лепешку
расшибется, чтобы только быть в хороших  отношениях  с  Гейлинами,  и  она
просто не хотела сказать мне,  своей  лучшей  подруге,  у  нее  просто  не
хватило духу сказать мне правду.
   - Полно, полно, радость моя, - сказал Каверли. - Это не так важно.  Это
не имеет значения.
   - Для меня имеет! - воскликнула Бетси. - Для меня это  вопрос  жизни  и
смерти - вот что это для меня. Я сейчас пойду туда и  посмотрю,  я  сейчас
пойду туда и посмотрю, правду ли сказала мне миссис Гейлин. Я сейчас пойду
туда и посмотрю, лежит ли этот Макс Теллерман больной в постели или нет. Я
сейчас пойду туда и посмотрю.
   - Не надо, Бетси, - сказал Каверли. - Не надо, милая.
   - Я сейчас  пойду  туда  и  посмотрю,  вот  что  я  сделаю.  О,  я  уже
наслушалась об этом его брате, но, когда пришло время  познакомить  его  с
соседями,  старые  друзья  оказываются  недостаточно  хороши.  Я  пойду  и
посмотрю.
   Она встала. Каверли пытался ее  удержать,  но  она  вышла  из  дома.  В
купальном халате и домашних туфлях  она  воинственно  шагала  по  улице  к
следующему Кольцу. Окна Теллерманов были освещены, но, когда она позвонила
у дверей, никто не открыл и в доме не слышалось ни звука. Обойдя дом,  она
вышла к заднему  фасаду,  где  на  венецианском  окне  не  были  задернуты
занавески, и заглянула в гостиную. Там было  пусто,  но  на  столе  стояло
несколько бокалов, а на  полу  около  двери  она  увидела  желтый  кожаный
чемодан с корнеллской наклейкой. И когда Бетси стояла там  в  темноте,  на
нее, казалось, набросились фурии; казалось, что через все события - каждое
мгновение ее жизни - красной нитью проходит одиночество  и  что,  чувствуя
себя счастливой, она только обманывала себя, так как за всем  ее  счастьем
таилась боль одиночества, и все ее странствия и друзья были ничем,  и  все
было ничем.
   Она пошла домой, а позже, ночью, у нее случился выкидыш.



33

   Бетси пролежала в больнице два дня, а затем вернулась домой, но  ей  не
становилось лучше. Она была не только больна, но и  несчастна,  и  Каверли
испытывал такое чувство, словно ее давила  какая-то  тяжесть,  не  имевшая
никакого отношения к их повседневной жизни  -  и  даже  к  выкидышу,  -  а
связанная с каким-то событием в  ее  прошлом.  Каждый  вечер,  приходя  из
лаборатории, он варил ей ужин и разговаривал или пытался  разговаривать  с
ней. Когда она пролежала в постели две недели с лишним, он спросил ее,  не
позвать ли доктора.
   - Не смей звать доктора, - сказала Бетси. - Не смей звать  доктора.  Ты
хочешь позвать доктора только для того,  чтобы  он  пришел  и  объявил  во
всеуслышание, что я ничем  не  больна.  Ты  просто  хочешь  доставить  мне
неприятность. Это просто низость.
   Она заплакала и, когда он сел на край ее кровати, отвернулась от него.
   - Пойду варить ужин, - сказал он.
   - Для меня ничего не вари, - сказала Бетси. - Я слишком  больна,  чтобы
есть.
   Войдя в темную кухню, Каверли  увидел,  что  происходило  в  освещенной
кухне Фраскати: мистер Фраскати пил вино и похлопывал жену по заду,  когда
та проходила между плитой и  столом.  Каверли  опустил  жалюзи  и,  достав
замороженные продукты, приготовил их по своему разумению, которым  не  мог
особо похвалиться. Он поставил ужин Бетси  на  поднос  и  отнес  к  ней  в
комнату. Она раздраженно, с трудом села, опираясь  на  подушки,  и,  когда
Каверли поставил поднос ей на колени и пошел обратно в кухню, крикнула ему
вслед:
   - Ты не-будешь ужинать вместе со мной? Ты не хочешь ужинать со мной? Не
хочешь даже смотреть на меня?
   Он принес свою тарелку в спальню и стал есть, сидя за туалетным  столом
и рассказывая ей о новостях в лаборатории. Большое задание, над которым он
работал, должно быть сделано за три дня. У него новый начальник по фамилии
Пенкрас. Каверли принес Бетси блюдце с мороженым, вымыл посуду и  пошел  в
торговый квартал купить для нее детективные рассказы. Он спал  на  диване,
укрываясь пальто, испытывая печаль и вожделение.
   Бетси пролежала в постели еще неделю и, казалось, становилась все более
несчастной.
