ко, чтобы меня уважали.



28

   Хотя управление Островом  93  находилось  наполовину  в  руках  военных
властей,  а  наполовину  гражданских,  все  же  военные  власти,  ведавшие
транспортом, связью и снабжением, часто оказывались  сильнее  гражданских.
Поэтому как-то ранним вечером Каверли вызвали  в  военный  отдел  связи  и
вручили копию каблограммы, посланной Лулу Брекенридж: "ВАШ ОТЕЦ УМИРАЕТ".
   -  Сожалею,  дружище,  -  сказал  офицер.  -  Попробуйте  обратиться  к
начальнику связи, но не думаю, чтобы он мог что-либо сделать для  вас.  Вы
зачислены на девять месяцев.
   Каверли бросил каблограмму в корзину для бумаг и вышел из канцелярии.
   Дело происходило после ужина,  отхожие  места  были  подожжены,  и  дым
поднимался над кокосовыми пальмами. Через двадцать минут  начнется  фильм.
Отойдя на некоторое расстояние, Каверли заплакал. Он сел  у  дороги.  Свет
начал меркнуть, на здешних островах он  быстро  угасал;  приближался  час,
когда вступает в свои права примитивная домашняя жизнь в поселении  мужчин
без женщин: стирка,  писание  писем  и  всякие  незамысловатые  работы,  с
помощью которых мужчины сохраняют известное  благоразумие  и  достоинство.
Никто не обращал внимания на Каверли, так как не было ничего необычного  в
том, что человек сидит на обочине дороги, а что он плачет,  никто  не  мог
видеть. Он хотел повидать Лиэндера и плакал от мысли, что  все  его  планы
кончились бессмысленным существованием на тропическом острове, где  сейчас
начнут показывать фильм, тогда как отец умирает в  Сент-Ботолфсе.  Никогда
больше он не увидит Лиэндера.  Затем  он  решил  сделать  попытку  все  же
попасть домой; он вытер слезы и направился в транспортный отдел.  Сидевший
там молодой офицер, несмотря на штатский костюм Каверли, был, по-видимому,
недоволен, что тот не отдал ему честь.
   - Мне необходимо срочно вылететь, - сказал Каверли.
   - Какова причина срочности?
   Каверли обратил внимание, что правая щека офицера подергивалась тиком.
   - Мой отец умирает.
   - Вы можете это чем-нибудь подтвердить?
   - В отделе связи есть каблограмма.
   - Кем вы работаете? - спросил офицер.
   - Я программист, - ответил Каверли.
   - Что ж, вы можете получить освобождение от работы на неделю. Однако  я
уверен, что срочно улететь вам не удастся. Майор в клубе, но  я  знаю:  он
ничем вам не поможет. Почему бы вам не поговорить со священником?
   - Я пойду к священнику, - сказал Каверли.
   Уже было темно, киносеанс начался, и мириады звезд висели  в  бархатной
темноте. Церковь находилась в четверти мили  от  штаба,  и  когда  Каверли
пришел туда, он увидел над дверью  синий  керосиновый  фонарь,  а  за  ним
большой плакат с надписью: "ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ". Здание  представляло  собой
хороший  образчик  человеческой  изобретательности.  Из  стволов   бамбука
связали помост и устроили над ним крышу из пальмовых циновок, придав всему
сооружению очертания обычной деревенской церкви. Был даже шпиль, сделанный
из пальмовых циновок, и все имело явно неприветливый вид. Стены у входа  и
внутри помещения были заклеены плакатами "Добро пожаловать",  а  на  столе
около двери лежали канцелярские принадлежности, которые можно  было  брать
бесплатно,  старые  журналы  и   приглашение   отдохнуть,   развлечься   и
помолиться.
   Священник, старший лейтенант по фамилии Линдстром, был в церкви и писал
письмо. Лицо у него было глуповатое и некрасивое, а на  носу  сидели  очки
военного  образца  в  стальной  оправе.  Он  принадлежал  к  числу  людей,
предназначенных для укромных  уголков  земли  -  маленьких  городов  с  их
простодушием, фанатизмом и злобными сплетнями, - и, казалось, в нетронутом
виде принес с собой на коралловый  остров  запах  белья,  вывешенного  для
просушки мартовским утром, и фарисейскую черствую набожность, с которой он
благодарит бога после воскресного обеда за  банку  лососевых  консервов  и
бутылку лимонада. Он предложил Каверли сесть и спросил, не  нужны  ли  ему
канцелярские принадлежности; Каверли сказал, что пришел за помощью.
