осто
ему до них не было дела. Я  слыхала,  он  много  раз  говорил,  что,  мол,
привидения - это но компания для порядочного человека. Ты ведь знаешь,  он
был такой добрый! Он даже мух  и  мошек  не  бил  мухобойкой,  а  в  двери
выпроваживал, словно гостей. Зачем же ему возвращаться? Чтобы выпить чашку
молока с печеньем? Конечно, и он имел недостатки.
   - Вы были с нами, - спросил Каверли, - в тот раз,  когда  он  в  церкви
закурил сигарету?
   - Что это ты выдумал? - сказала Гонора, вставая на защиту прошлого.
   - Нет, правда, - настаивал Каверли. - Это было в сочельник, и мы  пошли
к причастию. Отец, помню,  казался  в  тот  день  очень  набожным.  Он  то
вставал, то садился, все  время  крестился  и  во  весь  голос  выкрикивал
ответы. А потом, перед  благословением,  вытащил  из  кармана  сигарету  и
закурил. Тогда-то я и увидел, что он вдрызг пьян.  Я  ему  сказал:  "Папа,
нельзя курить в церкви"; но мы сидели на одной из передних скамей,  и  его
видела куча народу. Тогда я хотел быть сыном мистера  Плузински,  фермера.
Не знаю  почему,  разве  только  потому,  что  все  Плузински  были  очень
серьезные люди. Мне казалось, что, будь я сыном мистера Плузински,  я  был
бы просто счастлив.
   - Стыдно тебе так думать, -  сказала  Гонора.  Затем  вздохнула  и  уже
другим тоном нехотя добавила: - Было еще кое-что.
   - Что именно?
   -  Помнишь,  как  он  раздавал  пятицентовики  Четвертого  июля?  [День
независимости, национальный праздник в США]
   - Ну да.
   Каверли мысленно увидел разукрашенный фасад родного  дома.  Со  второго
этажа свешивается большой флаг; темно-красные полосы  на  нем  поблекли  и
стали цвета запекшейся крови. После парада и до начала бейсбольного  матча
отец стоял на  крыльце  и  раздавал  новые  пятицентовики  детям,  которые
выстраивались  в  очередь  вдоль  всей  аллеи  Ривер-стрит.  Деревья   уже
покрывала густая листва, и свет в  воспоминаниях  Каверли  был  совершенно
зеленым.
   - Так вот, ты, наверное, помнишь, что эти  пятицентовики  он  держал  в
ящике из-под сигар. Он выкрасил его в черный цвет.  Я  как-то  осматривала
дом и нашла этот ящик. Там еще остались пятицентовики. Многие из них  были
фальшивые. Наверное, он сам их делал.
   - Вы хотите сказать...
   - Ш-ш-ш, - перебила Гонора.
   - Ужин подан, - сказала Мэгги.
   После ужина Гонора казалась усталой, и Каверли, попрощавшись  с  ней  в
прихожей, поцеловав ее и пожелав спокойной ночи, пошел к  себе  домой,  на
другой конец города. Дом с осени  пустовал.  Ключ  лежал  на  подоконнике;
дверь распахнулась, и в лицо ударил сильный запах плесени.  Здесь  Каверли
был зачат и родился, здесь он впервые познал радость  жизни;  и  ему  было
горько,  что  в  этом  месте,  с  которым   связано   столько   прекрасных
воспоминаний, теперь царит такое запустение. Впрочем,  Каверли  знал,  что
это настроение шло на иначе как от врожденного безрассудства, побуждающего
нас бояться перемен, хотя все вокруг непрерывно  меняется.  Каверли  зажег
свет в холле и в гостиной и принес из сарая несколько поленьев. Сначала он
был полностью поглощен укладкой дров в камин и разжиганием  огня.  Но  вот
огонь разгорелся,  и  Каверли,  один  в  таком  множестве  пустых  комнат,
очутился во власти тяжелых предчувствий, словно он был не у себя  дома,  а
вторгся куда-то, куда ему нельзя было входить.
   Этот дом по договору, праву наследования и по воспоминаниям принадлежал
ему и его брату. Он отвечал за то, чтобы не протекала крыша  и  чтобы  дом
был вообще в порядке. Это он разбил вазу на камине и прожег в диване дыру.
