о  священнике  и
мальчике, певшем в хоре дискантом. Мать  слегка  подтолкнула  его  локтем,
когда наступило время причащаться, но он посмотрел на нее тусклым взглядом
и покачал головой. Проповедь была очень скучная, и, пока она шла,  Каверли
без устали мысленно повторял слова неприличных куплетов про епископа.
   В конце дня, когда вся семья пила чай, Каверли вышел в сад и прошел  за
дом. Он чувствовал  запах  разгоняющего  тучи  ветра,  слышал,  как  ветер
шевелит ветки деревьев, и видел, как поднимается мгла;  печаль  этого  дня
рассеялась, на западе лента золотистого света  окрасила  небо.  Теперь  он
знал, что ему делать, и приготовился: вымыл подмышки и захватил  все  свои
капиталы. У него было достаточно денег, чтобы оплатить ее благосклонность.
Он  присоединится  к  счастливой  компании  мужчин,  отделенных  парусиной
палатки от мычанья коров и голосов детей. Он шел, он бежал, он опять  шел,
скосил угол через луг Уэйлендов и вышел на  грунтовую  дорогу  к  ярмарке,
удивляясь, почему мысль о простом отношении к жизни не пришла ему в голову
раньше.
   Когда он выбрался на грунтовую дорогу, уже  стемнело,  и,  несмотря  на
разгоняющий  тучи  ветер,  ночь  обещала  быть  беззвездной.  Каверли   не
останавливался и не колебался,  пока  не  увидел  у  входа  на  территорию
ярмарки, что все огни погашены. Ярмарка, очевидно, кончилась, и ни  одного
аттракциона не осталось. Ворота стояли открытые;  да  и  к  чему  было  их
закрывать? Ведь после того, как увезли  торты  и  тыквы,  голых  пупсов  и
выставки вышивок,  что  было  тут  охранять?  Несмотря  на  обилие  темных
закоулков и тенистых местечек, даже самые беспокойные любовные парочки  не
стали бы искать пристанища на ярмарочной площади,  которая  в  наше  время
бывала занята не больше трех-четырех дней в  году  и  была  почти  так  же
стара, как Лиэндер. Сейчас она наполняла воздух запахом гниющей древесины.
Но  Каверли  шел  дальше,  туда,  где  в  воздухе  еще  сохранялся   запах
растоптанной травы, шел вдоль аллеи  аттракционов  к  тому  месту,  где  -
насколько он мог  ориентироваться  в  темноте  -  девушка  совершала  свои
таинства. Ну что ты будешь делать с таким парнем?
   Что касается Мозеса, то лишь случайно он не был уже отцом.



9

   Генри Паркер на своем грузовике привез из города платья Розали,  и  она
осталась на ферме, хотя и заговаривала несколько раз о том, что  поедет  в
Чикаго навестить девушку, с которой познакомилась в Аллендейле.  Но  когда
она начинала строить планы отъезда, старый квадратный  дом  и  вся  долина
представлялись ей в таком прекрасном розовом свете и она проникалась такой
нежностью ко всему окружающему, что откладывала свой отъезд. Бывает,  что,
гуляя по берегу вдали от всякого жилья, мы в конце дня ощущаем  приносимые
восточным ветром запахи лимонов,  древесного  дыма,  роз  и  пыли,  аромат
какого-то большого дома, который посетили когда-то в детстве  -  настолько
смутны и приятны наши воспоминания,  -  аромат  какого-то  места,  где  мы
хотели бы, но не можем остаться. И  таким  местом  стала  казаться  Розали
ферма Уопшотов.
   Больше всего старый дом нравился ей, когда шел дождь. Проснувшись утром
и услыхав шум дождя, барабанящего по железу и стеклу многочисленных  крыш,
она всегда  испытывала  чувство  глубокого  покоя.  В  дождливые  дни  она
намеревалась читать  -  "восполнять  пробелы  в  своем  чтении",  как  она
говорила. Она всегда выбирала претенциозные книги,  но  не  могла  одолеть
даже первой главы. Сара деликатно  старалась  руководить  ею.  "Миддлмарч"
[роман английской писательницы Джордж Элиот (1819-1880)], - говорила  она,
- очень хорошая книжка. А вы не  пробовали  прочесть  "Смерть  приходит  к
архиепископу"?" [роман американской писательницы Уиллы Катер  (1873-1947)]
После завтрака Розали усаживалась  в  маленькой  гостиной  с  какой-нибудь
книгой, но в конце  концов  доставала  из  деревянного  сундука  комплекты
старых юмористических журналов и принималась читать их. Иногда она  ходила
в поселок, где, к ее удовольствию, никто не допытывался,  кто  она  такая.