   - Ваше лицо мне незнакомо, - сказал Линдстром, -  так  что  вы,  должно
быть, не принадлежите к числу моих прихожан. Я никогда не забываю лиц.  Не
понимаю, почему люди не приходят сюда на богослужение.  По-моему,  у  меня
одна из самых лучших церквей в западной части Тихого океана, а  в  прошлое
воскресенье  на  обедне  присутствовало  всего  пять  человек.  Я  пытаюсь
выяснить, не удастся ли мне заполучить сюда  из  штаб-квартиры  фотографа,
чтобы он сделал здесь снимок. Я  думаю,  надо  поместить  фотографию  этой
церкви в журнале "Лайф". Я пользуюсь ею вместе с отцом О'Лиари, но  он  не
очень-то помог мне, когда надо было в ней поработать. Ему  как  будто  все
равно, где молятся его люди. Он сейчас  в  офицерском  собрании  играет  в
покер.  Не  мое  дело,  как  он  проводит  время,  но  не   думаю,   чтобы
христианскому священнослужителю пристало играть  в  карты.  Я  никогда  не
держал в руках игральных карт. Конечно, это не мое дело, но я  не  одобряю
также тех способов, какими он пользуется, чтобы собирать  свою  паству.  В
прошлое воскресенье у него было здесь двадцать восемь человек. Я сосчитал.
Но знаете, как он этого достиг? В прошлую субботу солдатам выдавали виски;
он явился, стал силком вытаскивать людей из очереди,  заставляя  пойти  на
исповедь. Кто  не  исповедовался,  тот  не  получал  виски.  Каждый  может
заполнить церковь, если будет так поступать.  Я  раскладываю  канцелярские
принадлежности и журналы, я сам нарисовал плакаты с приветствием, и всякий
раз, как жена присылает мне домашнее печенье - жена печет овсяное печенье,
она могла бы нажить целое состояние, если бы захотела открыть  пекарню,  -
так вот, когда жена присылает мне  печенье,  я  выкладываю  его  здесь  на
блюдо, но дальше этого я не иду.
   - Мне нужно срочно улететь, - сказал Каверли. - Мне  нужно  домой.  Мой
отец умирает.
   - О, я вам сочувствую, мой мальчик,  -  сказал  Линдстром.  -  Искренне
сочувствую. Но я не могу помочь вам срочно вылететь.  Не  понимаю,  почему
они посылают ко мне. Не понимаю, почему они это делают. Вы  бы  сходили  к
майору. В прошлом месяце одному человеку дали возможность срочно вылететь.
Так по крайней мере я слышал. Пойдите к майору, а я помолюсь за вас.
   Майор играл в покер и пил виски в офицерском  клубе  и  неохотно  встал
из-за карточного стола, но он был добродушным,  сентиментальным  пьяницей,
и, когда Каверли сказал, что его отец умирает,  он  обнял  его  за  плечи,
повел в транспортный отдел и  вызвал  из  кино  писаря,  чтобы  заготовить
приказы.
   Каверли  вылетел  до  зари  на  старой,  выкрашенной  масляной  краской
"Дакоте-4" с изображением купающейся красавицы на  фюзеляже.  Он  спал  на
полу. На Оаху  они  прибыли  в  насыщенных  электричеством  жарких  летних
сумерках, когда молнии полыхали в горах. На следующий вечер в  одиннадцать
часов он вылетел в Сан-Франциско. Пассажиры играли в кости, в самолете без
теплоизоляции  было  холодна,  и  Каверли   сидел   в   откидном   кресле,
завернувшись в плед. Гул моторов напомнил ему о  "Топазе",  и  он  заснул.
Когда он проснулся, небо  было  розовое,  и  стюард,  раздавая  апельсины,
говорил, что ощущает запах ветра с  земли.  Приблизившись  к  берегу,  они
увидели в просвете между плотными облаками сожженные летним солнцем  холмы
Сан-Франциско. Отметившись в военной комендатуре, Каверли через  несколько
часов уже летел на бомбардировщике в Вашингтон, а оттуда выехал поездом  в
Сент-Ботолфс. Утром на станции он нанял такси до  фермы  и  тогда  впервые
увидел на вязе у шоссе объявление: ПОСЕТИТЕ ПАРОХОД "ТОПАЗ".  ЕДИНСТВЕННЫЙ
ПЛАВУЧИЙ  МАГАЗИН  ПОДАРКОВ  В  НОВОЙ  АНГЛИИ.  Он  выскочил  из   машины,
оглянувшись, заметил отца, который искал на  лугу  у  реки  четырехлистный
клевер, и побежал к нему.
