ов.  День
кончался, свет заката словно зажег огнем витрины магазинов,  но  для  нее,
переполненной своим несчастьем, этого света как бы не существовало.
   Неужели она больна? Она знала, что улица и заполнявшая ее толпа  пришли
бы именно к этому снисходительному мнению, но Мелиса всей  душой  восстала
против него, ибо если она больна, то, значит, больны и Мозес, и  Эмиль,  и
доктор, и все человечество. Мир, поселок простили бы  ей  ее  прегрешения,
если бы она начала  ходить  к  доктору  Герцогу,  которого  последний  раз
видела, когда он танцевал с  толстухой  в  красном  платье,  и  в  течение
одного-двух лет по три раза в неделю освобождалась от своих воспоминаний и
смятений. Но разве она попала, в беду не из-за того, что терпеть не  могла
фанатично следовать моде  и  подвергаться  душевной  анестезии,  не  из-за
своего отвращения к умственной, сексуальной и  духовной  гигиене?  Она  не
могла поверить, что ее  горести  можно  оправдать  безумием.  В  них  было
виновато ее тело, была виновата ее душа, были виноваты ее желания.
   Когда Мелиса пришла домой, маленький сын выбежал ей навстречу, и она  с
нежностью обняла его. Мальчик вернулся в кухню,  а  она,  чтобы  притупить
боль, налила себе виски, разбавив его водой в ванной. Потом она  позвонила
по телефону своему священнику и спросила,  нельзя  ли  ей  сейчас  же  его
повидать. К телефону подошла жена священника миссис Веском -  она  любезно
пригласила Мелису прийти. Миссис Веском, от которой приятно пахло духами и
хересом, открыла ей дверь. Жена священника после обеда обыкновенно  играла
в бридж. Мелиса понимала, что тосковать по жизни,  сосредоточенной  вокруг
партий в бридж, было бы для нее чересчур  сентиментально,  но  простота  и
хорошее настроение этой женщины пробуждали в Мелисе острую  тоску.  Миссис
Веском была довольна своей жизнью, и эта удовлетворенность казалась  столь
же прочной, как хорошо построенный дом с залитыми солнечным светом окнами;
а Мелиса чувствовала себя безжалостно  обреченной  сносить  всю  суровость
непогоды. Миссис Веском провела ее в  гостиную,  где  священник  стоял  на
коленях и растапливал ка-К мин, поднося зажженную спичку к бумаге.
   - Добрый день, - сказал он, - добрый день, миссис Уопшот.
   Священник был дородный мужчина с грубым, простым лицом; в  волосах  его
пятнами пробивалась тусклая седина, напоминавшая последний зимний снег.
   - Я решил, что нам не помешает немного огня, - сказал он. -  Что  лучше
огня располагает к откровенной беседе? Садитесь, садитесь,  пожалуйста.  Я
должен кое в чем вам исповедаться.
   Услышав это слово, Мелиса вздрогнула.
   - Сегодня у миссис Веском собрались игроки в бридж, одна из трех  групп
ее постоянных партнеров, и я решил дать себе отдых и провести весь день  у
телевизора. Я знаю, правда, многие не одобряют телевидение,  но  во  время
моего сегодняшнего, так  сказать,  легкомысленного  времяпрепровождения  я
видел  несколько  интересных  пьесок,  превосходную  игру  и  превосходные
постановки. Я бы ничуть не удивился, если бы оказалось, что  уровень  игры
на телевидении теперь значительно выше, чем в театре. Я видел  одну  очень
интересную пьеску о женщина из среднего класса, которую скука повседневной
жизни довела до того, что она уступила соблазну, я говорю - соблазну, хотя
в ее поступке не было ничего непристойного, - соблазну забросить  семью  и
заняться предпринимательской деятельностью. У нее была очень несимпатичная
свекровь. Пожалуй, не то  чтобы  действительно  несимпатичная,  просто  ее
характер,  можно  сказать,  сложился  под  влиянием  ряда  неблагоприятных
обстоятельств. Она была властная женщина. Она понимала, что  наша  героиня
недостаточно внимательна к мужу. Так вот, свекровь была богата,  и  у  них
были все  основания  рассчитывать  на  значительное  наследство  после  ее
кончины. Они устроили прогулку на озеро - о, все было сделано  как  нельзя
лучше, - и во время бури свекровь утонула. Следующая  сцена  происходит  в
конторе адвоката,  где  было  оглашено  завещание  и  где  они,  к  своему
удивлению, узнали, что свекровь не оставила им ни доллара. И что  же,  при
таком обороте событий жена, вместо того чтобы впасть в уныние,  обнаружила
в себе новые источники силы и смогла вновь посвятить себя семье - окружить
ее, так сказать, вниманием и заботой. Все это  очень  поучительно,  и  мне
кажется, что, если б мы чаще смотрели телепередачи и видели, какие горести
и затруднения испытывают другие, мы, возможно, были бы  менее  себялюбивы,
менее эгоцентричны, меньше  склонны  всецело  погружаться  в  свои  мелкие
личные заботы.