"Вы, наверно, та девушка, что живет  у  Уопшотов",  -  говорили  все.  Она
пыталась помогать в доме,  подметала  столовую  и  расхаживала  с  пыльной
тряпкой, но в  ее  возрасте  украшения  в  всякие  вещицы,  к  которым  мы
привыкаем в зрелые годы, были  словно  тернии  и  камни  на  пути,  и  она
постоянно что-нибудь роняла. В глубине души она не понимала, зачем  миссис
Уопшот приносит в дом так много цветов и  ставит  их  в  вазы  и  кувшины,
которые имели обыкновение опрокидываться. Она смеялась звонко и мелодично,
и все были рады слышать ее голос, даже ее шаги где-нибудь вдалеке. Она  ко
всему относилась добродушно,  в  том  числе  к  водяному  насосу,  который
несколько раз ломался. Когда  это  случалось,  Каверли  приносил  воду  из
колодца, находившегося около дровяного сарая, ею умывались Розали и миссис
Уопшот, а мужчины купались в ручье.
   Гонора все не приходила, чтобы составить мнение  о  Розали.  Это  стало
семейной шуткой.
   - Вы не можете уехать в Чикаго, пока  не  повидаете  кузину  Гонору,  -
говорил Лиэндер.
   Стук и барабанная дробь дождя по крыше успокаивали Розали,  внушая  ей,
что ее праздная жизнь  на  ферме  вполне  естественна,  что  ей  только  и
остается безучастно следить за тем, как летит время. Думая о своем  друге,
она пыталась дать рациональное объяснение его смерти, как поступили  бы  и
мы, и наталкивалась на вывод, что для него настало время  уйти  из  жизни,
что ему суждено было умереть молодым;  ей  приходили  в  голову  и  другие
убедительные и сентиментальные утешения.  Однажды  он  ей  приснился.  Она
проснулась от глубокого сна с таким чувством, словно он находился в  беде.
Было уже поздно, и в доме было темно. Она слышала журчание ручья  и  тихие
монотонные крики совы в лесу. С ним стряслась беда,  подумала  она  тогда,
закуривая сигарету; и ей казалось, будто она видит, как он, повернувшись к
ней спиной, беззащитный в своей наготе и растерянный - она видела  это  по
тому, как он держал голову и  плечи,  -  растерянный  или  ослепленный,  в
тяжкой муке бродит по какому-то лабиринту. Она не могла помочь ему  -  она
понимала это, - хотя и чувствовала все мучения его беспомощности по  тому,
как он двигал руками, подобно  пловцу.  Она  предположила,  что  он  песет
наказание, хотя и не знала, какие грехи он совершил. Затем она снова легла
в постель и заснула, но сновидение  не  повторилось,  словно  он  скитался
где-то вне поля ее зрения или его скитания уже кончились.
   Как-то Лиэндер взял ее с собой  на  "Топаз".  Была  прекрасная  погода,
какая часто выдается на побережье, и Розали стояла на передней  палубе,  а
Лиэндер наблюдал за ней из рулевой  рубки.  Когда  они  начали  пересекать
бухту, какой-то мужчина подошел к девушке, и Лиэндер  был  очень  доволен,
что она почти не обратила на незнакомца  внимания,  а  едва  он  попытался
проявить настойчивость, она холодно улыбнулась ему и поднялась  в  рулевую
рубку.
   - Это, безусловно, самое забавное старое судно,  какое  мне  когда-либо
приходилось видеть, - сказала она.
   Надо заметить, что Лиэндер не  любил,  когда  критически  отзывались  о
"Топазе". Беспечные слова девушки его рассердили.  Его  преклонение  перед
старым судном было, возможно,  слабостью,  но  он  считал,  что  люди,  не
отдававшие должного "Топазу", были легкомысленны.
   - Я умираю с голоду, - сказала Розали. -  О,  этот  соленый  воздух!  Я
могла бы съесть быка, а сейчас еще и десяти нет.
   Лиэндер продолжал еще чувствовать себя оскорбленным ее первыми словами.
   - В том лагере, где я была, - сказала она, - по озеру  ходило  какое-то
прогулочное судно, но оно не было таким забавным, как это. Я хочу сказать,
что с тем капитаном не была знакома. - Она  почувствовала,  что  допустила
ошибку, отозвавшись о "Топазе" с необдуманной иронией, и  теперь  пыталась
исправить положение. - И  то  судно  не  так  хорошо  держалось  на  воде.