Он  не  верил  в  привидения,  призраки,  духов  и  прочие   разновидности
беспокойных мертвецов. Ему было двадцать восемь лет,  он  был  счастлив  в
браке и гордился  своим  сыном.  Он  весил  сто  тридцать  восемь  фунтов,
отличался завидным здоровьем и  только  что  съел  цыпленка.  Таковы  были
факты. Он взял с  полки  "Тристрама  Шенди"  [роман  английского  писателя
Лоренса Стерна (1713-1768); полное название - "Жизнь  и  мнения  Тристрама
Шенди, джентльмена"] и принялся читать. В кухне  послышался  громкий  шум,
который так испугал Каверли, что у него вспотели ладони. Он  оторвался  от
книги и долго сидел с поднятой головой, пока не включил этот шум  в  сферу
реальной действительности. Возможно,  это  была  ставня,  упавшее  полено,
какое-нибудь животное или же  кто-нибудь  из  тех  легендарных  бродяг,  о
которых толковала местная демонология и  которые,  по  рассказам,  жили  в
пустых фермерских домах, а уходя, оставляли  после  себя  золу  в  камине,
пустые коробки из-под нюхательного табака, выдоенных коров и  перепуганных
насмерть старых дев. Но Каверли силен и молод,  если  даже  ему  доведется
столкнуться в темной прихожей с бродягой,  он  сможет  за  себя  постоять.
Почему же он так беспокоится? Он подошел к телефону и снял  трубку,  чтобы
узнать у телефонистки, который час, но телефон не работал.
   Он снова сел читать. Через минуту шум послышался из  столовой.  Каверли
выругался   вслух,   чтобы   излить   раздражение,   вызванное    мрачными
предчувствиями, но в результате  лишь  уверился  в  том,  что  кто-то  его
слышит. Этот кто-то, казалось, прислушивался. От  такого  наваждения  было
только одно средство: он сразу прошел в пустую комнату и включил свет. Там
никого не было, но все же сердце его забилось еще сильнее,  так  что  даже
появилась боль в груди, а ладони стали совсем мокрыми от пота. Вдруг дверь
в столовую сама собой закрылась. Это  было  вполне  естественно,  ибо  дом
сильно осел, и одна половина  дверей  закрывалась  сама  собой,  а  другая
половина не закрывалась вовсе. Каверли открыл еще покачивающуюся  дверь  и
вошел через буфетную в кухню.  Там  тоже  никого  не  было,  но  опять  он
почувствовал, что здесь кто-то был, когда он включал свет. Налицо было два
несомненных факта: с одной стороны, комната была пуста, с другой стороны -
он  прямо  кожей  чувствовал  опасность.  Он  решил  отделаться  от  этого
ощущения, вышел в коридор и стал взбираться по лестнице.
   Двери всех спален были открыты, и  там  в  темноте  он  особенно  остро
почувствовал, как интенсивно текла жизнь в этих комнатах на протяжении без
малого двух столетий. Он почти физически ощутил  груз  прошлого;  лепет  и
стоны зачатий, родов и смертей, пение на семейном торжестве в  1893  году,
пыль столбом на  параде  в  день  Четвертого  июля,  оцепенение  во  время
случайных встреч любовников в коридоре, рев пламени пожара,  уничтожившего
западное крыло дома в 1900 году, церемонии крестин, радости молодых мужей,
которые привозили жен домой после венчания, тяготы  жестокой  зимы  -  все
стало как бы осязаемо во мраке этих комнат. Но почему здесь в темноте явно
веет тревогой и неудачами? Эбенезер нажил себе состояние.  Лоренцо  провел
через законодательное собрание законы об охране  детей.  Элис  обратила  в
христианство  сотни  полинезийцев.  Почему  ни  один  из  этих  духов  или
призраков не испытывает удовлетворения от своих трудов? Не потому ли,  что
все они были смертны, не потому ли, что все они до единого изведали горечь
смертных мук?
   Каверли вернулся к камину. Здесь был реальный мир, освещенный  пламенем
горящих дров, прочный и любимый,  и  все  же  Каверли  ощущал  себя  не  в
гостиной, а в темноте соседних комнат. Почему, сидя так близко к огню,  он
чувствовал, как холод скользит вниз  по  его  левому  плечу,  а  мгновение
спустя его охватил озноб, словно кто-то положил ему на грудь ледяную руку?
Если привидения и существовали, то он, как и отец,  полагал,  что  это  не
компания для порядочного человека. Они общались с людьми робкими и слабыми
духом. Каверли знал, что, покинув комнату, мы иногда оставляем после  себя
веяние любви или злобы. Он был уверен, что, чем бы мы ни расплачивались за
свои любовные похождения -  деньгами,  венерической  болезнью,  скандалом,
сплетнями или восторгом, - все равно мы оставляем после себя в гостиницах,
мотелях, меблированных комнатах, на лугах и в  полях,  где  мы  так  щедро
расходуем самих себя, либо благоухание добра, либо резкий запах  зла  -  и
это подействует на тех,  кто  придет  туда  после  нас.  Возможно,  именно
поэтому поколения пылких и  эксцентричных  Уопшотов  оставили  после  себя
какую-то особую  атмосферу,  в  которой  он  и  чувствовал  себя  чужаком,
вторгшимся в чужие владения. Пора было ложиться спать; Каверли  достал  из
шкафа несколько одеял и постелил  себе  в  пустой  комнате,  расположенной
ближе всего к лестнице.
   В три он проснулся. Сияния луны  или  даже  просто  ночного  неба  было
вполне  достаточно,  чтобы  осветить  комнату.  Он  сразу  же  понял,  что
разбудило его не сновидение, не греза, не  предчувствие;  это  было  нечто
подвижное, нечто видимое, странное  и  неестественное.  Ужас  подействовал
сначала на его зрительные нервы, а потом  заставил  содрогнуться  все  его
существо;  но  раньше  всего  ужас  расширил  его  зрачки.  Каверли  успел
проследить, откуда шел  ужас,  завладевший  его  нервной  системой,  -  он
родился в зрачках. Ведь глаза его как-никак исходили из реальности, а  то,
что он видел,  или  думал,  что  видел,  был  призрак  отца.  Галлюцинация
повергла его в страшное смятение, и он затрясся в психическом  и  телесном
ознобе, задрожал от ужаса и, сев в постели, заорал:
   - О отец, отец, отец, зачем ты вернулся?
   Громкие  звуки  собственного  голоса   несколько   успокоили   Каверли.
Привидение как будто бы вышло из комнаты, Каверли чудилось, что он слышит,
как скрипят ступеньки лестницы.  Вернулся  ли  отец  за  чашкой  молока  с
печеньем  или  чтобы  почитать  Шекспира,  вернулся  ли  он,  потому   что
чувствовал, подобно всем остальным, горечь смертных мук? Вернулся  ли  он,
чтобы  вновь  пережить  то  мгновение,  когда  он  отказался  от   высшего
блаженства,  какое  дарует  человеку  молодость,  -  когда  он  проснулся,
чувствуя в себе меньше мужества и решимости, чем обычно,  и  осознал,  что
врачи не могут излечить от осени и нет лекарства от  северного  ветра?  Он
еще ощущал аромат своей юности - запах клевера, благоухание женской груди,
столь похожее на береговой ветер, пахнущий травой и деревьями; но для него
настало время освободить место  кому-то  более  молодому.  Прихрамывающий,
седой, он не меньше любого юноши хотел гоняться за нимфами.  По  холмам  и
долам. То вы их видите, то они исчезают. Мир - это рай, рай!  Отец,  отец,
зачем ты вернулся?
   В соседней комнате послышался шум, как  будто  что-то  упало.  Если  бы
Каверли и знал, что шумела  поселившаяся  там  белка,  все  равно  это  не
привело бы его в чувство. Его нервы были слишком напряжены.  Схватив  свою
одежду,  он  сбежал  по  лестнице  и  распахнул  настежь  парадную  дверь.
Очутившись на тротуаре, он остановился лишь  на  мгновение,  чтобы  надеть
кальсоны. Затем он добежал до угла. Там он надел брюки и рубаху,  но  весь
остальной путь до  дома  Гоноры  пробежал  босиком.  Второпях  он  написал
прощальную записку, положил ее на стол в холле и, как только рассвело, сел
на первый же северный поезд, в котором увозили молоко, и поехал прочь мимо
дома Маркемов, мимо Уилтон-трейс,  мимо  дома  Лоуэллов,  которые  прежний
лозунг на своем сарае "Будьте добры к животным" заменили  на  новый:  "Бог
внемлет нашим молитвам", - мимо дома, где когда-то жил и чинил часы старый
мистер Споффорд.



4

   Каверли, возвращаясь в Талифер, где они с Бетси жили, понял, что должен
прийти к одному из двух выводов: либо он сошел с ума, либо  видел  призрак
отца. Разумеется, он предпочел последнее, и все же он не мог рассказать об
этом жене, не мог объяснить своему брату Мозесу, почему дом на Ривер-стрит
пустует. Дух отца, казалось, сидел рядом с Каверли в  самолете,  уносившем
его на Запад. О отец, отец, зачем ты вернулся! Интересно,  думал  он,  как
отнесся бы Лиэндер к Талиферу.
   В   поселке,   где   размещалось   Управление   по    исследованию    и
усовершенствованию ракетной техники, насчитывалось двадцать тысяч жителей,
которые, подобно всякому обществу,  каковы  бы  ни  были  его  притязания,
делились на пассажиров первого класса, второго класса, третьего  класса  и
палубных. Высшая аристократия состояла из физиков и инженеров. К  среднему
классу относились торговцы, был еще многочисленный пролетариат - механики,
рабочие  наземных  команд  и  персонал  пусковых  установок.   Большинству
аристократов были предоставлены подземные убежища, а о пролетариях -  хотя
этот факт никогда не разглашался - было  хорошо  известно,  что  в  случае
катастрофы  им  придется  сгореть  заживо.  Это  способствовало  атмосфере
некоторой враждебности. Жизненно важными органами в поселке были  двадцать
девять пусковых установок на краю пустыни, атомный реактор, построенный  в
форме мечети, подземные лаборатории, ангары и  занимавший  две  квадратные
мили  вычислительный  и  административный  центр.   Цели,   ради   которых
существовал поселок, были исключительно внеземные; и, хотя  здравый  смысл
восставал против всякого сентиментального или явно иронического  отношения
к масштабам научных исследований, проводимых в Талифере, и  к  способности
ученых существовать и даже  работать  с  энтузиазмом  в  столь  неразумной
обстановке заброшенности и  одиночества,  все  же  это  был  образ  жизни,
преисполненный резких интеллектуальных контрастов.
   Чрезвычайно  важное  значение  придавалось  проблемам   государственной
безопасности. В газетах о Талифере никогда не упоминалось.  Официально  он
не существовал. Эта забота о государственной безопасности мешала жить всем
людям, к какому бы рангу они ни относились. Как-то в  субботу  днем  Бетси
смотрела телевизор. Каверли пошел с Бинкси прогуляться в  торговый  центр.
Из окна Бетси видела, как  мистер  Хансен,  живший  через  дорогу,  убирал
вторые  рамы  и  пристраивал  сетки  от  насекомых.  Он  аккуратно  ставил
стремянку на клумбу, поднимался наверх, снимал рамы с петель и относил  их
в гараж. Его жена и дети, должно быть, куда-то ушли. Вокруг не было  видно
никаких других признаков жизни. Сняв рамы в первом  этаже,  мистер  Хансен
принялся за окна спален, находившихся во втором этаже. Со  своей  лестницы
он не мог дотянуться до  них,  и  ему  пришлось  снимать  рамы  с  петель,
высунувшись из  открытого  окна,  а  затем,  повернув  под  прямым  углом,
втаскивать  их  в  комнату.  Металлические  петли  одной  из  рам  то   ли
искривились, то ли заржавели, и она не вынималась. Мистер  Хансен,  широко
расставив ноги, встал на подоконник и дернул раму. Он вывалился из окна  и
с глухим стуком упал на небольшую площадку, которую несколько недель назад
замостил цементными плитами. Бетси  смотрела  из  своего  окна  достаточно
долго, чтобы убедиться, что он лежит неподвижно.  Затем  она  вернулась  к
телевизору. Через двадцать минут она  услышала  сирену,  подъехала  машина
"скорой помощи" - все еще недвижимое тело уложили  на  носилки  и  увезли.
Вечером Бетси узнала, что мистер Хансен умер  мгновенно.  Тревогу  подняли
какие-то  дети.  Но  почему  не  она?  Чем  она   могла   объяснить   свое
неестественное поведение? В  основе  ее  равнодушия  лежала,  по-видимому,
всеобщая забота о  государственной  безопасности.  Она  не  хотела  делать
ничего такого, что могло бы привлечь к ней внимание, что могло бы  повести
к  необходимости  давать  показания  и  отвечать  на  расспросы.  По  всей
вероятности, именно ее забота о государственной безопасности была причиной
того, что она оставила без внимания смерть своего соседа.
   Каверли вряд ли сумел  бы  объяснить  Лиэндеру,  почему  его,  хотя  он
получил квалификацию младшего программиста, при перемещении из  Ремзена  в
Талифер перевели в отдел внешней информации. Виновата была  вычислительная
машина, занятая распределением личного состава: она допустила  ошибку,  но
жаловаться не имело смысла. Теперь соседство у  них  было  самое  пестрое.
Бетси хотела, чтобы им предоставили подземное  убежище,  и  Каверли  подал
заявление о переселении в другой район; но  жилищное  управление  поселка,
находившееся в ведении государства, было завалено такими  просьбами.  А  в
общем, Каверли неплохо жилось и здесь. Вдоль тротуаров, где дети  катались
на роликах, были посажены деревья гинкго, на них свили себе гнезда  певчие
птицы. Перед обедом, сидя у себя на заднем дворе, он  мог  наблюдать,  как
издали, из-за гор, из-за  пусковых  установок,  наползают  блеклые,  серые
сумерки, местами полыхающие мрачным заревом заката. У Каверли и Бетси  был
садик и рашпер для жаренья мяса. Дом справа  от  них  принадлежал  некоему
Армстронгу, который  работал  в  отделе  международных  связей.  Армстронг
разработал сухой, мужественный, лаконичный стиль, чтобы сочинять сообщения
от имени астронавтов. Дом слева принадлежал  человеку  по  фамилии  Мэрфи,
который обслуживал пусковые установки. По субботам он напивался и бил свою
жену. Уопшоты не ладили с супругами Мэрфи. Как-то утром, когда Каверли был
на работе, он увидел на контрольном пульте, что его вызывают  к  телефону.
Он покинул запретную зону и подошел к телефону. Звонила Бетси.
   - Она украла мое мусорное ведро, - сказала Бетси.
   - Я не понимаю тебя, милая, - сказал Каверли.
   - Миссис Мэрфи, - пояснила Бетси. - Сегодня утром приехал мусорщик,  он
всегда приезжает по вторникам. Только он забрал мусор, она тут же схватила
мое красивое новое мусорное ведро из оцинкованного железа и потащила его к
себе на задний двор, а мне оставила  потрескавшуюся  старую  пластмассовую
рухлядь, которую они привезли с мыса Канаверал.
   - Ничем не могу тебе сейчас помочь, - сказал Каверли.  -  Я  вернусь  в
половине шестого.
   Когда он вернулся, Бетси все еще не успокоилась.
   - Сейчас же иди к ним и забери его, - сказала она.  -  Они  насыплют  в
ведро свой мусор и заявят, что это их ведро. Тебе надо  было  написать  на
нем нашу фамилию. Сейчас же иди к ним и  возьми  ведро.  Он  там,  стрижет
траву.
   Каверли вышел из дома и направился к границе своего участка. Пит  Мэрфи
только что пустил в ход свою газонокосилку. Горы  вдали  казались  синими.
Вечерело, мирно тарахтел одноцилиндровый мотор, дом мистера Мэрфи был  как
две капли воды похож на дом Каверли, на  обоих  мужчинах  были  одинаковые
белые  рубашки  -  все  это  создавало   впечатление   какой-то   странной
неправдоподобности, как будто Каверли собирался  своего  соседа  или  жену
соседа не в краже обвинить,  а  поделиться  с  ними  мыслями  о  том,  что
непрерывное расширение ассортимента товаров в товарном индексе  доказывает
бесспорную эффективность метода рассылки рекламы по почте. Короче  говоря,
под угрозой были подлинная сущность и страсти обоих мужчин.  Далекие  горы
некогда возникли под действием огня и воды, но дома в  долине  между  этих
гор казались сейчас, в сумерках, хрупкими, игрушечными,  будто  сделанными
из тонкого картона. Каверли  стал  нервно  хрустеть  суставами  пальцев  и
кивком подозвал Пита. Пит проехал на газонокосилке рядом с Каверли и шумом
мотора заглушил его слова. Каверли терпеливо ждал. Пит сделал  по  лужайке
второй круг, сбавил газ и остановился перед Каверли.
   - Жена мне сказала,  что  вы  украли  наше  мусорное  ведро,  -  сказал
Каверли.
   - Ну и что?
   - Вы что, привыкли всегда пользоваться чужой собственностью? -  Каверли
был скорее растерян, чем зол.
   - Послушай, ты, щенок, - сказал Мэрфи, - там, где я  вырос,  люди  либо
пользуются чем хотят, либо молчат в тряпочку.
   - Но мы сейчас не там, где вы росли, - возразил Каверли.
   Это был неверный ход. Каверли словно решил  вести  академический  спор.
Затем, уверенный в своей правоте, он  строго  заговорил  громким  голосом,
преисполненным старомодного провинциального высокомерия.
   - Не будете ли вы столь любезны вернуть наше мусорное ведро? -  спросил
он.
   - Послушай-ка, - сказал Мэрфи. - Ты вперся на мой участок. Ты стоишь на
моей земле. Катись