   - О, я знал, что ты приедешь, Каверли, - сказал Лиэндер. - Я знал,  что
или ты, или Мозес должны приехать. - И он обнял сына и положил голову  ему
на плечо.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


29

   В начале века в Соединенных Штатах было  больше  замков,  чем  во  всей
Веселой Англии, когда ею правил славный король Артур. Попреки жены привели
Мозеса в одно из последних сохранившихся сооружений такого рода -  большая
часть их была  превращена  в  музеи,  куплена  религиозными  общинами  или
уничтожена.  Это  поместье  называлось  "Светлый  приют"  и   принадлежало
Джустине Уопшот Молзуорт Скаддон, старой  родственнице  из  Сент-Ботолфса,
которая вышла замуж за миллионера, разбогатевшего на магазинах стандартных
цен. Мозес встретил  ее  на  танцевальном  вечере,  куда  пошел  со  своим
сослуживцем по Кредитно-финансовому товариществу, и она познакомила его со
своей приемной дочерью Мелисой. С первого  же  взгляда  Мелиса  показалась
Мозесу самой желанной а красивой женщиной. Он начал ухаживать  за  ней  и,
когда они стали любовниками, сделал ей предложение. Насколько он знал, это
внезапное решение не мешало  ему  оставаться  наследником  Гоноры.  Мелиса
согласилась выйти за него замуж, если он будет жить в "Светлом приюте". Он
не возражал. Поместье - каким бы оно ни было - даст им  кров  на  лето,  а
осенью, он был в этом уверен, можно будет убедить ее переехать в город.  И
вот как-то дождливым днем он сел в поезд, идущий в "Светлый приют", и стал
мечтать о том, как будет любить Мелису Скаддон и женится на ней.
   Консервативные вкусы и склонность  к  расчетливости,  выработавшиеся  у
Мозеса  в  Сент-Ботолфсе,  совпадали,  как  выяснилось,   со   вкусами   и
склонностями нью-йоркских банковских дельцов,  и  под  серовато-коричневым
плащом на нем был один из тех костюмов странного  серовато-желтого  цвета,
какие носили в его родном портовом городке.  Когда  он  выехал,  было  уже
почти темно; зрелище северных трущоб, мимо которых  шел  поезд,  и  завеса
дождя, то скрывавшая, то вновь открывавшая дым  и  грязь  города,  привели
Мозеса в мрачное и сварливое настроение. Поезд шел вдоль берега реки; сидя
у окна, обращенного в противоположную от  реки  сторону,  он  рассматривал
пейзаж, который множеством своих странностей  мог  бы  подготовить  его  к
"Светлому приюту", если бы он нуждался в такой подготовке. Все здания были
не тем, для чего их предназначали или чем им  предстояло  в  конце  концов
стать. В доме, построенном для того, чтобы увековечить фамильную гордость,
помещалось теперь  похоронное  бюро;  дом,  построенный  для  того,  чтобы
увековечить гордость богатством, превратился в третьеразрядную  гостиницу;
монахини-урсулинки  жили  в  замке,  предназначенном   для   того,   чтобы
увековечить гордость скупостью,  но  Мозесу  казалось,  что,  несмотря  на
отклонение от  первоначальной  цели,  повсюду  видна  печать  человеческой
нежности и изобретательности. Поезд был пригородный, и старые  вагоны  шли
поскрипывая от станции до станции, хотя на некотором расстоянии от  города
остановки стали редкими, и Мозес время от времени видел из окна суетящиеся
семьи,  которые  ждут  на  платформе  поезд,  чтобы  куда-то   ехать   или
кого-нибудь встретить, и которым бледный свет фонарей, дождь и собственные
их позы придают такой вид, словно они собрались вместе ради  печального  и
спешного дела. Когда поезд прибыл в "Светлый приют", в  вагоне  оставалось
всего два пассажира, а вышел там только один Мозес.
   Дождь усилился, стемнело, и Мозес  вошел  в  зал  ожидания,  на  минуту
привлекший его внимание, так как на стене в дубовой  раме  висела  большая
фотография того замка, куда он направлялся.  Над  многочисленными  башнями
"Светлого приюта" развевались флаги, контрфорсы густо  заросли  плющом,  в
все это казалось ему вовсе не смешным,  когда  он  вспоминал,  зачем  туда
едет. Джустина, видимо, приложила руку к украшению зала ожидания, так  как
на полу там лежал ковер. Стены  из  шпунтовых  досок  были  выкрашены  под
красное дерево, а трубы, которые должны были обогревать  помещение  зимой,
изящно тянулись по  две  рядом  вверх  и,  извиваясь  змеями,  исчезали  в
отверстиях  потолка.  Скамейки  вдоль   стой   через   равные   промежутки
разделялись изящными витками гнутого дерева,  которые  служили  пассажирам
подлокотниками в не давали соприкасаться теплым  ляжкам  незнакомых  между
собой людей. Выйдя из зала  ожидания,  Мозес  увидел  у  обочины  тротуара
только одну машину.