По-моему, "Топаз" чудесно держится на воде. Я хочу сказать, что, вероятно,
он был построен в те дни, когда умели строить суда, хорошо державшиеся  на
воде.
   - Этой весной "Топазу" исполнилось тридцать два  года,  -  с  гордостью
произнес Лиэндер. -  Гонора  тратит  на  него  не  больше  двухсот-трехсот
долларов в сезон, а он перевозит пассажиров в  любую  погоду,  и  ни  один
волос еще не упал с их головы.
   В Нангасаките они вместе сошли на берег, и Лиэндер наблюдал за тем, как
она съела четыре бутерброда с горячими сосисками, запивая  их  кока-колой.
Она не захотела покататься на американских горах, и Лиэндер понял, что  ее
понятия о развлечениях были не  столь  наивны.  "Интересно,  пила  ли  она
коктейли за обедом", -  подумал  он.  Рассказывая  о  своем  доме,  Розали
рисовала картины то богатства, то бедности, и Лиэндер догадывался,  что  в
своей жизни она сталкивалась и  с  тем  и  о  другим.  "Каждое  лето  мать
устраивает грандиозные приемы в саду, - как-то сказала она, - с оркестром,
вроде как спрятанным в кустах, и с миллионом  чудесных  пирожных",  а  час
спустя, говоря о своем неумении вести  домашнее  хозяйство,  она  сказала:
"Дома  папа  сам  убирает  ванные  комнаты.  Он  надевает  старый  костюм,
становится на четвереньки и скребет полы, и ванны, и все прочее..."
   Наемный оркестр и убирающий комнаты священник  были  одинаково  странны
Лиэндеру и интересовали его главным  образом  потому,  что  прошлая  жизнь
Розали как-то мешала ей насладиться Нангасакитом. Он и сам с удовольствием
покатался  бы  на  американских  горах  и  был  разочарован,   когда   она
отказалась. Они погуляли по разрушенной  дамбе,  возвышавшейся  над  белым
песком и зеленой водой, и Лиэндер был  счастлив  в  обществе  девушки.  Он
думал, подобно Саре, как бы он любил дочь, и  мысли  о  ее  судьбе  быстро
проносились в его мозгу. Разумеется, она выйдет замуж. Он даже представлял
себе, как осыпает ее рисом, когда она сбегает по  ступеням  церкви  Христа
Спасителя. Но замужество ее почему-то сложится неудачно. Возможно, ее мужа
убьют на войне, или же он окажется пьяницей или мошенником. Как бы там  ни
было, она вернется, чтобы заботиться о Лиэндере, когда  он  состарится,  -
приносить ему виски, готовить ему еду, а в вечернюю непогоду  слушать  его
рассказы. В три часа они возвратились на судно.
   Розали нравилась  всем,  кроме  Мозеса,  который  держался  от  нее  на
расстоянии и был сух с ней, когда они встречались. Миссис Уопшот постоянно
уговаривала его взять Розали с собой кататься на  парусной  лодке,  но  он
всегда отказывался. Быть может, в его сознании Розали была связана  с  той
первой ночью на лугу и с горящим автомобилем или же - что более вероятно -
с тем, что она казалась ему созданием его  матери  Сары,  вышедшим  из  ее
чела. Большую часть времени Мозес проводил в Покамассетском яхт-клубе, где
участвовал в соревнованиях на своем "Торне", а иногда ходил ловить рыбу  в
ручье, который вытекал из Пасторского  пруда,  огибал  сзади  их  сарай  и
впадал в Уэст-Ривер.
   Как-то он решил пойти утром на рыбалку и встал до зари,  хотя  что-либо
поймать так поздно летом было мало надежды.  Еще  не  рассвело,  когда  он
сварил себе в кухне кофе и натянул болотные сапоги; его голова была  полна
приятными воспоминаниями о других таких же утренних часах: лагерь на озере
Лэнгли и лыжные вылазки, удушливая жара в палатках лыжников, плохая пища и
соревнования. Он пил кофе в темной кухне (в окнах едва забрезжил  свет)  и
вспоминал обо всем этом. Из степного шкафа в холле он  достал  снаряжение,
пристегнул сапоги к  поясу  и  зашагал  по  полям,  рассчитывая  дойти  до
Пасторского пруда, а затем идти вниз по течению ручья  и  ловить  рыбу  на
мокрую мушку - единственный вид мушек, каким ему удалось разжиться.