   Мелиса пришла к священнику за сочувствием, но теперь поняла, что скорее
могла бы искать сочувствия  у  двери  сарая  или  у  камня.  На  мгновение
глупость мистера Бескома, его вульгарность показались ей невыносимыми. Но,
если он нисколько ей не сочувствует, не следует ли ей самой в таком случае
проявить хоть немного сочувствия к нему и попытаться понять этого  полного
простого человека, одобряющего чепуху, которую показывают по телевизору, а
если понять она не в состоянии,  то  по  крайней  мере  отнестись  к  нему
достаточно терпимо? Глядя,  как  он  склоняется  к  огню,  она  испытывала
умиление перед древностью его профессии.  Никогда  к  двери  его  дома  не
прибежит гонец с известием о том, что  глава  религиозной  общины  замучен
местной полицией, а упомяни Мелиса имя Иисуса Христа вне  всякой  связи  с
богослужением, он пришел бы, конечно, в невероятное замешательство. Это не
его вина, он не выбирал себе эпоху, в которой жить, не он один был одержим
стремлением придать как можно больше  пыла  и  реальности  крестным  мукам
Спасителя. Это ему не удалось, и здесь, у своего камина, он был  таким  же
неудачником, как она, и, подобно всякому  другому  неудачнику,  заслуживал
сочувствия. Мелиса понимала, как страстно ему хотелось избежать  разговора
о ее горестях, а вместо этого  поговорить  и  церковном  благотворительном
базаре, о бейсбольном чемпионате, о  благотворительном  ужине,  о  высоких
ценах на цветное стекло, об удобстве электрических грелок - о чем  угодно,
только не о ее горестях.
   - Я  согрешила,  -  сказала  Мелиса.  -  Я  согрешила,  и  воспоминание
мучительно, тяжесть невыносима.
   - Как вы согрешили?
   - Я совершила прелюбодеяние с юношей. Ему нет еще двадцати одного года.
   - И часто это случалось?
   - Много раз.
   - А с другими?
   - С другим один раз, но я чувствую, что не могу доверять себе.
   Он прикрыл глаза руками, и Мелиса видела, что он возмущен и  испытывает
отвращение.
   - В подобного рода случаях,  -  сказал  он,  все  еще  прикрывая  глаза
руками, - я работаю совместно с  доктором  Герцогом.  Могу  дать  вам  его
телефон, или я охотно позвоню ему сам и договорюсь, когда он вас примет.
   - Я не пойду к доктору Герцогу, - плача, сказала Мелиса. - Я не могу.
   Она ушла из дома священника и, вернувшись к  себе,  позвонила  в  лавку
Нэроби. Кухарка еще раньше заказала бакалейные товары, и Мелиса  попросила
прислать ящик хинной настойки,  пучок  кресс-салата  и  коробку  душистого
перца.
   - Сегодня утром вашей кухарке уже доставили  ящик  хинной  настойки,  -
сказал мистер Нэроби. Топ его был нелюбезен.
   - Да, я знаю, - сказала Мелиса. - Мы ждем гостей.
   Через некоторое время появился Эмиль.
   - Прости, что я бросила тебя в Нью-Йорке, - сказала Мелиса.
   - О, ничего страшного. - Он рассмеялся. - Я просто был голоден.
   - Я хочу тебя видеть.
   - Хорошо, - сказал он. - Где?
   - Не знаю.
   - Вот что, есть одно местечко, - сказал он. - Лачуга внизу, у бухточки,
мы с ребятами давно ее присмотрели. Я загляну в магазин, а  через  полчаса
буду там.
   - Хорошо.
   - Надо перейти через железнодорожный мост и спуститься  к  бухточке,  -
сказал Эмиль. - Там грунтовая дорога около свалки. Я приду туда  раньше  и
проверю, нет ли кого поблизости.
   Она толком не видела помещения, в котором лежала у стены.
   - Знаешь, - сказал он, - на ленч я съел густую похлебку  из  моллюсков,
потом горячий бутерброд с ростбифом и двумя сортами овощей, а на закуску -
кусок пломбирного торта, и я все еще голоден.



