ю
загадку или требовали оценочного суждения, и так как Каверли беспокоился о
деньгах -  он  почти  израсходовал  свои  двадцать  пять  долларов,  -  то
большинство  фраз  он  заканчивал  упоминанием   о   деньгах.   Беседа   с
психоаналитиком должна была состояться на следующий день.
   Мысль об  этой  беседе  несколько  нервировала  Каверли.  Психоаналитик
казался ему столь же странным а жутким, как знахарь.  У  него  было  такое
ощущение, словно, того гляди, может выплыть наружу какая-то пагубная тайна
его жизни; но самым скверным из его поступков было занятие  онанизмом,  и,
оглядываясь на свою  жизнь  и  не  вспоминая  ни  одного  мальчика  своего
возраста, который не забавлялся бы таким же образом, он пришел  к  выводу,
что это не является тайной. Он решил быть с психоаналитиком по возможности
честным. Это решение слегка успокоило его и  как  будто  ослабило  нервное
напряжение. Ему  назначили  прийти  в  три  часа.  Когда  он  явился,  его
попросили подождать в приемной, где в горшках цвело множество орхидей.  Он
подумал, не наблюдают ли за ним в  глазок.  Но  вот  врач  открыл  двойную
звуконепроницаемую дверь и  пригласил  Каверли  войти.  Врач  был  молодой
человек, державшийся отнюдь не так сухо, как остальные. Он хотел  казаться
дружески настроенным, хотя  этого  и  нелегко  было  достигнуть,  так  как
Каверли никогда не видел его раньше и никогда не увидит снова  и  оказался
наедине с ним лишь  потому,  что  стремился  получить  работу  на  фабрике
ковров. Это не располагало к дружбе. По сделанному ему знаку Каверли сел в
очень удобное кресло и стал нервно хрустеть суставами.
   - Не расскажете ли вы немного о себе?  -  сказал  врач.  Он  был  очень
любезен. Перед ним лежали блокнот и карандаш.
   - Ну, меня зовут  Каверли  Уопшот,  -  начал  Каверли,  -  родом  я  из
Сент-Ботолфса. Вы, наверно, знаете, где это. Все Уопшоты живут  там.  Моим
прадедушкой был Бенджамин Уопшот. Моим дедушкой был  Аарон.  Моя  мать  из
семьи Каверли и...
   - Меня интересует не столько ваша родословная, - сказал врач, - сколько
ваш эмоциональный склад. - Он перебил Каверли, но сделал это очень вежливо
и дружелюбно.  -  Вы  знаете,  что  подразумевают  под  беспокойством?  Вы
испытывали чувство беспокойства? Есть ли у членов  вашей  семьи,  в  вашем
окружении что-либо, что делало бы вас склонным к беспокойству?
   - Да, сэр, - ответил Каверли. - Мой отец очень беспокоится, как  бы  не
случилось пожара. Он страшно боится сгореть.
   - Откуда вы это знаете?
   - Он держит у себя в комнате специальный костюм, - сказал Каверли. -  У
его кровати висит комплект одежды - белье и все прочее, - чтобы  в  случае
пожара он мог за одну минуту одеться и выбежать из дома. И еще у  него  во
всех холлах стоят ведра с песком  и  водой,  а  на  стене  около  телефона
написан номер, по которому надо звонить в пожарную команду; а в  дождливую
погоду, когда он не работает - иногда он не работает в дождливую погоду, -
большую часть дня он занят тем, что ходит по  дому  и  принюхивается.  Ему
мерещится, что пахнет дымом; иногда мне кажется, что он почти  целый  день
ходит из комнаты в комнату и принюхивается.
   - А ваша мать разделяет эти опасения? - спросил врач.
   - Нет, сэр, - сказал Каверли. - Мать любит  пожары,  но  у  нее  другая
причина для беспокойства. Она боится толпы. Я  хочу  сказать,  она  боится
попасть в западню. Иногда на рождественских каникулах  я  ходил  с  нею  в
центр города, и когда она попадала  в  толпу  в  каком-нибудь  из  больших
магазинов, то чуть не падала в обморок. Она бледнела, тяжело  дышала.  Она
задыхалась. Это было ужасно. Тогда она хватала меня за руку, тащила вон из
магазина и шла на какую-нибудь боковую улицу, где никого не  было;  иногда
проходило пять или десять минут, прежде чем она начинала дышать нормально.