   Он свернул в  лес  несколько  ниже  Пасторского  пруда.  Другие  рыбаки
протоптали тропинку. В лесу было сыро, опьяняюще пахло зеленью,  и  сердце
Мозеса забилось, когда он услыхал шум воды, показавшийся  ему  искаженными
голосами пророков, и увидел первую заводь. Его мочевой пузырь  был  полон,
но, если бы понадобилось, он готов был  ради  удачи  терпеть  еще  сколько
угодно. Ему так хотелось поскорее забросить мушку  в  воду,  что  пришлось
уговаривать самого себя не спешить. Подвязывая поводок и  делая  несколько
крепких  узлов,  он  увидел  форель,  плывшую  вверх  по  течению  -   она
промелькнула в мгновение ока - и полную решимости, словно собака,  бегущая
вечером с газетой в пасти.
   В эти ранние утренние часы над водой висели клочья тумана. "Что это  за
запах, - спрашивал себя Мозес, -  сильный,  как  запах  дубовой  коры,  но
гораздо более приятный?" Он вошел в ручей, осторожно нащупывая ногами дно,
и ловко забросил приманку. Во всяком случае, он остался  доволен  собой  и
будь он форелью, то непременно клюнул бы, обильно выделяя желудочный  сок,
пока не почувствовал бы, что крючок впился ему в челюсть. Он намотал леску
на катушку и забросил еще раз, забредя в заводь до такой  глубины,  что  у
него намокла  промежность.  "Вот  хорошо!"  -  подумал  он,  надеясь,  что
холодная  вода  отобьет  у  него  желание  расстаться  с  этими   простыми
удовольствиями, ибо, становясь взрослым, он  обнаруживал  в  себе  вкус  к
жизни с  ее  радостями  и  огорчениями.  Мушка,  зацепившаяся  за  корягу,
оборвалась, и, подвязав другую, он побрел по мелководной быстрине в другую
заводь, самую красивую из всех, но ему никогда не удавалось  там  что-либо
поймать.  Берег  заводи  был  сложен   прямоугольными   глыбами   гранита,
напоминавшими плиты из каменоломни, вода была черная и почти  неподвижная;
тут и там над ней нависала ель или дикая яблоня. Хотя Мозес  знал,  что  в
этой заводи он лишь попусту тратит время, все же он не мог  убедить  себя,
что в ней не водятся форели  -  целые  семьи  хитрых  двухфунтовых  рыб  с
выступающей вперед нижней челюстью. Из этой темной заводи  он  по  светлой
воде перешел на другое место, с низкими берегами, где росли царские  кудри
и шиповник и где было легко забрасывать леску.  Пока  он  рыбачил  в  этой
заводи, солнце взошло и  поднялось  над  горизонтом  -  поток  золотистого
света, затопивший весь лес и пронизавший воду так, что стали видны  каждый
голубой камень и белая галька на дне; солнце заливало воду светом  до  тех
пор, пока она не стала золотистой, как пшеничное виски...  и  в  тот  миг,
когда это произошло, у Мозеса клюнуло. Он стоял неустойчиво.  Он  чуть  не
упал и громко выругался; удилище  согнулось,  и  вдруг  форель  с  громким
плеском появилась на поверхности и метнулась к корягам у входа  в  заводь,
но Мозес не дал ей туда уйти. Форель кидалась то  в  одну  сторону,  то  в
другую, и трепет ее жизни отдавался в руки и плечи  Мозеса.  Затем,  когда
форель устала и он приготовил сачок, он подумал: "Что  за  жизнь,  что  за
великолепная жизнь!" Он полюбовался розовыми  крапинками  пойманной  рыбы,
переломил ей хребет и завернул ее в папоротник, готовый теперь к  большому
дню своей жизни, - к дню, когда он  добьется  рекордного  улова  или  даже
превзойдет его. Однако он целый час ловил в этой заводи, но больше ни разу
не клюнуло; тогда он перешел в  следующую  заводь  и  опять  в  следующую,
погруженный в размышления, как завсегдатай  скачек,  думающий  о  том,  на
какую лошадь ему поставить. Однако он не оставался  безучастным  к  тишине
окружающего леса, к громкому пророческому шуму воды, а затем, при  взгляде
на расстилавшуюся перед ним заводь, - к тому факту, что он  не  один.  Там
была Розали.