   - Я довезу вас до ворот, - сказал водитель. -  До  дома  я  довезти  не
могу, а высажу у ворот.
   Когда Мозес вышел из такси, он обнаружил, что ворота были  чугунные,  с
цепью и висячим замком. Слева была небольшая калитка; он вошел в нее и под
сильным  дождем  зашагал  к  освещенным  окнам  здания,  бывшего  по   его
предположению, домиком привратника. Мужчина средних лет появился в  дверях
- он что-то ел - и как будто обрадовался, когда Мозес назвал себя.
   - Я есть Джакомо, - сказал он. - Я есть Джакомо. Ви пойти со мной.
   Мозес пошел за ним в старый  гараж,  пропитанный  той  особой  сыростью
холодного бетона, что так быстро пробирает до костей. Там  в  ярком  свете
стоял старый "роллс-ройс" с окошками в форме  полумесяца  в  задней  части
кузова, как в уборной на Западной ферме.  Мозес  сел  впереди,  а  Джакомо
принялся между тем качать бензопомпу, и ему понадобилось некоторое  время,
чтобы завести мотор.
   - Она почти мертвое, - сказал Джакомо. - Она нехорошо ездить ночью.
   Затем, пятясь  задом,  как  военный  корабль,  они  выехали  на  дождь.
"Дворника" на ветровом стекле не было, или Джакомо не  пользовался  им,  и
они ехали без фар по извилистой дороге. Вдруг Мозес увидел огни  "Светлого
приюта". Казалось, их были сотни - так много, что они  освещали  дорогу  и
подняли его настроение. Мозес поблагодарил Джакомо и потащил сквозь  дождь
свой чемодан под защиту  большого  портика,  арочного  и  ребристого,  как
портик  собора.  Единственный  звонок  представлял  собой  сооружение   из
сварочной стали в виде листьев и роз,  такое  причудливое  и  ветхое,  что
Мозес побоялся, как бы оно не свалилось ему на голову, если он  дотронется
до него, и постучал в дверь кулаком. Горничная впустила его,  он  вошел  в
нечто вроде ротонды, и в это мгновение из другой двери  появилась  Мелиса.
Он поставил на пол чемодан, вылил дождевую воду из полей шляпы и  заключил
в объятия свою возлюбленную.
   Костюм у него был мокрый и издавал какой-то кислый запах.
   - Я думаю, тебе надо бы переодеться, - сказала Мелиса,  -  но  остается
мало времени.
   В  ее  взгляде,  одновременно  тревожном   и   радостном,   он   увидел
нерешительность человека, который, присоединяя одну часть  своей  жизни  к
другой, смутно ощущает,  что  они  могут  прийти  в  столкновение,  вызвав
необходимость выбора или расставания. Он почувствовал ее  нерешительность,
когда она взяла его за руку и повела по мраморному  полу,  на  котором  их
шаги звонко стучали по  черно-белым  квадратам.  Это  было  не  похоже  на
Мозеса, но истины ради надо сказать, что он не смотрел  ни  влево,  откуда
слышался шум фонтана, ни  вправо,  откуда  доносился  из  оранжереи  запах
жирной земли. Подобно тете Гоноре, он понимал, что делать  вид,  будто  ты
родился и вырос в том  окружении,  в  каком  ты  сейчас  находишься,  было
свидетельством незаурядного характера.