   - В лаборатории появился новый доктор, Бетси, - сказал Каверли  однажды
вечером. - Его фамилия Бленнар. Я  видел  его  в  кафе.  У  него  приятная
внешность. Он нечто вроде консультанта по  вопросам  брачной  жизни,  и  я
подумал...
   - Я не хочу ничего о нем слышать, - перебила Бетси.
   - Но я  хочу,  чтобы  ты  выслушала  меня,  Бетси.  Я  хочу,  чтобы  ты
поговорила с доктором Бленнаром. Думаю, он нам поможет. Мы пойдем  вместе.
Или пойди одна. Если ты сможешь объяснить ему, что тебя волнует...
   - Зачем я стану объяснять ему, что  меня  волнует?  Я  знаю,  что  меня
волнует. Я ненавижу этот дом. Я ненавижу этот город, Ремзен-Парк.
   - Если бы ты поговорила с доктором Бленнаром...
   - Он психиатр?
   - Да.
   - Ты хочешь доказать, что я сумасшедшая, что ли?
   - Нет, Бетси.
   - Психиатры существуют для сумасшедших. Я ничем не больна. - Она встала
с постели и пошла в гостиную. - О, ты мне надоел, надоели  твои  проклятые
серьезные  манеры,  надоела  твоя  привычка  вытягивать  шею  и   хрустеть
пальцами, надоел твой старый отец с его грязными письмами,  в  которых  он
спрашивает, есть ли какие-нибудь  новости,  есть  ли  какие-нибудь  добрые
новости, есть ли какие-нибудь новости. Мне надоели Уопшоты,  и  пусть  все
знают об этом, мне наплевать.
   Затем она пошла в кухню, вернулась оттуда с синими  тарелками,  которые
Сара прислала им с Западной фермы, и стала бить их, швыряя на пол. Каверли
вышел из гостиной на заднее крыльцо, но Бетси последовала за ним и разбила
там остальные тарелки.


   На следующий день после свадьбы они  поехали  прокатиться  по  морю  на
пароходе примерно того же возраста, как "Топаз",  но  значительно  больших
размеров. На море стояла прекрасная погода, мягкая и тихая, и  все  вокруг
было затянуто дымкой, так что, если бы не кильватерная волна, бежавшая  за
кормой, они потеряли бы ясное представление о направлении и времени. Бетси
и Каверли, держась за руки, расхаживали по палубам, и лица всех пассажиров
казались им добрыми и приветливыми. Они ходили от носа  до  крытой  кормы,
где чувствовали, как под их ногами с глухим шумом крутится винт, и где  их
со всех сторон обдували струи  теплого  воздуха  из  камбуза  и  машинного
отделения. Они наблюдали за чайками, державшими  путь  куда-то  в  сторону
Португалии. Остров издали нельзя было различить  из-за  густой  дымки,  и,
когда пароход медленно приблизился к нему  под  унылый  звон  корабельного
колокола, пассажиры увидели возникший из тумана поселок - шпили,  коттеджи
- и двух мальчиков, игравших на берегу в мяч.
   До их коттеджа - здания времен юности Лиэндера - было далеко; он  стоял
среди беспорядочной кучки из двенадцати  -  шестнадцати  коттеджей,  таких
покосившихся и поблекших от непогоды, что  вы  могли  подумать,  будто  их
наскоро соорудили, чтобы дать приют пострадавшим от  стихийного  бедствия,
если бы не знали,  что  они  были  построены  для  тех,  кто  каждое  лето
совершает паломничество к морю. Дом, куда они шли, был похож  на  Западную
ферму и представлял собой человеческое жилье, которое расползлось  во  все
стороны в соответствии с капризами и  меняющимися  потребностями  растущей
семьи. Они поставили свои чемоданы и разделись для купанья.
   Сезон еще не начался или уже прошел - гостиница и магазин подарков были
на замке. Бетси и Каверли, держась за руки, спускались по тропинке, голые,
как в тот день, когда они родились, не помышляя прикрыть свою наготу;  они
шли вниз по тропинке, по пыли, кое-где по золе, затем  по  мелкому  песку,
тонкому-претонкому и покрытому коркой, - он действовал на нервы, -  а  еще
ниже по более крупному песку, мокрому от прилива, и  наконец  очутились  в
море, издававшем шум, похожий на  хлопанье  дверей.  Невдалеке  от  берега
возвышалась скала, и Бетси  поплыла  к  ней,  а  Каверли  плыл  следом  по
бодрящей целительной воде  Северной  Атлантики.  Когда  он  приблизился  к
скале, Бетси ужо сидела на ней, расчесывая пальцами  волосы,  а  когда  он
вскарабкался на скалу, она снова бросилась в воду, и он поплыл  за  ней  к
берегу.
