о
мягкая улыбка Мелисы не оставляла сомнений в том, что она не римлянка. Она
гуляла в садах Боргезе, ощущая на себе бремя привычек, которые женщины  ее
возраста, да и любого другого, уносят с собой, переезжая из одной страны в
другую: привычек именно так, а не иначе есть, пить,  одеваться,  отдыхать,
привычных волнений и надежд, привычного - для нее - страха смерти. Свет  в
парке, казалось, подчеркивал, сколь многое она привезла с собой, словно  и
все окружающее, и далекие холмы - все было предназначено для кого-то,  кто
путешествовал с более легким багажом привычек и воспоминаний.  Мелиса  шла
мимо обомшелых фонтанов, и листья деревьев падали среди мраморных статуй -
героев в шлемах авиаторов, героев бородатых, героев,  увенчанных  лаврами,
героев с широкими галстуками и в  визитках,  героев,  чьи  мраморные  лица
время и непогода неизвестно почему облюбовали затем, чтобы их изуродовать.
Взволнованная и встревоженная. Мелиса ходила и ходила,  обретая  некоторое
удовольствие в покое, что опускается на плечи людей вместе с тенью больших
деревьев. Она видела, как из развалин вылетела сова. На повороте  тропинки
до нее донесся аромат ноготков. Парк был полон нежных влюбленных,  которые
от чистого сердца радовались малейшим удовольствиям, и Мелиса видела,  как
парочка целовалась у фонтана.  Потом  мужчина  вдруг  сел  на  скамейку  и
вытащил из ботинка камешек. Что бы все это ни значило,  Мелиса  сознавала,
что ей хочется уехать из Рима, и в тот же вечер села в  поезд,  шедший  на
острова.



29

   Почти все лето Эмиль был без работы, а  осенью  их  навестил  брат  его
матери, Гарри, приехавший в  Нью-Йорк  на  какой-то  съезд.  Этот  грузный
веселый   мужчина   управлял   в   Толидо    предприятием,    поставлявшим
продовольствие для океанских судов. Используя свои знакомства  в  торговом
флоте, он предложил устроить Эмиля на одно из судов, совершавших  рейсы  в
Роттердам или Неаполь, и Эмиль сразу согласился. Вернувшись в Толидо, дядя
Гарри написал Эмилю, что в конце  недели  он  может  отплыть  матросом  на
пароходе "Дженет Ранкл".
   Эмиль купил в транспортном агентстве в Партении  балет  на  автобус  до
Толидо, попрощался с матерью и уехал в Нью-Йорк. Автобус отходил в  девять
вечера, но уже к восьми на конечной  остановке  собралось  больше  десятка
пассажиров. Все это были путешественники,  судя  по  их  нарядной  одежде,
застенчивому  виду  и  новеньким  чемоданам.   У   каждого   народа   есть
какое-нибудь место - поле сражения, гробница или собор, -  которое  полнее
всего отражает его национальный дух и чаяния, а  железнодорожные  вокзалы,
аэропорты, автобусные станции и пароходные пристани Соединенных Штатов как
раз и представляют собой ту декорацию, на фоне которой проявляется величие
соотечественников  Эмиля.  Большинство  людей  были  одеты   так,   словно
направлялись в какое-то  пышное  судилище.  Обувь  им  жала,  перчатки  не
гнулись, головные уборы были очень тяжелые, но изысканность одежды как  бы
говорила о  том,  что  они  помнят,  хотя  и  смутно,  древние  легенды  о
путешествиях - о Тезее и о Минотавре. Глаза  отъезжающих  были  совершенно
беззащитны, как будто, обменявшись взглядами,  два  развращенных  субъекта
тотчас погрузились бы в пучину эротики; они смотрели только  на  себя,  на
свои чемоданы, на мостовую или на незажженный  указатель  над  платформой.
Без двадцати девять указатель зажегся - он гласил "Толидо", - и  ожидавшие
автобуса пассажиры зашевелились, поднялись с  мест,  стали  проталкиваться
вперед; их лица озарились светом, словно в это мгновение поднялся  занавес
и перед ними открылась новая жизнь, райская жизнь, полная красоты, хотя на
самом  деле  он  поднялся  всего  лишь  над   болотами   Джерси,   ночными
ресторанами, равнинами  Огайо  и  смутными  мечтами.  Окна  автобуса  были
окрашены в зеленый цвет, и, когда он выезжал из города, все уличные фонари
горели зеленым светом, будто весь мир был парком.