Повсюду, где мать чувствовала себя стесненной, ей становилось очень не  по
себе. Например, в кино... Если кого-нибудь в фильме сажают  в  тюрьму  или
запирают в каком-нибудь маленьком  помещении,  то  вы  не  успеете  глазом
моргнуть, как моя мать хватает шляпу и сумочку  и  убегает  из  зала.  Мне
приходилось бежать вовсю, чтобы не отстать от нее.
   - Как вы считаете, ваши родители были счастливы в браке?
   - Я никогда об этом не думал, - ответил Каверли. - Они муж  и  жена,  и
они мои родители, и я полагаю, что им, как и всем,  всяко  приходится.  Но
есть одна вещь, о  которой  мать  мне  постоянно  рассказывала  и  которая
произвела на меня сильное впечатление.
   - Какая именно?
   - Всякий раз, как я весело проводил время с отцом - когда он брал  меня
с собой на пароход или что-нибудь в этом  роде,  -  она  словно  поджидала
меня, когда мы возвращались домой, чтобы рассказать эту историю. Насчет...
Насчет того, как я появился на свет, если можно так выразиться.  Мой  отец
работал в то время на фабрике столового серебра, и они поехали в  соседний
большой город на какой-то банкет. Ну, моя мать выпила несколько коктейлей,
и пошел снег, и им пришлось провести ночь в гостинице, и  одно  влекло  за
собой другое, но похоже, после этого мой отец не хотел, чтобы я родился.
   - Вам так говорила ваша мать?
   - О да! Она говорила мне об этом много раз. Говорила, что я  не  должен
доверять ему, так как он хотел меня убить. Она сказала, что он привел  уже
акушера, делающего аборты, к нам домой и, если б не ее мужество, я был  бы
мертв. Она говорила мне об этой истории много раз.
   - И вы думаете, что это оказало существенное влияние на ваше  отношение
к отцу?
   - Видите ли, сэр, я никогда об этом не думал, но, возможно, это  имело,
пожалуй, влияние. Временами у меня бывало ощущение, что он  может  ударить
меня. Я никогда не любил просыпаться поздно ночью и слышать, как он  ходит
по дому. Но это было глупо, ведь я знал, что он не ударит меня. Он никогда
меня не наказывал.
   - А мать наказывала вас?
   - Не очень часто, но однажды  она  буквально  исполосовала  мне  спину.
Виноват, пожалуй, был я. Мы поехали купаться в Травертин - я был  с  Питом
Мечемом, - и я решил влезть на крышу купальни, откуда можно  было  видеть,
как раздеваются женщины. Это был непристойный поступок, но едва мы  начали
лезть, как сторож нас поймал.  Ну,  мать  увела  меня  домой,  велела  мне
раздеться, взяла длинный кнут прадедушки -  того  самого  Бенджамина  -  и
буквально исполосовала мне спину. По всей стене  были  брызги  крови.  Моя
спина представляла такое месиво, что она  испугалась,  но  позвать  врача,
разумеется, не решилась, так как попала бы в затруднительное положение. Но
самое худшее заключалось в том, что  весь  остаток  того  лета  я  не  мог
купаться. Если бы я пошел купаться, все бы увидели огромные рубцы  у  меня
на спине. Все то лето я не мог купаться.
   - И вы думаете, что это оказало существенное влияние на ваше  отношение
к женщинам?
   - Видите ли, сэр, в наших местах трудно,  пожалуй,  особенно  гордиться
тем, что ты мужчина. Я хочу сказать, что женщины там очень  властные.  Они
добрые, и у них очень хорошие намерения, но подчас  они  становятся  очень
деспотичными. Подчас у вас появляется такое чувство, что быть  мужчиной  -
несправедливость. А тут еще  эта  история,  которую  рассказывают  о  Хауи
Притчарде. Говорят, в брачную ночь он поставил  ногу  в  ночной  горшок  и
пустил струю мочи по ноге, чтобы жена не  услыхала  шума.  Думаю,  ему  не
следовало этого делать. По-моему, если ты мужчина, то должен  гордиться  и
радоваться.
   - Имели вы половые сношения?
   - Дважды, - ответил Каверли. - Первый раз с миссис Медерн. Вероятно, не
следовало бы называть ее имени, но все в  поселке  знают  про  нее  и  она
вдова.
   - А второй раз?
   - Тоже с миссис Медерн.
   - Имели вы когда-нибудь гомосексуальные сношения?
