осетил  свою  бывшую
жену, подумал  Мозес.  На  его  сопернике,  если  тот  еще  мог  считаться
соперником, был изысканно модный костюм, один глаз у  него  косил,  волосы
глянцевито блестели. Когда Мозес присоединился к Мелисе и ее гостю, Беджер
старался быть очаровательным, но воспоминания,  которые  были  общими  для
него и Мелисы - он  ведь  кормил  соловьев  -  касались  прошлой  жизни  в
"Светлом приюте", и Мозес не мог принять участия в разговоре. Мелиса редко
упоминала о Беджере, и  если  она  была  с  ним  несчастна,  то,  судя  по
сегодняшнему вечеру,  этого  нельзя  было  сказать.  Она  восхищалась  его
обществом и его воспоминаниями - восхищалась и  была  печальна,  так  как,
когда он ушел от них, она  проникновенно  заговорила  с  Мозесом  о  своем
бывшем муже.
   - Он все еще похож на восемнадцатилетнего мальчишку, - сказала  она.  -
Он всегда поступал так, как желали другие, и теперь, в тридцать пять  лет,
осознал, что никогда не был самим собой. Мне так жалко его...
   Мозес воздержался от суждений  о  Беджере,  а  за  обедом  обнаружил  в
Джустине свою сторонницу. Она не разговаривала с гостем и, казалось,  была
очень взволнована. Она  объявила,  что  продает  все  свои  картины  музею
"Метрополитен". Хранитель музея приедет завтра к ленчу, чтобы оценить их.
   - Нет никого, кому я могла бы доверить ведение  своих  дел,  -  сказала
она. - Я никому из вас не могу довериться.
   После обеда Беджер угостил  Мозеса  сигарой,  и  они  имеете  вышли  на
террасу.
   - Вы, наверно, удивляетесь,  зачем  я  снова  приехал  сюда,  -  сказал
Беджер. - Могу объяснить. Я  занимаюсь  производством  игрушек.  Не  знаю,
слышали вы об этом или нет. Недавно мне очень повезло  с  одним  делом.  Я
получил патент на копилку -  это  пластмассовый  вариант  старой  железной
копилки, - и фирма Вулворта дала мне заказ на  шестьдесят  тысяч  штук.  В
Нью-Йорке я получил подтверждение заказа. Я вложил  в  это  дело  двадцать
пять тысяч собственных денег, но как раз сейчас  мне  представился  случай
приобрести патент на игрушечное ружье, и я готов продать начатое мною дело
с копилкой за пятнадцать тысяч. Я ломал себе голову, кому бы продать  его,
и подумал о вас и Мелисе - я прочел о вашей свадьбе в  газете  -  и  решил
приехать сюда, чтобы сделать это предложение вам первому. Только на заказе
Вулворта вы удвоите свой капитал, а можно рассчитывать еще  на  шестьдесят
тысяч штук для магазинов канцелярских  принадлежностей.  Если  завтра  под
вечер вы можете быть в "Уолдорфе", мы бы вместе выпили и я показал бы  вам
патент, чертеж и переписку с Вулвортом.
   - Меня это не интересует, - сказал Мозес.
   - Вы хотите сказать, что у вас нет желания заработать? О, Мелиса  будет
очень разочарована.
   - Но вы не говорили об этом с Мелисой?
   - В сущности, нет, но я знаю, что она будет очень разочарована.
   - У меня нет пятнадцати тысяч долларов, - сказал Мозес.
   - Вы хотите сказать, что у вас нет пятнадцати тысяч долларов?
   - Совершенно верно.
   - О, - сказал Беджер. - А как насчет генерала? Вы  не  знаете,  что  он
стоит?
   - Не знаю.
   Мозес вернулся с Беджером в зал  и  увидел,  как  тот  угостил  старика
сигарой и покатил его кресло на террасу. Когда  Мозес  рассказал  о  своем
разговоре Мелисе, ее сентиментальное  отношение  к  Беджеру  от  этого  не
изменилось.
   - Конечно, он не занимается производством игрушек, - сказала она. -  По
правде говоря, он никогда ничем не занимался. Он лишь пытается  как-нибудь
выбиться в люди, и мне его так жаль.


   Намерение Джустины расстаться со  своими  художественными  сокровищами,
потому что она не знала ни одного достойного доверия человека,  привело  к
тому, что следующий  день  оказался  одновременно  грустным  и  волнующим.