   Она пришла купаться; она мылась, намыливая кожу между  пальцами  ног  и
сидя голая на камне под теплыми лучами солнца. Мозес крутил  катушку  так,
чтобы девушка не слышала, как он наматывает леску, и  осторожно,  бесшумно
брел по воде к берегу заводи, к тому  месту,  где  она  не  могла  бы  его
видеть, а он видел бы ее сквозь листву. Он наблюдал  за  своей  лучезарной
Сусанной; ему было стыдно, но  мечта  о  простой  радости  уступила  место
какой-то печали, какой-то тяжести, от которой у него словно заболели  зубы
и появилось ощущение вкуса крови во рту. Розали, чтобы помыться, во шла  в
воду чуть повыше щиколоток. Вода была  слишком  холодная,  а  может  быть,
солнце было слишком теплое. Розали немного постояла,  сняла  приставший  к
ягодицам лист, вышла на берег  и  скрылась  в  лесу.  Там  она,  вероятно,
оставила свою одежду. В голове у Мозеса мутилось, а запах  снулой  форели,
лежавшей у него в кармане, казался ему чем-то относящимся к  прошлому.  Он
вынул рыбу и обмыл ее в ручье; она  была  похожа  на  игрушечную.  Немного
задержавшись для приличия, он вернулся на ферму, где мать ждала его, чтобы
попросить принести воды  из  колодца.  После  ленча  он  предложил  Розали
покататься под парусами.
   - С восторгом! - сказала она.
   Они поехали на старой машине в Травертин, и оказалось, что Розали знает
о парусном спорте больше, чем предполагал  Мозес.  Пока  он  откачивал  из
лодки воду, девушка вставляла латы в парус  и  держалась  в  стороне.  Дул
свежий юго-западный ветер, и Мозес вышел на  обычную  гоночную  дистанцию;
имея ветер за кормой и убрав киль, он держал курс на  первый  знак.  Затем
ветер переменился на восточный, и день потемнел с той быстротой,  с  какой
дыхание затуманивает зеркало. Мозес пошел крутым курсом ко второму  знаку,
но море было бурное, и вдруг все стало угрюмым, злобным и  опасным,  и  он
чувствовал, как тянет первозданный океан  (был  отлив)  его  лодку.  Волны
начали захлестывать нос, и каждая из них обдавала Розали с ног до головы.
   Она надеялась, что он повернет назад, к яхт-клубу,  и  в  то  же  время
знала, что он этого не сделает. Она стала дрожать от  холода  и  пожалела,
что поехала. Она хотела добиться его внимания, его дружбы, но когда  лодка
неуклюже карабкалась на гребень, а затем  зловеще  проваливалась  и  новая
волна обрушивалась  на  плечи  девушки,  в  ее  голове  стали  проноситься
обескураживающие воспоминания о прошлом и о несбывшихся надеждах. Лишенная
любящей семьи, почти не имея подруг, черпая свои познания главным  образом
у мужчин и руководимая ими, она обнаружила, что  все  они  отправляются  в
какое-то таинственное паломничество,  нередко  подвергающее  опасности  ее
жизнь. Она знала мужчину, который любил лазить по горам;  а  когда  "Торн"
сильно  кренился  и  зачерпывал  много   воды,   она   вспоминала   своего
любовника-альпиниста, налет усталости во рту,  боль  в  ногах,  бутерброды
всухомятку и  туманную  голубую  даль,  открывавшуюся  с  вершин,  которые
пробуждали в ней лишь мысль о том, что ей здесь делать. Она  прошла  много
миль, шагая за любителями природы, что наблюдают жизнь  птиц,  и,  бывало,
долгими часами ожидала возвращения рыбаков и охотников, а теперь она  была
на "Торне", закоченевшая и насквозь промокшая.
   Они обогнули второй знак и пустились в обратный путь к яхт-клубу; когда
они подходили к  причалам,  Розали  перешла  на  нос.  В  том,  что  затем
случилось, она не была виновата, хотя Мозес мог бы и побранить ее, если бы
не видел, как было дело. Когда она подтягивала к себе ялик, тонкий  фалинь
оборвался. Ялик несколько секунд как бы в раздумье покачался  на  зыби,  а
затем  повернул  нос  в  сторону  открытого  моря  и  устремился  в   этом
направлении, кланяясь и танцуя на волнах. Мозес скинул тапочки и  бросился
в воду догонять ялик; некоторое время  он  плыл  вслед  за  ним,  пока  не
сообразил, что ялик под действием отлива  и  ветра  движется  скорее,  чем
плывет он сам. Тогда он обернулся и понял, какую огромную ошибку допустил.
Когда фалинь оборвался, их пронесло  мимо  причала,  и  теперь  "Торн"  со
спущенными парусами держал курс в открытое море,  унося  с  собой  Розали,
которая звала его.
   Тут надвинулся туман. Мозес едва различал берег и огни  Покамассетского
клуба  и  поплыл  туда,  но  не  очень  быстро,  так  как  его  с