   Эмиль хорошо спал и проснулся на рассвете. Весь день они ехали по штату
Огайо. Сквозь зеленые стекла окон ландшафт казался зловещим, словно солнце
уже остывало и это были последние часы жизни на нашей планете, но при этом
странном освещении люди продолжали  путешествовать  на  попутных  машинах,
убирать с полей урожай и продавать подержанные автомобили. К концу дня они
добрались до предместий Толидо, но у Эмиля было такое ощущение,  будто  он
вернулся домой в Партению. Ларьки, где торговали  рублеными  шницелями,  и
лавчонки, где можно было купить  свежие  овощи,  и  ряды  выставленных  на
продажу подержанных автомобилей, и женщина в купальном костюме,  толкавшая
по  лужайке  бензиновую  косилку,  и  беременная  женщина,   развешивавшая
выстиранное белье, и вязы, и клены - все было точь-в-точь как в  Партении.
И в полях росла дикая морковь, и, пока  вы  не  въехали  в  центр  города,
нельзя было определить, где вы - в Партении или в Толидо.
   Пассажиры разбрелись, а Эмиль все стоял на углу с чемоданом в  руке.  В
воздухе пахнет травой, подумал он. Наверное, это  из-за  окружающих  город
ферм или из-за озера. Уличные фонари  горели,  и  витрины  магазинов  были
освещены, но закатное солнце еще окрашивало небо в розоватый цвет, и Эмиль
испытывал волнение, которое всегда охватывало  его  на  бейсбольном  поле,
когда во время четвертой или пятой подачи двойного  матча  зажигался  свет
при еще голубом небе. Было вовсе не холодно, но Эмиль дрожал, как будто  в
этот час в этом равнинном краю  воздух  был  насыщен  коварной  промозглой
сыростью. Он спросил у полицейского, как пройти  к  Дому  профессиональных
союзов. Путь был долгий. На дома уже опустились сумерки, и  Эмиль  шел  по
улицам, освещенным огнями витрин, ресторанов и баров. Когда он добрался до
Дома профессиональных союзов - помещения с  зелеными  стенами,  окрашенным
масляной краской полом и скамейками для ожидания,  -  оно  показалось  ему
пустым.  Мужчина  в  окошечке  принял  от   него   тридцать   долларов   -
вступительный взнос - и сказал,  что  дядя  Гарри  обо  всем  договорился.
Команда должна погрузиться на судно в этот же вечер и отплывет, как только
закончится погрузка. Эмиль сел на скамейку  и  стал  ждать,  когда  явится
экипаж его парохода.
   Первым пришел кок, низенький  человек  в  коричневой  робе;  он  громко
поздоровался со своим приятелем в окошечке, а  затем  представился  Эмилю.
Кожа у него была желтоватая, нос перебитый и кривой. Это было первое,  что
бросалось в глаза, - это и обезьяньи искорки у него  в  глазах.  Перебитый
нос господствовал на его лице,  а  широкие  ноздри  придавали  его  хитрым
глазкам  сходство  с  обезьяньими;  иногда  они  бывали  озорными,  иногда
задумчивыми, как у понурой обезьяны  в  воскресный  день  в  зоологическом
саду.
   - Ты здорово похож на одного парня, который плавал  с  нами  в  прошлом
году, - сказал кок. - Его звали Пафф.  Он  получил  стипендию  в  каком-то
университете и бросил море. Ты здорово на него похож.
   Эмиль был очень рад, что похож на  кого-то,  кто  получил  стипендию  и
поступил в колледж. Какая-то доля интеллектуальности этого незнакомца  как
бы перешла и на него. Один за другим собирались остальные члены экипажа, и
все говорили Эмилю, как он похож на Паффа.  Первый  помощник  был  молодой
человек, который, как игрок  в  бейсбол,  заламывал  кепку  на  затылок  и
казался веселым, энергичным, но вовсе  не  задирой.  Второй  помощник  был
старик с редкими усами и в  поношенной  форме;  он  вытащил  из  бумажника
карточку своей дочери и показал ее Эмилю. На  фотографии  была  изображена
девочка в балетном костюме, стоявшая на крыше дома. Затем к Эмилю  и  коку
подошел корабельный стюард, юноша с явными  претензиями  на  элегантность,
что рождается в крытых дерном лачугах Небраски, -  элегантность  отчаяния.
Вся команда состояла из тридцати пяти человек.  Последним  явился  смуглый
мужчина со штангой.