Мистер Дьюитт, хранитель музея, должен был явиться в час, и случилось так,
что впустил его в ротонду  Мозес.  Это  был  худощавый  человек,  носивший
коричневую мягкую шляпу  на  несколько  номеров  меньше  нужного  размера,
которая делала его похожим на Простака Мак-Натта. "Не захватил  ли  мистер
Дьюитт по ошибке чужую шляпу на какой-нибудь вечеринке  с  коктейлями?"  -
подумал Мозес. Лицо у него было узкое, изрезанное глубокими морщинами,  он
слегка наклонял голову, словно страдал  близорукостью,  под  глазами  были
мешки, а нос отличался необыкновенной длиной  и  треугольной  формой.  Эта
тонкая костлявая часть лица казалась  изящной,  порочной  и  похотливой  -
посланным в наказание дьявольским даром - и  усиливала  общее  впечатление
изящества и похотливости. Ему было, вероятно, лет пятьдесят  -  мешки  под
глазами вряд ли могли  образоваться  за  более  короткий  срок,  -  но  он
держался с достоинством и заговорил, слегка заикаясь, словно на  язык  ему
попал волосок.
   - Только не свинину,  ни  свинину!  -  воскликнул  он,  принюхиваясь  к
затхлому воздуху ротонды. - Я изнемогаю от жары!
   Когда Мозес заверил, что им подадут цыплят, мистер Дьюитт надел очки  в
роговой оправе и, окинув взглядом ротонду,  обратил  внимание  на  большую
панель слева от лестницы.
   - Какая очаровательная подделка! - воскликнул он. - Конечно, я  считаю,
что самые очаровательные подделки бывают  у  мексиканцев,  но  эта  панель
восхитительна. Она сделана в Цюрихе. В начале девятнадцатого столетия  там
существовала фабрика, выпускавшая их вагонами. Любопытно, до чего  обильно
они употребляли кармин. Подлинным панелям далеко до такого совершенства.
   Тут какой-то запах, проникший в ротонду, вернул его мысли к ленчу.
   - Вы уверены, что это не свинина? - снова спросил он. - Животик у  меня
полный инвалид.
   Мозес еще раз успокоил его, и они пошли по длинному залу туда,  где  их
ожидала Джустина. Она была победоносно изящна, и в ее голосе  звучали  все
те  глубокие  ноты  удовлетворенного  социального  честолюбия,   благодаря
которым он, казалось, возносился к вершинам  холмов  и  опускался  в  тень
долин.
   Мистер Дьюитт всплеснул руками, когда увидел картины в зале,  но  Мозес
удивился, почему улыбка у него была такой мимолетной. С бокалом коктейля в
руке он подошел к большому полотну Тициана.
   - Изумительно, изумительно, совершенно  изумительно,  -  сказал  мистер
Дьюитт.
   - Мы нашли этого Тициана в разрушенном дворце  в  Венеции,  -  пояснила
Джустина. - Какой-то джентльмен в отеле - англичанин, если память  мне  не
изменяет, - знал  о  нем  и  провел  нас  туда.  Это  было  совсем  как  в
детективном  рассказе.  Картина  принадлежала  очень  старой   графине   и
находилась во владении ее семьи на протяжении многих поколений. Сколько мы
заплатили, я точно не помню... Пики, не достанете ли вы каталог?
   Д'Альба достал каталог и полистал его.
   - Шестьдесят пять тысяч, - сказал он.
   - В другой лачуге мы нашли Гоццоли. Это была  любимая  картина  мистера
Скаддона. Мы нашли ее с помощью другого незнакомца. Мы встретились  с  ним
как будто в поезде. Картина, когда  мы  впервые  увидели  ее,  была  такая
грязная, покрытая паутиной и висела в такой  темной  комнате,  что  мистер
Скаддон решил не покупать ее, но потом мы поняли, что нельзя быть  слишком
разборчивыми, и утром передумали.
   Хранитель музея сел, передал свой бокал д'Альбе, который вновь наполнил
его, а  затем  повернулся  к  Джустине,  в  это  время  делившейся  своими
воспоминаниями о грязном дворце, где она нашла Сано ди Пьетро.
   - Это все копии и подделки, миссис Скаддон.
   - Не может быть.
   - Это копии и подделки.
   - Вы говорите так только потому,  что  хотите,  чтобы  я  подарила  мои
картины вашему музею, - сказала Джустина. - Ведь так,  не  правда  ли?  Вы
хотите получить мои картины даром.
   - Они ничего не стоят.
   - У баронессы Гракки мы встречались с одним хранителем музея, - сказала
Джустина. - Он видел наши  картины  в  Неаполе,  где  их  упаковывали  для
погрузки на пароход. Он заявил, что готов поручиться за их подлинность.
   - Они ничего не стоят.