   Каверли готов был орать от радости, отплясывать джигу  и  петь  во  все
горло, но вместо этого он шел вдоль берега,  подбирая  плоские  камешки  и
бросая их в море за линию прибоя: иногда они, несколько  раз  подпрыгивая,
скользили по воде, а иногда погружались на дно. Вдруг его охватила великая
печаль удовлетворенности - радость  такая  возвышенная,  что  она  ласково
согрела его всего целиком, как первое тепло камина осенью;  медленно,  так
как торопиться было некуда, он шел назад  к  Бетси,  продолжая  по  дороге
подбирать камешки и бросать их, и, опустившись на полепи рядом с  ней,  он
прильнул своим ртом к ее рту, своим телом к ее телу, и потом  -  его  тело
все напряглось в экстазе - он словно увидел какое-то опаляющее видение  из
золотого века, которое расцветало в его сознании, пока он не заснул.


   На  следующий  вечер,  когда  Каверли  пришел  домой,  Бетси  не  было.
Единственной вестью, оставленной ею, была сберегательная книжка, с которой
были сняты все деньги. В тусклом свете сумерек он обошел дом. Тут не  было
ничего, чего бы она не касалась или не переставляла, не  было  ничего,  не
отмеченного ее личностью и ее вкусами, и в полумраке ему чудилось, что его
охватывает предчувствие смерти, что он слышит голос Бетси. Он надел  шляпу
и вышел погулять. Но Ремзен-Парк был  не  слишком  подходящим  местом  для
прогулок. Большая часть его вечерних звуков была механизирована, и  только
по ту сторону военного лагеря тянулась узкая полоса леса -  туда  и  пошел
Каверли. Думая о Бетси, он представлял  ее  себе  на  фоне  путешествия  -
поезда,  станционные  платформы,  гостиницы,  просьбы  помочь  ей  отнести
чемоданы, обращенные к чужим людям, - и его  охватывало  Чувство  огромной
любви и жалости. Чего он не мог понять, так это тяжести своих  переживаний
по поводу ситуации, которой уже больше не существовало. Обойдя кругом  лес
и возвращаясь назад через военный лагерь, он при виде  домов  Ремзен-Парка
ощутил огромную тоску по  Сент-Ботолфсу  -  по  городку,  где  улицы  были
беспорядочные  и  искривленные,  как  человеческое  сознание,   по   реке,
сверкающей за деревьями, по человеческим звукам вечерами, даже по  Дядюшке
Писпису, нагишом пробирающемуся сквозь кусты бирючины.  Это  была  длинная
прогулка, полночь уже миновала, когда  он  вернулся  домой,  он  повалился
голый в их супружескую постель, еще хранившую аромат  кожи  Бетси,  и  ему
снилась Западная ферма.
   Мир полон развлечений - красивых женщин, музыки,  французских  фильмов,
кегельбанов и баров, - но у Каверли не хватало то ли жизненной энергии, то
ли воображения, чтобы он мог развлечься. Утром он пошел на  работу.  Домой
вернулся в темноте, принеся с собой замороженный обед, который подогрел  и
съел прямо из кастрюли. Действительность для него  перестала  быть  чем-то
устойчивым и бесспорным: свойственный ему оптимизм значительно ослабел или
вовсе покинул его. Иногда в несчастье бывает своего рода ограниченность  -
географическая отдаленность, как в жизни путевого обходчика на разъезде, -
и человек живет или терпит жизнь, проявляя  минимум  энергии  и  почти  не
воспринимая окружающего мира, и большая часть этого мира быстро проносится
мимо, как пассажиры шикарного поезда из Санта-Фе. Такая жизнь  имеет  свои
преимущества - одиночество и мечты о несбыточном, но это  жизнь,  лишенная
дружбы, общения, любви и даже  реальной  надежды  на  избавление.  Каверли
погрузился в эмоциональное уединение, и тут пришло письмо от Бетси.
   "Милый, - писала она, - я еду в Бембридж повидать бабушку.  Не  пытайся
поехать за мной. Прости, что я  забрала  все  деньги,  но,  как  только  я
поступлю на работу, я все тебе верну. Ты можешь получить развод и жениться
на другой женщине, у которой будут дети. Я, вероятно, просто  странница  и
теперь опять странствую".
   Каверли подошел к телефону и вызвал Бембридж. Ответила  старая  бабушка
Бетси.
   - Я хочу поговорить с Бетси! - крикнул Каверли. - Я хочу  поговорить  с
Бетси.
   - Ее здесь нет, - ответила старуха. - Она больше здесь  не  живет.  Она
вышла замуж за Каверли Уопшот и уехала с ним куда-то в другое место.
   - Я Каверли Уопшот! - крикнул Каверли.