   В порт они поехали на такси. Эмиль сидел впереди с водителем и коком  и
пытался разглядеть  Толидо.  Он  видел  огни,  здания,  реку  в  некотором
отдалении, а вблизи, вероятно, был  морской  пляж,  так  как  по  соседней
полосе навстречу  им  двигалось  множество  машин  с  людьми  в  купальных
костюмах. Эмиль досадовал, что пребывание  в  Толидо  не  стало  для  него
реальностью, что лучшая его  часть  осталась  в  Партении.  Они  пересекли
железнодорожные пути и очутились в предместье,  тускло  освещенном  огнями
заводов по крекингу газа;  кое-где  на  улицах  попадались  пивные.  Такси
остановилось у ворот, и какой-то человек в форме, увидев кока, отправил их
дальше; затем  они  ехали  по  совершенно  пустынной  местности,  пока  за
поворотом дороги не очутились в ярком круге света  и  не  услышали  грохот
портовых механизмов: там  в  ночную  пору  грузилась  "Дженет  Ранкл",  не
считаясь с тем, что на берегах озера Эри солнце зашло уже  три  часа  тому
назад, и  воздух  был  полон  мучительной  фантасмагорией  звуков,  лязгом
кранов,   лебедок,   рудопогрузчиков,   автоподъемников,   вспомогательных
двигателей, хопперов и ревом пароходных гудков.
   Пассажиры явились на борт в полночь. Первым  был  старик  с  женой  или
дочерью. Он сразу стал подниматься по длинному  трапу,  но  его  спутница,
видимо, испугалась. В конце концов ей посоветовали снять туфли на  высоких
каблуках, и два матроса, шедшие один впереди, а другой сзади,  помогли  ей
взойти на пароход. Следующими были мужчина с женой и тремя детьми. Один из
ребят плакал. Последним появился молодой человек с гитарой. В четыре  часа
Эмиль приступил к своим обязанностям  и  вместе  с  остальными  вахтенными
матросами  занялся  мытьем  палуб,  окатывая  их  из  шлангов.  Он   надел
непромокаемый комбинезон Паффа. Капитан заказал буксир к пяти  часам,  но,
так как буксир опоздал, он спустил двух  матросов  за  борт  в  люльке  и,
верпуясь с помощью канатов и шпилей, вывел пароход в пролив.  На  рассвете
пароходная  труба  задымила,  и  Эмиль   помолился   утренней   звезде   о
благополучном плавании.


   Утренняя вахта окатила из шлангов палубы  и  с  мылом  вымыла  рубку  и
надстройку над верхней палубой. Работа была легкая, компания  веселая,  но
еда оказалась ужасной. Такой отвратительной пищи Эмиль еще никогда не  ел.
На завтрак давали омлет из яичного  порошка,  на  обед  -  жирное  мясо  с
картофелем, а каждый вечер - неизменно сыр и холодные котлеты.  Эмиль  все
время был голоден, так страшно голоден, что вскоре ощутил глубокий  разлад
со всем остальным миром. Тарелка с сыром и холодными  котлетами,  стоявшая
перед ним из вечера в вечер, казалась  ему  как  бы  символом  глупости  и
безразличия. Нужды и  чаяния,  свойственные  его  возрасту,  не  встречали
понимания, а сыр и холодные котлеты усугубляли это обстоятельство.  Как-то
вечером  он  в  раздражении  ушел  из  камбуза  на  корму.  Там   к   нему
присоединился Саймон; Саймон был парень со спортивной штангой.
   - Уж этот мне "Ранкл", - сказал Саймон. - На весь мир прославился своей
отвратительной жратвой.
   - Я голоден, - сказал Эмиль.
   - В Неаполе я удеру с судна, - сказал Саймон. - У меня есть  аккредитив
на четыреста долларов. Сбежим вместе.
   - Я голоден, - повторил Эмиль.
   - В Неаполе есть американский ресторан, -  сказал  Саймон.  -  Ростбиф,
картофельное пюре. Можно  даже  получить  бутерброд  с  цыпленком.  Сбежим
вместе.
   - Куда? - спросил Эмиль. - Куда мы сбежим?
   - На Ладрос, - ответил Саймон. - Там будет конкурс красоты,  и  я  хочу
попытать счастья. По-моему, у тебя шансов не меньше, я  уж  знаю,  у  меня
глаз верный. Сам-то я парень красивый. Это единственное, чем я могу взять,
и, пока не поздно, надо на этом заработать. На ладросском  конкурсе  можно
сорвать две-три тысячи долларов.
   - Ты спятил, - сказал Эмиль.