   В дверях появилась горничная и позвонила в колокол  к  ленчу.  Джустина
встала, неожиданно вновь овладев собой.
   - За ленчем нас будет пять человек, Лена, - сказала  она  горничной.  -
Мистер Дьюитт не останется. И позвоните в гараж  и  скажите  Джакомо,  что
мистер Дьюитт пойдет к поезду пешком.
   Она взяла д'Альбу под руку и пошла через зал.
   - Миссис Скаддон, - крикнул ей вслед хранитель музея, - миссис Скаддон!
   - Вам ничего не удастся сделать, - сказал Мозес.
   - Как далеко до станции?
   - Немного больше мили.
   - У вас нет машины?
   - Нет.
   - А такси здесь бывают?
   - В воскресенье нет.
   Хранитель музея посмотрел в окно. Шел дождь.
   - О, это возмутительно! Это самая возмутительная история, с  какой  мне
приходилось сталкиваться. Я приехал только из одолжения. У меня язва, и  я
должен регулярно питаться, а теперь я вернусь в город  не  раньше  четырех
часов. Вы не можете достать мне стакан молока?
   - Боюсь, что нет, - сказал Мозес.
   - Что за чепуха, что за  чепуха,  и  как  она  могла,  прости  господи,
подумать, что эти картины подлинные? Как она могла дать себя одурачить?  -
Он встал, махнул рукой и пошел по залу к ротонде, где надел свою маленькую
шляпу, делавшую его похожим на Простака Мак-Натта. - Это может стоить  мне
жизни, - сказал он. - Я  должен  есть  регулярно  и  избегать  волнений  и
физических усилий...
   И он ушел в дождь.


   Когда Мозес присоединился к обществу, сидевшему  за  ленчем,  никто  не
разговаривал, и молчание было таким тягостным, что даже  его  несокрушимый
аппетит обнаружил некоторые признаки ухудшения. Вдруг д'Альба уронил ложку
и плачущим голосом сказал:
   - О госпожа моя, о моя госпожа!
   - У  меня  есть  доказательства,  -  выпалила  Джустина.  Затем,  резко
повернувшись к Беджеру, злобно сказала: - Пожалуйста, ешьте и держите язык
за зубами!
   - Простите, Джустина, - сказал Беджер.
   Горничные убрали глубокие тарелки и принесли цыплят, во при виде  блюда
Джустина знаком велела его унести.
   - Я ничего не могу есть, - сказала она. - Отнесите цыплят назад в кухню
и положите в холодильник.
   Все склонили головы в знак сочувствия к Джустине и огорченные тем,  что
останутся голодными,  так  как  в  воскресенье  днем  холодильники  бывали
заперты на висячий замок. Устремив на  Беджера  тяжелый  взгляд,  Джустина
оперлась о край стола и встала:
   - Полагаю, вы собираетесь в город,  Беджер,  чтобы  рассказать  всем  о
случившемся.
   - Нет, Джустина.
   - Если я услышу, что вы, Беджер, обмолвились хоть словом об этом  деле,
- сказала она, - я расскажу всем, что вы сидели в тюрьме.
   - Джустина!
   Сопровождаемая д'Альбой, она направилась к двери, не сгорбленная, а еще
более прямая, чем всегда; дойдя до двери, она вскинула руки и воскликнула:
   - Мои картины, мои картины, мои прекрасные, прекрасные картины!
   Потом все услышали, как д'Альба открыл и закрыл дверь лифта и  в  шахте
мрачно запели канаты, когда Джустина поднималась к себе.


   День был унылый, и Мозес провел  его  в  маленькой  библиотеке,  изучая
литературу по синдикализму. Когда начало темнеть,  он  отложил  в  сторону
книги и стал бродить по дому. В пустой и чистой кухне холодильники все еще
были на замке. Он услышал доносившуюся  из  зала  музыку  и  подумал,  что
играет, должно быть, д'Альба, так  как  музыка  была  коктейльная:  томная
музыка покаянной печали  и  мнимой  страсти,  полумрака  баров  и  затхлых
арахисовых  орехов,  изжоги  и  гастрита  и  бумажных  салфеток,   которые
прилипают, как листья, к донышку вашего бокала с коктейлем... Но когда  он
вошел в зал, то увидел, что играл Беджер. Мелиса сидела  рядом  с  ним  на
скамеечке перед роялем, а Беджер печально пел:

   О, этот томный блюз!
   От дома так далеко я!
   О, этот томный блюз!
   Вокруг меня все чужое.
   От жесткой постели болят бока.
   Как услышу "чу-чу", так берет тоска.