   - Я, пожалуй, понимаю, что вы имеете в виду,  -  сказал  Каверли.  -  Я
очень часто занимался этим, когда был  моложе.  Но  уже  давно  дал  зарок
больше этого не делать. Но мне кажется, что кругом таких очень  много.  Во
всяком случае, больше, чем я предполагал. Там, где  я  теперь  живу,  есть
один человек. Он  все  время  приглашает  меня  зайти  к  нему  посмотреть
открытки. Я хотел бы, чтобы он оставил меня в покое. Видите ли, сэр,  если
есть на свете роль, в которой я  не  хотел  бы  выступать,  так  это  роль
гомосексуалиста.
   - Ну а теперь расскажите о своих снах.
   - Мне снится всякая всячина, - сказал Каверли. -  Мне  снится  плавание
под парусами, и путешествия, и рыбная ловля; но вас, наверно, больше всего
интересуют дурные сны, не так ли?
   - Что вы понимаете под дурными снами?
   - Мне снится, будто я делаю это с одной женщиной, - сказал Каверли. - В
действительности я ее никогда не видел. Это одна из  тех  красавиц,  каких
видишь в парикмахерских на  картинках  с  образцами  дамских  причесок.  А
иногда, - продолжал Каверли, краснея и опуская голову, - мне снится, что я
делаю это с мужчинами. Однажды мне снилось, что я делаю это с лошадью.
   - У вас бывают цветные сны? - спросил врач.
   - Никогда не обращал внимания.
   - Ну, пожалуй, наше время истекает, - сказал врач.
   - Видите ли, сэр, - сказал Каверли, - я не хочу, чтобы вы думали, будто
у меня было несчастливое детство. Мне кажется, то, что я вам рассказал, не
дает правильной картины, но я немного слышал о психологии, и мне казалось,
что вы хотите узнать от меня о чем-нибудь в этом роде. На самом  деле  это
было чудесное время. Мы жили на ферме, и  у  нас  был  пароход,  мы  могли
сколько угодно охотиться и ловить рыбу, и мы питались  чуть  ли  не  лучше
всех на свете. Это было счастливое время.
   - Ну, спасибо, мистер Уопшот, - сказал врач, - и до свидания.
   В  понедельник  утром  Каверли  встал  рано  и,  как  только  открылась
портновская мастерская, дал отутюжить свои брюки. Затем он пошел  в  центр
города в контору мужа своей кузины. Секретарша спросила, назначено ли  ему
время приема, и, когда он ответил, что нет, сказала, что  раньше  четверга
устроить ему прием не может.
   - Но я двоюродный брат жены мистера Брюера, - представился Каверли. - Я
Каверли Уопшот.
   Секретарша лишь улыбнулась и сказала, чтобы он пришел в четверг  утром.
Каверли не  огорчился.  Он  знал,  что  у  мистера  Брюера  голова  занята
бесчисленными мелочами, что он окружен администраторами  и  секретарями  и
мог начисто позабыть о проблемах какого-то далекого Уопшота.  Единственной
проблемой для Каверли были деньги. У него их осталось совсем  немного.  На
ужин он съел рубленый шницель и выпил стакан молока, а вечером, вернувшись
домой, уплатил хозяйке за комнату. Во вторник он съел на завтрак коробочку
изюма, так как где-то слышал, что изюм - вещь полезная и сытная. На ужин у
него была сдобная булочка со стаканом  молока.  В  среду  утром  он  купил
газету, после чего осталось ровно шестьдесят центов. В объявлениях о найме
на работу сообщалось о нескольких вакансиях на должность конторщика, и  он
отправился в посредническое агентство, а затем на другой  конец  города  в
универсальный магазин, где ему сказали, чтобы он зашел в конце недели.  Он
купил кварту молока и, отметив на бутылке три  равные  части,  выпил  одну
треть на завтрак, одну - на ленч и одну - на ужин.
   Для молодого человека муки голода были пыткой, и, когда в среду вечером
Каверли лег спать, его всего крючило от боли. В  четверг  утром  есть  ему
было нечего, и последние деньги он потратил на утюжку брюк.  Он  пришел  в
контору мужа своей кузины и сказал девушке, что ему назначено прийти.  Она
держалась приветливо и любезно и предложила ему посидеть и  подождать.  Он
ждал час. К этому времени  он  испытывал  такой  голод,  что  почти  не  в
состоянии был сидеть прямо. Потом секретарша  сказала  ему,  что  никто  в
конторе мистера Брюера не знает о том, что ему назначено прийти,  но  если
он вернется ближе к вечеру, то, вероятно, она сможет помочь  ему.  Каверли
до четырех часов дремал в парке на скамье, а затем вернулся в  контору;  и
хотя секретарша по-прежнему вела себя  приветливо,  ее  отказ  теперь  был
окончательным. Мистера Брюера не было в городе. Каверли пошел к дому,  где
жила кузина Милдред,  но  швейцар  остановил  его,  позвонил  по  телефону
наверх, и ему сказали, что миссис Брюер никого не  принимает:  она  сейчас
уезжает в гости. Каверли вышел на улицу  и  стал  ждать.  Через  несколько
минут появилась кузина Милдред, и Каверли подошел к ней.