25

   Эмиль и миссис Кранмер жили на втором этаже каркасного  двухквартирного
дома. Дом был темно-зеленый с белыми филенками - во  время  дождя  зеленый
цвет превращался в черный - и принадлежал к тем  видам  строений,  которые
можно назвать стадными, так как они  редко  встречаются  в  одиночку.  Они
появляются в предместьях Монреаля, снова появляются,  перейдя  границу,  в
северных городках  с  их  лесопильными  заводами,  процветают  в  Бостоне,
Балтиморе, Кливленде и Чикаго, ненадолго пропадают в  пшеничных  штатах  и
снова появляются в унылых  окрестностях  Су-Сити,  Уичито  и  Канзас-Сити,
образуя  нечто  вроде  грандиозной   извилистой   цепи   кочующих   жилищ,
растянувшейся по всему материку.
   Возвращаясь  из  цветочного  магазина  Барнема  вечером  домой,  миссис
Кранмер прошла мимо дома, который некогда, пока был  жив  мистер  Кранмер,
принадлежал ей. Дом был  большой,  кирпичный,  оштукатуренный.  Двенадцать
комнат! Его размеры и удобства она вспоминала как сказку. Банк продал этот
дом итальянской семье по фамилии Томази. Несмотря на все старания  принять
доктрину равенства, которую ей внушали в школе, она до сих пор  испытывала
некоторую горечь при мысли о том, что люди из чужой страны, еще не знающие
языка и  обычаев  Соединенных  Штатов,  стали  владельцами  дома  местного
уроженца, каким  была,  скажем,  она.  Она  знала,  что  от  экономических
факторов никуда не денешься, но от этого ей было не  легче.  Ей  казалось,
что дом все еще ее, все еще находится в ее ведении, все еще напоминает  ей
о том, в каком достатке она жила  с  мистером  Кранмером.  Томази  большую
часть времени проводили на кухне, и в окнах по фасаду обычно  было  темно,
но в этот вечер в одном из окон светилась лампа под абажуром с бахромой, и
при свете этой лампы она видела на стене увеличенные  фотографии  каких-то
иностранцев - усатых мужчин в высоких воротничках и женщин  в  черном.  Ей
было бесконечно странно смотреть в освещенные окна дома,  который  некогда
был средоточием ее жизни. И она пошла дальше в своих смешных туфлях.
   В  почтовом  ящике  лежала  вечерняя  газета.  Миссис  Кранмер   обычно
просматривала ее, сидя на кухне. Самые сенсационные новости были связаны с
той скрытой моральной революцией, которую  учинили  ровесники  Эмиля.  Они
крали, грабили, пили, насиловали, а когда их сажали в тюрьму,  громогласно
возмущались несправедливостью общества. Она считала, что во всем  виноваты
их родители,  и  вполне  искренне  возносила  к  небесам  благодарственную
молитву  за  то,  что  Эмиль  -  такой  хороший  мальчик.  В  юности   она
сталкивалась с некоторым сумасбродством, но  мир  тех  времен  казался  ей
более уютным и снисходительным. В общем, она так и не  могла  решить,  чья
тут вина. Она опасалась, что мир, пожалуй, изменился слишком быстро для ее
ума и интуиции. Никто  не  мог  помочь  ей  отсеять  хорошее  от  плохого.
Покончив с газетой, она обычно уходила к себе в комнату. Ее никогда нельзя
было упрекнуть в нерасторопности или в неряшливости. Она  надевала  чистые
комнатные туфли и чистое домашнее платье, а затем готовила  ужин.  В  этот
вечер она прошла прямо к себе в спальню, легла  в  темноте  на  кровать  и
заплакала.
   Возвращаясь из своей лачуги, Эмиль  чувствовал,  что  в  нем  появилась
какая-то серьезность - новый признак возмужания. Когда он вошел в  дом,  в
кухне горел свет, но матери у плиты не было, а потом он услышал,  что  она
плачет у себя в комнате. Он сразу догадался, почему  она  плачет,  но  был
совершенно не готов к объяснению. Повинуясь велению сердца,  он  сразу  же
пошел в темную комнату матери, где она, поверженная несчастьем, лежала  на
кровати, сбитая с толку и всеми покинутая, и казалась еще более  одинокой,
еще более, чем всегда, похожей на ребенка. Эмиль был раздавлен глубиной ее
горя.