   В какой-то степени он был прав,  не  поддаваясь  любопытству,  так  как
"Светлый приют" построили именно для того, чтобы  производить  впечатление
на посетителей. Никто не считал, сколько в нем комнат,  -  вернее,  никто,
кроме  одной  бесцеремонной  и  тщеславной  родственницы,  которая  как-то
посвятила этому делу часть дождливого  дня,  полагая,  что  роскошь  можно
выразить в цифрах. Она насчитала девяносто две, но никто не знал, включила
ли она людские, ванные и странные, не имевшие никакого назначения комнаты,
некоторые без окон, возникшие в результате многочисленных  пристроек,  так
как  дом  разрастался,  отражая  своенравный  и  эксцентричный  склад  ума
Джустины.  Купив  большой  зал  виллы  Пескере  в  Милане,   она   послала
каблограмму архитектору и велела присоединить его к малой библиотеке.  Она
не стала бы покупать этот  зал,  если  бы  знала,  что  неделю  спустя  ей
предложат гостиную из замка Ла Мюэт; она написала архитектору и  попросила
присоединить ее к малой столовой,  одновременно  известив  его  о  покупке
четырех мраморных фонтанов,  олицетворявших  четыре  времени  года.  Затем
архитектор сообщил Джустине, что фонтаны прибыли, и, так как места для них
в доме не нашлось, запросил ее, одобряет ли  она  его  план  пристроить  к
миланскому залу зимний  сад.  В  ответной  каблограмме  она  одобрила  его
предложение и в тот же день купила небольшую часовню, которую  можно  было
присоединить к комнате с фресками, подаренной ей ко дню рождения  мистером
Скаддоном. Частенько говорили, что Джустина купила столько комнат, что  не
знала, как их использовать, но она использовала все. Она не  относилась  к
числу тех коллекционеров, чьи приобретения гниют в кладовых. Во время того
же путешествия ей удалось  купить  мраморный  пол  и  несколько  колонн  в
Винченцо, но самым внушительным добавлением к "Светлому приюту"  из  всех,
какие ей удалось отыскать в это и в последующие путешествия, были каменные
плиты и балки из большого зала Виндзорского дворца. В  этот-то  покинувший
родину зал Мелиса и вела сейчас Мозеса.
   Джустина сидела у камина, попивая херес. Ей  было  тогда,  по  расчетам
Лиэндера, лет семьдесят пять, но волосы и брови  у  нее  были  черные  как
смоль, а лицо в обрамлении как бы  приклеенных  к  голове  мелких  локонов
сильно  нарумянено.  Тусклые  глаза  смотрели  хитро.  Из   своих   волос,
приподнятых над лбом, она устроила высокое сооружение, явно старомодное  и
напомнившее   Мозесу   выступающий   фронтон   Картрайтовского   блока   в
Сент-Ботолфсе. Она относилась к той же эпохе.  Но  больше  всего  Джустина
напоминала ему ту, кем она когда-то была,  -  лукавую  старую  учительницу
танцев.
   Она поздоровалась с Мозесом с подчеркнутым безразличием, неудивительным
для женщины, чье недоверие к мужчинам было выражено еще ярче, чем  у  тети
Гоноры. На ней было дорогое, но просто сшитое  платье,  а  в  раскатах  ее
властного сиплого голоса звучало удовлетворенное честолюбие.
   - Граф д'Альба, генерал  Бергойн  и  миссис  Эндерби,  -  сказала  она,
знакомя Мозеса с теми, кто находился в комнате.
   Граф был высокий смуглый мужчина с широкими волосатыми ноздрями. Старый
генерал сидел  в  кресле  на  колесиках.  Миссис  Эндерби  носила  пенсне,
ромбовидные  стекла  которого  так  слабо  держались  на  переносице,  что
придавали ее лицу отечный вид. Пальцы  у  нее  были  выпачканы  чернилами.
Мелиса и Мозес подошли к стульям у  камина,  но  те  были  таких  огромных
размеров, что Мозес с трудом взобрался и, усевшись,  обнаружил,  что  ноги
его не достают до пола. Горничная подала ему стакан  хереса  и  блюдо,  на
котором лежало несколько высохших земляных орехов. Херес нельзя было пить,
и, когда Мозес пригубил его. Мелиса улыбнулась, а он вспомнил ее  рассказы
о скупости Джустины и пожалел, что не привез с  собой  в  чемодане  виски.
Затем горничная подошла к дальней двери и зазвонила в колокол; все  прошли
через зал в озаренную свечами столовую.
   Обед состоял из чашки супа, вареного картофеля, кусочка  рыбы,  чего-то
вроде запеканки и разговора, который должна была направлять Джустина и  на
который отрицательно влияло ее настроение: она была не то утомлена, не  то
рассеяна, не то недовольна приездом Мозеса. Когда генерал заговорил с  ней
о болезни какой-то приятельницы, она  высказала  свою  навязчивую  идею  о
вероломстве мужчин. Она не сомневалась, что ее приятельница  захворала  по
вине своего мужа. Незамужние женщины, сказала Джустина,  гораздо  здоровее
замужних. По окончании обеда все вернулись в зал. Мозес остался  голодным;
он надеялся, что это только сегодня на кухне произошли какие-то  неполадки
и что, если