   - Оно конечно, я себе цену знаю, - сказал Саймон. - Очень  даже  хорошо
знаю. Когда я иду мимо зеркала, то всегда  смотрю  в  него  и  думаю:  вот
настоящий  красавец.  Сбежим  вместе.  Сходим  в  тот  ресторан.  Пирог  с
яблоками. Рубленые шницели.
   - Я больше всего люблю пирог с черникой, а еще - лимонные меренги. Ну и
абрикосы.
   Азорские острова Эмиль увидел в мрачном свете поверх тарелки с сыром  и
холодными котлетами. Гибралтар был для него куском  мяса.  Когда  они  шли
вдоль берегов Испании, он ел разваренные спагетти,  а  когда  они  наконец
рано утром пришвартовалась в Неаполе,  он  почувствовал,  что  при  полном
равнодушии к честолюбивым  планам  Саймона  у  него  нет  другого  выхода.
Незадолго до полудня они покинули "Ранкл" и пошли в американский ресторан,
где Эмиль съел две порции  яичницы  с  ветчиной  и  огромный  бутерброд  и
впервые с момента  отплытия  из  Толидо  почувствовал  себя  самим  собой.
Дневным пароходом они поехали на Ладрос. Море было неспокойно, и у Саймона
началась морская болезнь. Организационный комитет конкурса заседал в  кафе
на главной piazza [площадь (итал.)], и хотя лицо у Саймона позеленело,  он
первым делом записался на  конкурс  и  уплатил  вступительный  взнос.  Они
получили койки в общежитии поблизости от гавани,  где  жили  еще  двадцать
пять или  тридцать  будущих  соперников.  Саймон  усиленно  занялся  своей
мускулатурой. Он мазался маслом и загорал, одетый, как и все остальные,  в
некое подобие набедренной повязки, вроде гульфика. Он взял напрокат лодку,
и каждое утро тренировался в ней. А после сиесты работал со штангой. Эмиль
в широких американских трусах греб вместе с Саймоном  по  утрам,  а  затем
приятно проводил время, плавая среди скал.
   Стояла сильная жара, и Ладрос  кишел  людьми.  Зато  море  было  такого
цвета, какого Эмиль никогда раньше не видел, а в воздухе  что-то  звенело,
убаюкивая совесть, отчего белые берега и темные моря его  родины  казались
суровыми и далекими. Очутившись по другую сторону Неаполитанского  залива,
он как бы утратил свою щепетильность. Конкурс был назначен на субботу, а в
пятницу Саймон слег с тяжелым  пищевым  отравлением.  Эмиль  купил  ему  в
аптеке лекарство, но почти всю ночь он не спал  и  утром  чувствовал  себя
слишком слабым, чтобы встать. Эмиль сильно огорчался за  него  и  рад  был
хоть чем-нибудь помочь. Саймон истратил все свои сбережения, и  пусть  его
единственная  честолюбивая  мечта  была  смешной,  можно  ли  его  за  это
упрекать? Саймон попросил Эмиля выступить на конкурсе вместо него, и Эмиль
в конце концов согласился. Согласился больше всего от  безысходной  скуки.
Ему совершенно нечего было делать. Эмиль надел плавки, пришил к ним номер,
выданный Саймону, и в начале пятого поднялся к центру  города  на  piazza.
Нижнюю часть улицы еще заливало горячее и яркое солнце,  но  площадь  была
уже в тени. Ждать пришлось долго. Но вот причалил  пароход  с  английскими
туристами, они заняли столики по краю площади, и начался парад участников,
которые шли в порядке своих номеров.
   Эмиль не хотел выглядеть  угрюмым  -  это,  в  конце  концов,  было  бы
нечестно по отношению к Саймону, он хотел держаться  непринужденно,  чтобы
всем было ясно, что это не его идея, что он не к этому  стремится.  Он  не
смотрел вниз, на лица публики, а уставился  на  рекламу  минеральной  воды
"Сан-Пеллегрини" на стене за кафе. Что бы подумали его мать, дядя, дух его
отца? Где был теперь мрачный дом в Партении,  в  котором  он  прежде  жил?
Пройдя через piazza, Эмиль вместе с другими на время остановился, а  затем
владелец кафе ввел его  в  помещение,  вот  тогда-то  он  и  осознал,  что
участников конкурса осталось всего десять и он был одним из победителей.