   - Я просто не могу понять, - всхлипывая, сказала она.  -  Я  просто  не
могу поверить.  Я  думала,  ты  хороший  мальчик,  из  вечера  в  вечер  я
благодарила бога за то, что ты такой хороший, а ты все время  у  меня  под
носом делал это.  Мне  рассказал  мистер  Нэроби.  Он  сегодня  заходил  в
магазин.
   - Это неправда, мама. Что бы ни сказал мистер Нэроби, это неправда.
   Миссис Кранмер, как ребенок, прижалась лицом к мокрой подушке, и  Эмилю
почудилось, будто она действительно ребенок, его дочь, с  которой  жестоко
обошелся какой-то чужой человек.
   - Я молилась, чтобы ты это сказал, надеялась, что ты это скажешь, но  я
больше не могу верить. Мистер Нэроби рассказал мне обо всем, а зачем бы он
стал так говорить, если бы это была неправда? Не мог же он все выдумать.
   - Это неправда, мама.
   - Но зачем он мне все  это  рассказал,  зачем  рассказал  мне  все  эти
небылицы? Он сказал мне про ту женщину, с которой ты уезжал.  Сказал,  что
она все время звонит в магазин, хотя ей ничего не нужно, и что он знает, в
чем тут дело.
   - Это неправда.
   - Зачем же он рассказал мне все эти небылицы? Может быть, он ревнует? -
спросила она в безрассудной надежде. - Ты ведь знаешь, в позапрошлом  году
он просил меня выйти за него замуж. Конечно, я больше не выйду замуж,  но,
когда я ему отказала, он вроде как обозлился.
   Она села и вытерла слезы.
   - Может быть, все дело в этом.
   - Как-то вечером, когда я была одна, он  пришел  сюда.  Принес  коробку
конфет и попросил меня выйти за  чего  замуж.  Когда  я  сказала  нет,  он
рассердился и сказал, что я пожалею.  Так  ты  думаешь,  он  именно  этого
добивается? Чтобы я пожалела?
   - Да, наверно, в этом все дело.
   - Но ведь это же смешно. Подумать только, кто-то хочет  мне  навредить.
Это же смешно! Ну зачем, зачем люди ведут себя так странно?
   Миссис Кранмер умылась и стала готовить ужин, а Эмиль  ушел  к  себе  в
комнату, с беспокойством думая о сапфировом  кольце,  спрятанном  в  ящике
стола. Лучше переложить его в карман, так  будет  спокойнее.  Он  выдвинул
ящик, достал кольцо из коробочки и,  инстинктивно  обернувшись,  увидел  в
дверях мать.
   - Дай мне, - сказала она. - Дай  мне,  дьявол  ты  этакий!  Кто  только
вселил в тебя дьявола, кто? Дай мне это  кольцо.  Так  вот  как  она  тебе
платила, ах ты, грязная, мерзкая тварь! Не думай, что я  буду  из-за  тебя
плакать. Свои последние настоящие слезы я  выплакала  над  могилой  твоего
отца. Я знаю, что значит, когда тебя любит хороший человек, и никто у меня
этого не отнимет. Оставайся у себя в  комнате,  пока  я  не  разрешу  тебе
выйти.
   На следующий вечер, когда миссис Кранмер  позвонила,  дверь  ей  открыл
Мозес.  На  посетительнице  была  шляпа,  перчатки  и  так  далее,  и   он
недоумевал, что ей может быть нужно. Машины у нее не было, она,  очевидно,
пришла пешком  от  автобусной  остановки.  Сначала  он  подумал,  что  она
ошиблась адресом: наверно, какая-нибудь кухарка или портниха, ищет работу.
Теперь,  когда  она  очутилась  прямо  перед  ним,  смелость   и   чувство
собственного достоинства стали ее покидать.
   - Скажите своей жене, пусть она оставит моего сына в покое.
   - Я вас не понимаю.
   - Скажите своей жене, пусть она оставит моего сына в покое. Я не  знаю,
скольким еще мужчинам она вешается на шею, но, если я  поймаю  ее  с  моим
мальчиком, я выцарапаю ей глаза.
   - Я не...
   Силы миссис Кранмер иссякли; Мозес закрыл дверь и позвал:
   - Мелиса, Мелиса!
   Почему она не отвечает? Почему она не  отвечает?  Он  слышал,  как  она
поднималась по лестнице, и пошел за пей. Дверь  была  распахнута  настежь.