   - Ах да, да, - сказала  она,  услышав,  что  с  ним  произошло.  -  Да,
конечно. Я думала, что в конторе Гарри  тебе,  наверно,  сказали.  Дело  в
твоей  эмоциональной  характеристике.  Они  полагают,  что   тебя   нельзя
использовать. Мне так жаль, но я ничего не могу поделать  -  ведь  правда?
Конечно, твой дедушка был второго урожая.
   Она открыла сумочку, вынула кредитку, сунула ее Каверли, села в такси и
уехала. Каверли побрел в парк.
   Уже было темно, он чувствовал себя усталым  и  одиноким,  его  охватило
отчаяние; никто во всем городе не знал, как его зовут. Где был его  дом  -
индийские шали и вороны, державшие путь вдоль речной долины, как дельцы  с
портфелями, спешащие поймать автобус? Он находился в тенистой аллее,  огни
города мелькали среди  деревьев  и  тускло  окрашивали  воздух  отраженным
светом; Каверли видел статуи, выстроившиеся вдоль  широкой  аллеи  подобно
королевским могилам, - Колумб, сэр Вальтер Скотт, Бернс,  Халлек  [Халлек,
Генри Уэйджер (1815-1872) - американский  генерал;  во  время  Гражданской
войны был в 1862-1864 годах главнокомандующим армией северян] и  Морзе;  и
эти темные фигуры принесли ему некоторое утешение и надежду. Он восхищался
не их умом и не делами их рук, но той добротой  и  теплом,  которыми  они,
наверно, обладали при жизни, и ему было сейчас так одиноко и  так  горько,
что он охотно остался бы в обществе этих бронзовых  и  каменных  изваяний.
Сэр Вальтер Скотт был бы его другом, его Мозесом и Лиэндером.
   Потом он поужинал - этот друг сэра Вальтера Скотта,  -  а  утром  начал
работать на складе в универсальном магазине Уорбартона.



18

   Работа Мозеса в Вашингтоне была в  высшей  степени  секретной  -  такой
секретной, что здесь нельзя о ней рассказывать. Его приняли на  работу  на
следующий день после приезда - возможно, вследствие благодарности, которую
мистер Бойнтон питал к  Гоноре,  или  в  результате  признания  достоинств
Мозеса, потому что он,  с  его  открытым  и  красивым  лицом,  к  тому  же
обладавший предком, которого генерал Вашингтон  хотел  наградить  орденом,
вполне подходил к своей новой роли. Он  не  был  покладист  -  Уопшоты  не
покладисты - и, сравнивая себя с мистером  Бойнтоном,  иногда  чувствовал,
что похож  на  человека,  который  ест  горошек  с  ножа.  Его  начальник,
казалось, был зачат в атмосфере профессиональной дипломатии.  Его  одежда,
манеры, речь и образ мыслей - все было словно заранее предусмотрено и  так
тесно связано одно с другим, что  говорило  о  некоей  системе  поведения.
Мозес догадывался, что она  приобретена  не  в  каком-нибудь  университете
восточных штатов, а могла выработаться лишь  в  дипломатической  школе.  В
принципы  этой  системы  Мозес  не  был  посвящен,  так  что  не  мог   их
придерживаться, но знал, что  вполне  определенные  принципы  должны  были
лежать в  основе  этой  привычки  к  скромной  одежде  и  интеллектуальной
сдержанности.
   Мозесу посчастливилось с пансионом, на который он наткнулся случайно  и
который оказался населенным людьми преимущественно его возраста: сыновьями
и дочерьми мэров и других государственных  деятелей,  потомками  почтенных
провинциальных  политиков,  очутившимися  в  Вашингтоне,  как  и  он  сам,
благодаря одолжениям, некогда оказанным их родными. В пансионе он проводил
мало времени, так как обнаружил, что значительной частью его общественной,
спортивной и умственной жизни распоряжалось учреждение,  где  он  работал.
