку.  Осень  в
европейском  городе  с  его  постоянной  атмосферой  надвигающейся  войны;
увядание цветов, обильно растущих из  трещин  на  верху  Стены  Аврелиана,
пучки сухой и свежей травы меж пальцами  ног  святых  и  ангелов,  стоящих
вокруг куполов римских церквей. Зал на Капитолийском холме,  где  ярусами,
один над другим; расставлены скульптурные портреты римлян; но, вместо того
чтобы вызывать яркое или  хотя  бы  смутное  ощущение  могущества  римских
императоров, эти бюсты напоминали Мелисе о той  ветви  ее  семьи,  которая
уехала на север, в штат Висконсин, выращивать пшеницу. Казалось,  то  были
тетя Барбара и дядя Спенсер,  кузина  Алиса  и  кузены  Гомер,  Рэндалл  и
Джеймс. У римских скульптур были такие же  ясные  лица,  такие  же  густые
волосы, такое же выражение задумчивости, силы и озабоченности. Царственные
жены императоров были их верными подругами: они сидели на своих  мраморных
тронах так, словно пироги уже в печи, а они ждут возвращения своих мужей с
поля. Мелиса пыталась ходить по улицам с таким видом, будто и она  куда-то
торопится, будто и ее коснулась трагедия современной европейской истории -
как она коснулась, видимо, почти всех людей, встречавшихся ей на улице, н