Мелиса  сидела  у  туалетного   столика,   закрыв   лицо   руками.   Мозес
почувствовал, что в крови у него закипает жажда убийства; и подобно  тому,
как прежде ему, охваченному желанием, казалось, что он ощущает под  своими
руками ее тело, еще не прикоснувшись к ней, так теперь ему  казалось,  что
он ощущает ее горло с сухожилиями и мышцами, словно уже лишает  ее  жизни.
Его била дрожь. Он подошел к ней сзади, обхватил руками за  шею  и,  когда
Мелиса громко закричала, придушил ее крик, но затем в нем  поднялся  страх
перед муками ада, и, швырнув ее на пол, он вышел из комнаты.



26

   Что случилось, что случилось с Мозесом Уопшотом? Он был более красивый,
более способный, более естественный из двух  братьев,  и  все  же  в  свои
тридцать с небольшим лет он состарился так, словно испытания, выпавшие  на
долю его поколения, отразились на его простой и порывистой натуре сильней,
чем на Каверли, у  которого  была  длинная  шея,  отвратительная  привычка
хрустеть суставами пальцев  и  который  страдал  припадками  меланхолии  и
раздражительности.
   Однажды субботним утром Мозес  без  предупреждения  явился  в  Талифер.
Брата он застал за мытьем окон.  Библейские  предания,  способные  пролить
некоторый свет на окутанные мраком взаимоотношения братьев, ограничиваются
как будто бы историей Каина и Авеля, и, вероятно, это  к  лучшему.  Братья
восторженно приветствовали  друг  друга,  но  к  этому  восторгу  невольно
примешивалось бессознательное желание  причинить  боль.  Мозес  насмешливо
улыбнулся при виде тряпок, которыми брат мыл окно.  Каверли  отметил,  что
лицо у Мозеса  красное  и  одутловатое.  Мозес  держал  в  руке  трость  с
серебряным набалдашником. Едва войдя в  дом,  он  отвинтил  набалдашник  и
налил себе из трости мартини.
   -  Целая  пинта  входит,  -  спокойно  сказал  он.  -  Отцу  бы   такая
понравилась!
   Он пил свой джин в столь ранний час, словно память об отце и  о  многих
других крепких на голову людях из его предков избавляла  его,  как  истого
Уопшота, от проблем воздержанности и самодисциплины.
   - Я лечу в Сан-Франциско, - сказал  он.  -  Надумал  заглянуть  к  вам.
Следующий самолет будет в пять часов. Мелиса и мальчик в  полном  порядке.
Они просто молодцы.
   Он произнес эти слова громко и уверенно, так как, подобно Каверли  -  и
Мелисе,  -  развил  в  себе  способность   верить,   что   происшедшее   в
действительности  не  произошло,  а  происходящее  в  действительности  не
происходит, а то, что  может  произойти,  в  действительности  невозможно.
Прежде всего братья заговорили о таинственной истории с  Гонорой.  Каверли
уже звонил по телефону в Сент-Ботолфс, но никто  не  ответил.  Его  письма
Гоноре вернулись назад. Мозес высказал предположение,  что  в  ее  письмах
относительно падуба скрывается намек на то, что она больна, но как увязать
это с тем обстоятельством, что она нарушила какой-то закон? Каверли мог бы
показать брату вычислительный центр или дать ему посмотреть в  бинокль  на
ракетные установки, но вместо этого повез его к заброшенной ферме,  и  они
погуляли там в лесу. В этом районе страны стоял прекрасный зимний день, но
Каверли  омрачил  его  яркость  своим  унылым  настроением.  На  фруктовых
деревьях кое-где сохранились еще сморщенные плоды; хруст и аромат паданцев
казались ему столь же древней принадлежностью мира,  как  и  океаны.  Рай,
подумал он, должен пахнуть паданцами. Ветер гнал по  земле  сухие  листья,
напоминая Каверли о силах, которые управляют сменой времен года.  Наблюдая
за листьями, облетавшими с деревьев и уносимыми вдаль, он чувствовал,  как
в  нем  пробуждаются  смутные  желания  и  дурные  предчувствия.   Мозеса,
по-видимому, больше всего заботила собственная жажда. После того  как  они
немного погуляли, он предложил отправиться  на  поиски  винного  магазина.
Когда они возвращались к машине, на линии пусковых установок, должно быть,
произошла авария. Оттуда донесся громкий взрыв, а затем, похоже,  объявили
воздушную тревогу. Самолетов в голубом небе видно не было, только слышался
рокот моторов - точь-в-точь невинное  гудение  морской  раковины,  которую
старик прикладывает к уху ребенка.
   Каверли и Мозес вернулись к машине и поехали  в  предместье  к  винному
магазину, н