Сюда входила игра в волейбол, принятие причастия,  хождение  на  приемы  в
посольство X и дипломатическую миссию Z. Все это  он  проделывал  успешно,
хотя ему не разрешалось выпивать больше трех коктейлей на каждом приеме  и
он должен был воздерживаться от ухаживаний за  женщинами,  состоявшими  на
государственной  службе  или  значившимися   в   списках   дипломатических
работников, так как  на  естественную  похоть  города  с  большим  текучим
населением ради государственной безопасности были наложены ограничения. На
осенние уик-энды он иногда уезжал с мистером Бойнтоном в округ Кларк,  где
они катались верхом и  обедали  у  друзей  мистера  Бойнтона.  Мозес  умел
держаться на лошади, но верховая езда не была  его  любимым  спортом.  Эти
путешествия давали возможность повидать страну и разочаровавшую его  южную
осень с ее светляками и туманами; все здесь  пробуждало  в  нем  тоску  по
великолепной  осени  на  Западной  ферме.  Друзья  мистера  Бойнтона  были
гостеприимные люди, которые жили в роскошных домах и  своим  состоянием  -
приобретенным  или  унаследованным  -  все  без  исключения  были  обязаны
какому-нибудь отдаленному источнику вроде  зубного  эликсира,  авиационных
моторов или пива. Но не в характере  Мозеса  было  сидеть  на  чьей-нибудь
просторной веранде и думать, что всю эту  очаровательную  картину  в  свое
время оплатил давно умерший пивовар. А что касается выпивки, то никогда  в
жизни он не пил такого  хорошего  виски.  Правда,  приехав  из  маленького
местечка, где человек все досконально знал о своих соседях,  Мозес  иногда
испытывал хандру от сознания своей  отчужденности.  Он  знал  о  людях,  с
которыми встречался, не больше, чем знают друг о друге путешественники,  и
к тому времени уже достаточно освоился с Вашингтоном, чтобы понимать,  что
смуглый человек с бородой и в тюрбане,  ожидающий  утром  автобуса,  может
быть и знатным индийским раджей, и просто чудаком из меблированных комнат.
Эта театральная атмосфера непостоянства, эта терпимость к обману произвели
на  него  особенно  сильное  впечатление  как-то  вечером  на  концерте  в
посольстве. Он был один и во время антракта вышел на  ступеньки  подъезда,
чтобы проветриться. Распахнув дверь, он увидел на ступеньках трех  старух.
Одна из них была такая толстая, другая такая  тощая  и  изможденная,  а  у
третьей  было  такое  глупое  лицо,  что   они   казались   олицетворением
человеческого безрассудства. Их вечерние платья напомнили ему  маскарадные
наряды детей в канун Дня всех святых. У них были шали, веера, и  мантильи,
и бриллианты, а туфли причиняли  им,  вероятно,  страшные  мучения.  Когда
Мозес открыл дверь, они проскользнули в  посольство  -  толстая,  тощая  и
глупая - так осторожно, с таким боязливым  видом  правонарушительниц,  что
Мозес стал  за  ними  следить.  Едва  они  очутились  внутри  здания,  как
принялись обмахиваться веерами,  и  каждая  схватила  программу  концерта,
оставленную на стуле или свалившуюся на пол. В это время лакей их  увидел,
и, как только их заметили, они сейчас же устремились к двери и убежали, но
Мозес понимал, что они отнюдь не были  разочарованы.  Цель  их  экспедиции
заключалась в том, чтобы заполучить программу; теперь они весело  ковыляли
по улице во всем своем великолепии. Ничего подобного  в  Сент-Ботолфсе  не
увидишь.
   Сосед Мозеса по  пансиону  был  сыном  политического  деятеля,  жившего
где-то на Западе. Он был способный  и  представительный  человек,  образец
бережливости и воздержанности. Он не курил, не пил и экономил каждый  цент
своего жалованья для покупки с кем-то пополам верховой лошади, стоявшей на
конюшне в Вирджинии. Он жил в Вашингтоне уже два года. Как-то  вечером  он
пригласил Мозеса к себе и показал ему таблицу или  диаграмму,  на  которой
отмечал свое продвижение по социальной лестнице. На обеде в Джорджтауне он
был восемнадцать раз. Людей, приглашавших  его,  он  записывал  в  порядке
занимаемого  ими  положения  на  государственной  службе.  На  приемах   в
Панамериканском союзе он был четыре ра