   О, этот томный блюз!

   Когда Мозес подошел к роялю, они  оба  подняли  глаза.  Мелиса  глубоко
вздохнула, и Мозеса охватило такое чувство,  будто  он  нарушил  атмосферу
свидания. Беджер бросил на Мозеса злобный взгляд и закрыл рояль. Казалось,
чувства его были в смятении, и Мозес буквально заставил  себя  истолковать
это правильно. Он встал со скамеечки и  вышел  на  террасу  -  скорбная  и
тревожная фигура, - а Мелиса  обернулась  и  следила  за  ним  пристальным
взглядом.
   Мозес понимал: если мы признаем существование  у  мужчин  рудиментарных
сексуальных обрядов, если непринужденность его  позы,  когда  ему  впервые
вложили  в  руки  хоккейную  клюшку,  и  если  гимнастическое  снаряжение,
хранившееся в стенном шкафу, доставляли ему удовольствие, если в дождливый
день  на  Западной  ферме  во  время  напряженного  футбольного  матча,  в
последние минуты света и игры, его охватывало ощущение, что он заглядывает
в глубокое прошлое своего рода, если все это на чем-то основано,  -  то  и
для  противоположного  пола  должны  существовать  параллельные  обряды  и
церемонии.  Под   этим   Мозес   понимал   не   способность   к   быстрому
перевоплощению,  но  нечто  другое,  связанное,  быть  может,  с  присущим
красивым женщинам даром  вызывать  в  воображении  ландшафты  -  печальное
ощущение какой-то дали, словно их взгляд прикован к горизонту,  какого  ни
одни мужчина никогда не видел. Существовали некоторые физические  признаки
этого: их голос становился  мягче,  зрачки  расширялись  -  казалось,  они
вспоминают чисто женское путешествие по женским водам к обнесенному стеной
острову, где в силу особенностей своего ума и организма они были  обречены
совершать тайные обряды, которые восстанавливали в них запасы  чарующей  и
созидающей печали. Мозес никогда не надеялся  узнать,  что  происходило  в
душе Мелисы. И теперь, увидев, что ее зрачки расширились и печать глубокой
задумчивости легла  на  ее  прекрасное  лицо,  он  понял,  что  спрашивать
бесполезно. Она вспоминала путешествие, или  она  видела  горизонт,  и  от
этого в ней разбушевались смутные и бурные желания, но то  обстоятельство,
что Беджер  как  будто  имел  какое-то  отношение  к  ее  воспоминаниям  о
путешествии, вселяло в Мозеса тревогу.
   - Мелиса!
   - Джустина ведет себя так низко по отношению к нему, - сказала  Мелиса,
- а у нее нет для этого никаких оснований. А тебе он не нравится.
   - Мне он не нравится, - подтвердил Мозес, - это правда.
   - О, мне так жаль его!
   Она встала со скамеечки и пошла на террасу к Беджеру.
   - Мелиса, - позвал Мозес, но она исчезла в темноте.
   Было около десяти часов,  когда  Мозес  поднялся  наверх.  Дверь  в  их
комнату была заперта. Он окликнул жену, но та  не  ответила,  и  тогда  он
пришел в ярость. Какая-то часть его, которая была столь  же  неспособна  к
компромиссу, как и его мужская гордость, вспыхнула, и ярость камнем  легла
на его сердце. Он стал колотить в дверь и попытался плечом высадить ее; он
как раз отдыхал от этих усилий, когда холодный воздух,  проходивший  между
дверью и порогом, внезапно на помнил ему, что Беджер ночевал в  той  самой
комнате, где ночевал он, когда проделал свое первое путешествие по крышам.
   Он сбежал вниз по черной лестнице, затем пересек ротонду и поднялся  на
старом лифте к спальням, находившимся в другом крыле дома. Дверь в комнату
Беджера была закрыта, но, когда Мозес постучал, никто не  ответил.  Открыв
дверь и войдя в комнату,  он  прежде  всего  услышал  громкий  шум  дождя,
доносившийся с балкона. Никаких следов Беджера в комнате  не  было.  Мозес
вышел на балкон и перемахнул на крышу. Как он и ожидал, в сотне  шагов  от
пего был Беджер; согнувшись чуть не пополам, как пловец, взмахивая  руками
в воздухе у своих  ног  (вероятно,  он  уже  успел  зацепиться  за  старую
радиопроводку), он двигался очень осторожно. Мозес  окликнул  его.  Беджер
побежал.
   Казалось, дорога была ему известна - во всяком случае, настолько, чтобы
миновать вентиляционную шахту. Он бежал к пирамидальной крыше  часовни,  а
затем свернул направо и побежал по крутой шиферной крыше над залом.  Мозес
обогнул ее с другой стороны, но  Беджер  повернул  назад,  возвратился  на
плоскую крышу я побежал к освещенной спальне д'Альбы. Здесь,  на  полпути,
Мозес нагнал его и опустил руку ему на плечо.
   - Это не то, что вы думаете, - сказал Беджер.
   Мозес ударил его, и Беджер, сев с размаху, накололся,  очевидно,  задом
на гвоздь, так как испустил такой громкий  хриплый  крик  боли,  что  граф
высунул голову из окна.
   - Кто здесь, кто здесь?
   - Это Беджер и я, - сказал Мозес.
   - Если Джустина узнает об этом, она взбеленится, - сказал граф.  -  Она
не любит, когда ходят по крышам. От этого получаются протечки. Но что  вы,
в конце концов, тут делаете?
   - Я иду спать, - сказал Мозес.
   - О, я хотел бы,  чтобы  вы  хоть  изредка  давали  вежливый  ответ  на
разумный вопрос, - сказал граф. -  Я  страшно,  страшно  устал  от  вашего
юмора, и Джустина тоже. Для нее это  ужасное  падение  -  принимать  таких
людей, как вы, после того как она всю жизнь  провела  в  высшем  обществе,
включая особ королевской крови, и она сама мне говорила...
   Голос графа становился все тише по мере того, как Мозес, кипя от гнева,
продолжал путь вдоль края  крыши  к  тому  участку  ее,  что  нависал  над
балконом Мелисы. Затем он  полчаса  просидел  на  крыше,  опустив  ноги  в
водосточный желоб и перебирая в уме  все  факты  непристойного  характера,
доказывавшие порочность его жены; он  как  бы  делился  своими  мыслями  с
ночью, и холодная ярость, наполнявшая его сердце,  постепенно  ослабевала.
Затем, осознав, что, если он хочет извлечь полезную истину из создавшегося
положения, он должен искать ее  в  самом  себе,  он  спрыгнул  на  балкон,
разделся и лег в постель, где спала Мелиса.


   Однако Мозес был к  Беджеру  несправедлив.  Беджер  не  строил  никаких
развратных замыслов, когда лез по крыше. Он был  очень  пьян.  Но  в  этом
человеке таилось какое-то  благородство  -  зачатки  высоких  человеческих
качеств - или по крайней мере достаточная широта чувств, чтобы  испытывать
недовольство собой, и когда он рано утром проснулся, то принялся  упрекать
себя за пьянство и за безумные выходки. Из окна он видел,  каким  голубым,
золотистым и круглым, как иллюминатор, был мир, но все эти сапфировые тона
в небе  лишь  приводили  его  в  уныние  и  пробуждали  жажду  скрыться  к
какой-нибудь темный, плохо  проветриваемый  закуток.  Мир  в  пристрастном
свете раннего утра казался ему таким же лицемерным и  отвратительным,  как
улыбка торговца вразнос. Ничего нет истинного, думал Беджер, ничто не было
тем, чем казалось, и грандиозность этого обмана - вкрадчивость, с  которой
темнел цвет неба по море того, как он одевался, - злила его. Он  спустился
по лестнице, прошел, никого не встретив - даже  крысы,  -  через  ротонду;
хотя еще и не было шести часов, он позвонил по  телефону  Джакомо,  и  тот
отвез его на станцию.
   Этот ранний поезд был местным, на нем возвращались домой рабочие ночной
смены. Глядя на их усталые я грязные лица, Беджер почувствовал  зависть  к
скромному, как он думал, образу жизни  этих  людей.  Если  бы  он  получил
простое воспитание, его жизнь имела бы больше смысла  и  ценности,  лучшим
чертам его характера  представилась  бы  возможность  развиться  и  он  не
растратил бы попусту  свои  способности.  Выбитый  из  колеи  пьянством  и
угрызениями совести, он в это утро ясно сознавал,  что  попусту  растратил
их, без всякой надежды  на  возрождение,  и  образы  из  прежней  жизни  -
веселый, красивый мальчик, вносящий на  террасу  мебель  перед  грозой,  -
встали перед ним, чтобы усилить самоосуждение. Затем, когда уныние Беджера
достигло предела, свет как бы озарил его, ибо могучее воображение, восстав
против крайнего отчаяния, вызвало в его сознании ослепительные  видения  -
города или арки по меньшей мере из мрамора, символы благоденствия, триумфа
и роскоши.
   Затем под покрытым глянцевитыми волосами