   - Ну, если вы Каверли Уопшот, то зачем вы меня беспокоите?  -  спросила
старуха. - Если вы Каверли Уопшот, то  почему  вы  сами  не  поговорите  с
Бетси? А когда будете говорить с пей, скажите, чтобы  она  становилась  на
колени, когда молится. Скажите ей, что молитвы  не  имеют  силы,  если  не
становиться на колени. - И с этими словами она повесила трубку.



34

   Теперь мы подошли к малоприятной части нашего рассказа, и всякий,  кому
эта глава не  интересна,  вполне  может  ее  пропустить.  Дело  было  так.
Непосредственным начальником Каверли был некий Уолкот, но во  главе  всего
отдела программирования стоял молодой человек по фамилии Пенкрас.  У  него
был  замогильный  голос,  красивые  ровные  белые  зубы,  и  он  ездил  на
европейской гоночной машине. Он  никогда  не  говорил  с  Каверли,  только
здоровался  или  поощрительно  улыбался,  проходя   по   длинной   комнате
программистов. Возможно, мы переоцениваем нашу способность  скрывать  свои
переживания: печать одиночества и неразделенности чувств бросается в глаза
гораздо сильней, чем мы думаем.  Как  бы  там  ни  было,  однажды  вечером
Пенкрас неожиданно подошел  к  Каверли  и  предложил  отвезти  его  домой.
Каверли был рад любому обществу, и низкая гоночная машина заметно повлияла
на его настроение. Когда они свернули с Триста  двадцать  пятой  улицы  на
Кольцо К, Пенкрас сказал, что он удивлен, не видя жены Каверли  на  пороге
их дома. Каверли сказал, что она уехала погостить в Джорджию.
   - Тогда вы должны поехать ко мне и поужинать со мной, - заявил Пенкрас.
Он пустил машину на полную скорость, и она с ревом помчалась.
   Дом у Пенкраса был, разумеется, точно такой же, как у  Каверли,  по  он
находился близ военного поста, и примыкавший к нему  участок  был  больше.
Изысканно обставленный, он представлял для Каверли  приятную  перемену  но
сравнению с его собственным беспорядочным хозяйством.  Пенкрас  приготовил
ему выпить и стал подпускать турусы.
   - Я уже давно хотел поговорить с вами, -  сказал  он.  -  Вы  работаете
превосходно, поистине блестяще, и я хотел вам это сказать. Через несколько
недель мы пошлем кого-нибудь в  Англию...  Я  сам  тоже  поеду.  Мы  хотим
сравнить наши методы программирования с английскими. И  разумеется,  хотим
послать  человека,  который  справится.  Нам  нужен  человек,   обладающий
индивидуальностью в  некоторым  жизненным  опытом.  У  вас  хорошие  шансы
получить эту командировку, если она вас интересует.
   Это признание его достоинств доставило Каверли  большую  радость,  хотя
Пенкрас осыпал его таким множеством откровенно  томных  взглядов,  что  он
почувствовал себя неловко. Его новый приятель не был женствен, отнюдь нет.
Он говорил басом, тело его, видимо,  поросло  волосами,  а  движения  были
атлетические, но Каверли почему-то казалось, что стоит ткнуть ему  в  пах,
как он упадет в обморок. Каверли понимал, что  проявит  неблагодарность  и
нечестность, если будет  пользоваться  гостеприимством  этого  человека  и
наслаждаться  уютом  в  его  доме  и  в  то  же  время  питать  подозрения
относительно его личной жизни; но, говоря по правде,  он  получал  большое
удовольствие. Он не задумывался о том, чем может закончиться такая дружба,
и наслаждался  той  атмосферой  восхваления  и  нежности,  которую  создал
Пенкрас, по-видимому  и  сам  наслаждавшийся  ею.  Такого  вкусного  обеда
Каверли не ел уже много месяцев, а после обеда  Пенкрас  предложил  пройти
через военный лагерь в погулять в лесу. Это было как раз то, чего хотелось
и Каверли, и они вышли в вечернюю тьму и сделали круг по лесу,  дружелюбно
и серьезно беседуя о своей работе  и  развлечениях.  Затем  Пенкрас  отвез
Каверли домой.
   Утром до начала работы Уолкот предупредил Каверли насчет Пенкраса.  Тот
был гомосексуалистом.  Это  сообщение  удивило  и  опечалило  Каверли,  но
пробудило в нем и некоторое упрямство.  Он  чувствовал  то  же,  что  тетя
Гонора чувствовала в отношении ломовой лошади. Он не  хотел  быть  ломовой
лошадью, но и не хотел видеть, как с  нею  жестоко  обращаются.  Несколько
дней он не встречал Пенкраса, а затем как-то вечером, когда  он  собирался
съесть свой обед прямо из кастрюли, гоночная машина  с  ревом  влетела  на
Кольцо К и Пенкрас позвонил у дверей. Он привез Каверли к себе  поужинать,
и они опять гуляли в лесу. