настолько узкой,  что  были  видны  волосы  внизу
живота, а поза слегка напоминала классическую - он  изогнулся  в  талии  и
упер руку в бедро, - классическую и незапамятно древнюю  позу,  словно  он
много раз являлся людям в кошмарах. Перед вами было лицо любви  без  лица,
без голоса, без запаха, без воспоминаний. Все в нем звало и волновало,  но
в нем не было и крупицы индивидуальности.  Это  было  напоминание  о  всей
глупости, мстительности и непристойности любви,  и  этот  человек  как  бы
возбуждал в развращенной толпе упрямую тягу к приличиям. Она скорей готова
была смотреть на цены в меню, чем на него. Взгляд  у  него  был  хитрый  и
злой, он более неприкрыто возбуждал похоть, чем все остальные, но  никому,
казалось, не  было  до  этого  дела.  В  атмосфере  на  площади  произошла
неуловимая  перемена.  Десять  тысяч.  Двенадцать  тысяч.  Затем  надбавки
прекратились. Плохо дело, подумал Эмиль. Иван продал себя бог знает  кому,
какой-то физиономии  в  темноте,  но  куда  более  постыдным  и  греховным
казалось  то,  что  Пьер,  который  был  согласен  совершить  священные  и
таинственные  обряды  за  самое   низменное   вознаграждение,   был,   как
выяснилось, никому не нужен и, несмотря на всю свою готовность  согрешить,
мог в конце концов спокойно провести ночь в  общежитии,  плюя  в  потолок.
Что-то было неладно, какой-то обет, пусть грязный, был  нарушен,  и  Эмиля
пот прошиб от стыда за товарища, ибо стараться возбудить вожделение и быть
отвергнутым - это непристойнее всего. В конце концов Пьер  был  продан  за
двадцать тысяч лир. Padrone обернулся к Эмилю и спросил, не желает  ли  он
переменить свое решение, и в опьянении гордыней, решившись доказать, что с
ним не может случиться того, что случилось с Пьером, Эмиль выступил вперед
и стал на помост, смело глядя на огни piazza,  словно  таким  путем  сумел
встретиться с окружающим миром лицом к лицу.
   Торги шли довольно оживленно, и он был продан  за  сто  тысяч  лир.  Он
спустился с возвышения и  прошел  между  столиками  туда,  где  его  ждала
какая-то женщина. Это была Мелиса.
   Она увезла его в горы; машина въехала в ворота виллы, где Эмиль услышал
громкий плеск  фонтана  и  пение  соловьев  в  кустах  и  обнаружил,  что,
очутившись по ту сторону Неаполитанского залива, он утратил  представление
о том, что хорошо и что плохо. Этот  взрыв  чувств,  это  освобождение  от
тягот жизни было столь полным, что он, казалось, летел, плыл, жил и умирал
вне всякой зависимости от  точно  установленных  фактов,  что  он  как  бы
яростно разрушал и вновь воссоздавал себя, уничтожал и вновь созидал  свой
дух на какой-то более  высокой  чувственной  основе,  не  связанной  ни  с
землей, ни с земным календарем.
   В саду был бассейн, в котором Мелиса  с  Эмилем  плавали;  ели  они  на
террасе. На этот раз  рядом  с  Мелисой  Эмиль  так  и  не  ощутил  вполне
реальности окружающего, а может быть, ему открылась реальность иного рода.
Сторожили виллу шесть черных собак; слуги приходили и уходили, принося  на
подносах еду и напитки. Эмиль утратил всякое представление о  времени,  но
догадался, что находится тут дней семь или  десять,  когда  однажды  утром
Мелиса сказала, что ей нужно съездить в городок Ладрос по  делу  и  что  к
ленчу она вернется.
   В два часа она еще не приехала, и Эмиль в одиночестве съел  на  террасе
свой ленч. Убрав со стола, служанки поднялись наверх  отдохнуть.  По  всей
долине царила тишина. Эмиль лежал на траве у бассейна, ожидая  возвращения
Мелисы. Острота эротического желания действовала на него точно наркотик, и
опоздание Мелисы причиняло ему такие же муки, какие вызывает  у  наркомана
отсутствие наркотика. Черные собаки лежали в траве вокруг него. Две из них
то и дело приносили ему  палки,  чтобы  он  бросал  их.  Они  назойливо  и
утомительно приставали к Эмилю. Каждые несколько минут роняли палку к  его
ногам и, если он не сразу бросал ее, принимались выть, чтобы он обратил на
них внимание. Эмиль услышал шум автомобиля на дороге и подумал, что  через
несколько минут Мелиса будет с ним, но автомобиль проехал дальше, к вилле,
расположенной выше на горе. Он нырнул в бассейн и переплыл его, но,  когда
вылез из холодной воды на жаркое солнце, ощущение, что Мелиса  нужна  ему,
стало еще острей. Цветы в  саду  как  бы  дышали  сладострастием,  и  даже
небесная синева чем-то напоминала о любви. Эмиль снова переплыл бассейн  и
лег на траву в тенистой части сада, куда за ним прибежали собаки  и  снова
начали выть, чтобы он бросал палки.
   Эмиль недоумевал, что делает Мелиса в Ладросе. Вино и продукты  покупал
повар, и ей,  думал  Эмиль,  нечего  было  там  делать.  Ее  неспособность
противиться его прикосновениям и взглядам внушала ему подозрение, что  она
не в  состоянии  противиться  прикосновениям  и  взглядам  любого  другого
мужчины и что сейчас она поднимается по другой  лестнице  в  сопровождении
незнакомца с волосатыми руками. Сила наслаждения, которое Эмиль получал от
всепоглощающей чувственности Мелисы, в точности соответствовала  силе  его
ревности. Он ничуть не обольщался надеждой на ее постоянство  и  продолжал
бросать собакам палки.
   Он продолжал бросать палки, словно это  была  его  прямая  обязанность,
словно благоденствие и развлечение собак лежали на его совести. Но почему?
Он не питал к ним ни любви, ни  неприязни.  Его  чувства  были  достаточно
логичны, чтобы проследить, откуда они возникают. Он как бы ощущал, что  на
нем лежит какая-то обязанность по отношению к собакам. В этом  проявлялась
какая-то  взаимозависимость,  словно  в  прошлом  он  сам   был   собакой,
подчинявшейся капризам незнакомца в саду,  или  же  словно  в  будущем  он
превратится в собаку, которая в дождь станет проситься в дом. В  терпении,
с каким Эмиль бросал  палки,  проявлялись  сознание  долга  а  надежда  на
воздаяние. Но где была Мелиса? Почему она сейчас  не  с  ним?  Он  пытался
представить ее  себе  за  Каким-то  невинным  делом,  но  не  мог.  Потом,
обозленный и  охваченный  мукой,  внезапно  сел,  и  собаки  тоже  сели  и
насторожились. Их золотистые глаза  и  повизгиванье  еще  больше  обозлили
Эмиля, и он поднялся по лестнице в salone и налил себе  виски;  дверь  он,
однако, оставил открытой, и собаки последовали за ним и уселись на  задних
лапах вокруг, словно ожидали, что, стоя перед баром, он с ними  заговорит.
В доме было тихо; служанки, вероятно, спали. Тут при мысли о ее  близости,
ее никчемности, ее испорченности  его  охватил  гнев,  и  взгляд  животных
показался  ему  еще  более  вопрошающим,  будто  время  спешило  к   некой
кульминации, о приближении которой они хорошо знали, будто он  двигался  к
некоему критическому мгновению, затрагивавшему всех их, будто их немота  и
его вожделение, ревность и гнев где-то пересекались. Эмиль бегом  поднялся
по лестнице и оделся. До деревни было час ходьбы, но он не возлагал надежд
на то, что машина Мелисы попадется ему навстречу, так как к этому  времени
был убежден, что она вернется с другим  любовником,  а  он  превратится  в
собаку. Но когда она встретилась ему и остановилась и, когда он увидел  на
заднем сиденье свертки с продуктами, его негодование бесследно исчезло. Он
поехал с ней обратно на виллу, а в конце недели они вместе возвратились  в
Рим.



30

   Вернувшись однажды  утром  в  свой  pensione.  Гонора  увидела,  что  в
вестибюле ее поджидает Норман Джонсон.
   - О, мисс Уопшот,  -  сказал  он,  -  очень  рад  вас  видеть.  Приятно
встретить в Риме человека, говорящего по-английски. Меня уверяли, что  все
эти люди учат английский в школе,  но  почти  все,  кого  я  ни  встречал,
говорят только по-итальянски. Давайте присядем здесь.
   Он открыл свой портфель и показал Гоноре  постановление  о  ее  выдаче,
копию  уголовного  обвинения,  предъявленного  выездной  сессией  суда   в
Травертине, и приказ о конфискации всего ее имущества. Однако, несмотря на
столь обширные, подтвержденные документами  полномочия,  несмотря  на  всю
свою власть, он казался смущенным, и Гоноре стало его жаль.
   - Не огорчайтесь, - сказала она, слегка прикоснувшись к его  колену.  -
Не огорчайтесь из-за меня. Я сама виновата. Дело в том, что  я  испугалась
богадельни. Всю жизнь я боялась  богадельни.  Даже  когда  была  маленькой
девочкой. Когда миссис Бретейн брала меня с собой на прогулку в автомобиле
посмотреть листопад, я всегда закрывала глаза,  когда  мы  проезжали  мимо
богадельни. Я так ее боялась. Но теперь я истосковалась по родине  и  хочу
вернуться. Я пойду в банк, заберу свои деньги, и мы поедем домой на  одной
из этих летающих машин.
   Они вместе пошли в "Америкэн экспресс", не как конвоир и преступник,  а
как добрые друзья.  Джонсон  подождал  внизу,  пока  она  закрыла  счет  и
вернулась к нему с большой пачкой банковых билетов по двадцать тысяч лир.
   - Я возьму такси, -  сказал  он,  -  нельзя  идти  по  улице  с  такими
деньгами. Вас ограбят.
   Они вышли на площадь Испании.
   Был ясный зимний день. Во Фреджене катамараны были вытащены на берег  и
стояли на катках, купальни были закрыты, ярко освещенные оливковые деревья
казались печальными, вывески zuppa di  pesce  [уха  (итал.)]  валялись  на
земле или держались на одном гвозде. В Риме было жарко на солнце и холодно
в тени. Мягкий  ясный  свет  усиливал  забавное  впечатление,  будто  этот
древний  многолюдный  город  был  некогда  затоплен,  будто  некогда  Тибр
потоками темной воды вышел из берегов и  покрыл  пятнами  сырости  дома  и
церкви до самых фронтонов, а от этого известняк вылинял  и  в  конце  года
сквозь его трещины пробивались пучки травы и каперсов, придавая знаменитой
площади гротескный вид. Американцы брели от конторы "Экспресса", читая  на
ходу письма из "милого, родимого  дома".  Новости  были,  видимо,  большей
частью веселые, так как почти все время от времени улыбались.  Американцы,
в отличие от итальянцев, шли так, словно приноравливали  шаги  к  какой-то
памятной им местности - теннисному корту, пляжу,  вспаханному  полю,  -  и
выделялись в толпе благодаря всему своему виду, говорившему о том, что они
совершенно не подготовлены  к  переменам,  к  смерти,  к  самому  движению
времени. На площади было человек полтораста, когда Гонора вступила на  нее
и  посмотрела  вверх  на  небо.  Датский  турист  фотографировал  жену  на
Испанской лестнице. Американский матрос окунал голову в  чашу  фонтана.  У
статуи святой девы лежали свежие цветы. В воздухе пахло кофе и  ноготками.
Шестнадцать немецких туристов пили кофе в кафе по ту сторону  улицы.  Было
одиннадцать часов восемнадцать минут утра.
   К Гоноре подошла босая нищенка в рваном зеленом платье,  на  руках  она
держала грудного ребенка. Гонора дала ей лиру. Она дала по лире мужчине  в
полосатом переднике, мальчику в  белой  куртке,  несшему  поднос  с  кофе,
красивой  проститутке,   придерживавшей   рукой   ворот   своего   платья,
сгорбленной женщине в шляпке, похожей на корзину для бумаг, трем  немецким
священникам  в  малиновых  сутанах,  трем  иезуитам  в  черных  сутанах  с
бледно-фиолетовым кантом, пяти босоногим францисканцам,  шести  монахиням,
трем молодым женщинам в черных форменных платьях из непрочной ткани, какие
носят  римские  служанки,  продавцу  из   магазина   сувениров,   дамскому
парикмахеру, мужскому  парикмахеру,  своднику,  трем  клеркам,  у  которых
пальцы  были   выпачканы   бледно-фиолетовыми   канцелярскими   чернилами,
разорившейся маркизе, чья потрепанная  сумочка  была  набита  фотографиями
утраченных вилл, утраченных домов, утраченных лошадей и утраченных  собак,
скрипачу, валторнисту и виолончелисту, шедшим на  репетицию  в  концертный
зал на виа  Атенее,  карманному  воришке,  семинаристу,  антиквару,  вору,
сумасшедшему, бездельнику, безработному сицилийцу, отставному  carabiniere
[карабинер (итал.)], повару, няне, американскому  писателю,  официанту  из
ресторана "Инглезе",  негру-барабанщику,  коммивояжеру,  распространявшему
аптекарские товары, и трем продавщицам цветов. В  этой  раздаче  денег  не
было ни намека на благотворительность. Гоноре в голову не  приходило,  что
ее  деньги  могут  принести  кому-нибудь  пользу.  Внезапно  пробудившееся
стремление раздавать деньги было столь же глубоким, как ее любовь к  огню,
и она эгоистично жаждала изведать пьянящее ощущение  чистоты,  легкости  и
полезности. Деньги - это грязь, и вот теперь она от нее отмывалась.
   За это время площадь стала черной от людей. Клерк "Экспресса" вылез  из
окна, соскользнул по тенту и свалился на тротуар к ногам  Гоноры.  Зрители
залезли в чашу фонтана и стояли по колено в воде. Затем  на  виа  Кондотти
показалось несколько конных  carabinieri,  и  Гонора  обернулась  и  стала
подниматься по лестнице, меж тем как тысячи голосов  благословляли  ее  во
имя отца и сына и святого духа, во веки веков.



31

   Каверли продлили допуск вплоть до возвращения Камерона из Пью-Дели,  но
Браннер уехал в Англию, и Каверли не у  кого  было  узнать,  когда  старик
вернется.  Затем  в   результате   какого-то   путаного   и   необратимого
бюрократического  процесса  управление  ведомственными   домами   прислало
Каверли извещение о  выселении  из  Талифера  в  десятидневный  срок.  Его
обуревали смешанные чувства. Жизнь в Талифере как бы кончилась, если можно
сказать, что она вообще когда-либо начиналась. Он без труда мог  поступить
на работу младшим  программистом  в  другое  место,  а  Бетси  перспектива
покинуть Талифер предвещала новую жизнь. Примерно в  эти  же  дни  Каверли
получил  телеграмму  из  Сент-Ботолфса:  "ПРИЕЗЖАЙ  НЕМЕДЛЕННО".  Небывало
повелительный тон старой тетки встревожил его, он быстро собрался и уехал.
В Сент-Ботолфс он прибыл под вечер следующего дня. Погода была  дождливая,
а  когда  поезд  приблизился  к  океану,  дождь   перешел   в   снег.   От
свежевыпавшего снега голые деревья и жалкие лачуги вдоль  железнодорожного
полотна побелели и, как подумал Каверли, преисполнились пафоса и  красоты,
какими никогда не обладали за все время своего существования. От всей этой
белизны у Каверли стало легко на сердце. Когда он сошел с поезда,  мистера
Джоуита поблизости не было  и  станция  казалась  пустынной.  Ни  в  окнах
гостиницы "Вайадакт-хаус", ни в продуктовой лавке  он  не  увидел  никого,
кому можно было бы помахать рукой. Когда он шел через лужайку, дорогу  ему
преградила вереница мужчин и женщин, выходивших из  приходского  дома  при
церкви Христа Спасителя. Их было восемь человек, и шли они парами. На всех
мужчинах, кроме одного, который шел с  непокрытой  головой,  были  вязаные
шапочки. Каверли догадался, что священник  устраивал  не  то  чай,  не  то
лекцию, словом,  какое-то  благотворительное  сборище  и  что  все  это  -
обитатели богадельни. Один из них, костлявый мужчина, на  вид  сумасшедший
или придурковатый, бормотал:
   - Кайтесь, кайтесь, ваш день близок. Голоса ангелов  сказали  мне,  как
угодить господу...
   - Молчите, молчите, Генри Сондерс, - сказала толстая негритянка, шедшая
рядом с ним. - Молчите, пока мы не сядем в автобус.
   У тротуара стоял автобус с надписью на боковой  стенке:  "Хатченсовский
институт слепых". Каверли  посмотрел,  как  водитель  помог  им  влезть  в
машину, затем пошел дальше вверх по Бот-стрит.
   Дверь в доме Гоноры ему открыла сиделка. Она встретила  его  понимающей
улыбкой,  словно  многое  слышала   о   нем   и   успела   уже   составить
неблагоприятное мнение.
   - Она ждет вас, - прошептала сиделка. - Бедняжка ждет вас весь день.
   Упрекать Каверли не было оснований. Он послал старой тетке  телеграмму,
и она точно знала, когда он приедет.
   - Я буду на кухне, - сказала сиделка и ушла.
   В доме было грязно и холодно. Стены,  которые  он  помнил  однотонными,
были теперь оклеены обоями - темно-красные  розы  на  фоне  черной  сетки.
Каверли открыл двустворчатую дверь в гостиную и в первую  минуту  подумал,
что Гонора умерла.
   Она спала в старом, вытертом кресле с  подушечкой  для  головы.  За  те
месяцы, что Каверли ее не видел, тетка утратила свою тучность. Она страшно
похудела. Прежде она была крепкого сложения - закаленной, как  сказала  бы
она сама, - а теперь стала хрупкой. Не изменились только ее львиное лицо и
детская манера ставить ноги.  Она  продолжала  спать,  и  Каверли  оглядел
комнату, которая, как и прихожая,  имела  запущенный  вид.  Повсюду  пыль,
паутина и цветастые обои. Занавесок не было,  и  сквозь  высокие  окна  он
видел, как падает легкий снежок. Затем Гонора проснулась.
   - О, Каверли!
   - Тетя Гонора. - Он поцеловал ее и сел на скамеечку рядом с ее креслом.
   - Как я рада видеть тебя, дорогой, как я рада, что ты приехал.
   - Я тоже рад.
   - Ты знаешь, что я сделала, Каверли? Я уехала в Европу.  Я  не  платила
налога, и судья Бизли, этот старый  дурак,  сказал,  что  меня  посадят  в
тюрьму, поэтому я уехала в Европу.
   - Вы хорошо провели там время?
   - Помнишь помидорные сражения? - спросила Гонора, и у Каверли мелькнула
мысль, уж не лишилась ли она рассудка.
   - Да.
   - После первых заморозков я обычно разрешала тебе и  другим  мальчишкам
приходить на  участок,  засаженный  помидорами,  и  устраивать  помидорные
сражения. Когда у вас больше не оставалось помидоров,  вы  обычно  хватали
коровьи "визитные карточки" и бросались ими.
   То, что эта страшная старуха назвала дымящуюся  кучу  коровьего  навоза
"визитной карточкой",  было  данью  эксцентричной  щепетильности,  некогда
распространенной в городке.
   - Когда же у вас  не  оставалось  больше  ни  "визитных  карточек",  ни
помидоров, вы были с ног до головы в грязи, -  продолжала  Гонора,  -  но,
если бы тогда кто-нибудь спросил вас, хорошо  ли  вы  провели  время,  вы,
наверно, ответили бы "да". Такое же ощущение  осталось  у  меня  от  моего
путешествия.
   - Понимаю, - сказал Каверли.
   - Изменилась я? - спросила Гонора. - Ты замечаешь, что я изменилась?  -
В ее голосе звучало какое-то легкомыслие, надежда, даже мольба, как  будто
своим ответом он мог убедить ее, что ока ничуть не изменилась, и тогда она
могла бы выйти в сад и сгрести немного  листьев,  прежде  чем  их  покроет
снег.
   - Да.
   - Да, должно быть, я изменилась. Я сильно потеряла в весе. Но  чувствую
я себя гораздо лучше. - Это прозвучало  воинственно.  -  Но  теперь  я  не
выхожу, потому что заметила, что людям  неприятно  смотреть  на  меня.  Им
становится грустно. Я вижу по их глазам. Я похожа на ангела смерти.
   - О нет, Гонора, - сказал Каверли.
   - Да, да, похожа. Почему бы мне не походить на него? Я умираю.
   - Что вы, нет, - сказал Каверли.
   - Я умираю, Каверли, и знаю это, и хочу умереть.
   - Вы не должны так говорить, Гонора.
   - Почему не должна?
   - Потому что жизнь - это  дар,  таинственный  дар,  -  ответил  Каверли
нерешительно, несмотря на огромное значение, какое придавал этим словам.
   - Ну, ты, наверно, все это время часто ходил в церковь?! -  воскликнула
Гонора.
   - Иногда ходил, - сказал он.
   - В епископальную или евангелическую? - спросила она.
   - Евангелическую.
   - Твоя семья, - сказала она,  -  всегда  принадлежала  к  епископальной
церкви.
   Она сказала  это  резко  и  прямо,  с  той  врожденной  настойчивостью,
которая, как она рассчитывала, полнее всего выражала ее "я", но теперь она
была, вероятно, слишком слаба, чтобы поддержать этот тон.  Она  проследила
за взглядом Каверли, смотревшего на безобразные обои, и сказала:
   - Я вижу, ты обратил внимание на мои розы.
   - Да.
   - Что ж, боюсь, это была моя ошибка, но когда  я  вернулась  домой,  то
позвала мистера Теннера и попросила его прислать мне какие-нибудь  обои  с
розами, чтобы они напоминали мне о лете. - Ссутулясь и наклонясь вперед  в
своем кресле, она подняла голову, устремила глаза вверх и бросила на  розы
измученный взгляд. - Я ужасно устаю, когда смотрю на  них,  но  менять  их
поздно.
   Каверли взглян