   Вечерело, небо приобрело цвет  темного  винограда,  и  это,  как  ничто
другое, помогло ему почувствовать  себя  вполне  сносно  здесь,  вдали  от
родины. Теперь piazza была запружена толпой. Десять "избранных"  стояли  у
стойки бара и пили  кофе  и  вино,  объединенные  общими  переживаниями  и
неуверенностью в победе и чуждые друг другу из-за языковых барьеров. Эмиль
стоял  между  французом  и  египтянином  и  мог  лишь  обменяться  с  ними
несколькими  словами  на  ломаном  итальянском  языке  и   ободряюще,   но
бессмысленно улыбаться в знак того,  что  он  настроен  дружески  и  полон
самообладания. На piazza становилось все темней  и  темней,  дневной  свет
угасал; в тусклом  свете  люстр  кафе,  расположенных  так  рационально  и
экономно, что они освещали только стойку и бармена, оставляя посетителей в
полумраке, если бы не скудная одежда, участников конкурса  можно  было  бы
принять за компанию рабочих, клерков или  присяжных  заседателей,  которые
зашли выпить по дороге туда, где сосредоточена их жизнь, туда,  где  их  с
нетерпением ждали. Эмиль недоумевал, что же произойдет дальше,  и  знаками
попросил у владельца кафе объяснений. Тот  отвечал  очень  многословно,  и
Эмиль не скоро понял, что теперь они, десять победителей, будут  здесь  же
на площади проданы с аукциона толпе.
   - Но я американец, - сказал Эмиль. - У нас так не принято.
   - Niente, niente [пустяки, пустяки (итал.)], -  спокойно  сказал  судья
конкурса и объяснил Эмилю, что если он не хочет быть проданным,  то  может
уйти. У себя на родине Эмиль в негодовании ушел бы домой, но он был не  на
родине, и любопытство или какое-то более глубокое чувство удержало его  на
месте. Его возмущала мысль, что непривычная обстановка, свет и случайность
могут повлиять на его нравственность. Чтобы укрепить свой дух, он  пытался
вспомнить улицы Партении, но его  отделяли  от  них  целые  миры.  Неужели
правда, что его характер отчасти сформировался  под  воздействием  комнат,
улиц, стульев и столов? Неужели на его нравственность влияли  ландшафты  и
пища? Неужели, очутившись по ту  сторону  Неаполитанского  залива,  он  не
способен сохранить свою личность, свое представление о том, что  хорошо  и
что плохо?
   На piazza заиграл оркестр, и позади кафе  к  небу  поднялись  несколько
разноцветных ракет. Затем padrone [хозяин (итал.)]  открыл  дверь  кафе  и
вызвал юношу по имени Иван; тот улыбнулся товарищам, вышел  на  террасу  и
поднялся на помост. Иван как будто отнесся  к  такому  обороту  событий  с
покорной непринужденностью. Эмиль тоже вышел на террасу и укрылся  в  тени
акации. Торги шли очень весело, словно  были  шуткой,  но  по  мере  роста
надбавок Эмиль все отчетливей осознавал, что тело юноши было выставлено на
продажу. Цена быстро достигла ста  пятидесяти  тысяч  лир,  а  затем  темп
торгов замедлился и возбуждение толпы приобрело эротическую окраску.  Иван
казался бесстрастным, но было видно, как бьется его сердце. Был ли в  этом
грех, спрашивал себя Эмиль, и если был, то почему  это  так  глубоко  всех
захватывало?  Здесь  шла  продажа   высочайших   наслаждений   плоти,   ее
мучительного экстаза. Здесь были пучины и райские небеса страсти, дворцы и
лестницы, гром и молния, великие короли и утонувшие  моряки,  и,  судя  по
голосам участников аукциона, они словно всегда только об этом  и  мечтали.
Надбавки прекратились, когда цена достигла двухсот пятидесяти  тысяч  лир,
Иван сошел с помоста и исчез в темноте площади, где кто-то -  кто  именно,
Эмиль не видел - ждал его с  автомобилем.  Эмиль  услышал,  как  заработал
мотор, фары ярко осветили разрушенные стены, и машина отъехала.
   Следующим был египтянин по имени Ахав, но с ним что-то не ладилось.  Он
слишком понимающе улыбался, казался слишком  готовым  к  тому,  чтобы  его
купили, и к тому, чтобы выполнить все,  чего  от  него  ожидали,  и  через
несколько минут был продан за пятьдесят тысяч лир. Человек по имени  Паоло
восстановил атмосферу эротического возбуждения, и надбавки, как и в случае
с Иваном, выкрикивались медленно и  хриплыми  голосами.  Затем  на  помост
взобрался человек  по  имени  Пьер,  и  после  небольшой  заминки  аукцион
возобновился.
   С Пьером с самого начала было что-то неладно. То ли  Он  выпил  слишком
много вина, то ли слишком устал и теперь стоял на помосте, как бревно. Его
набедренная повязка была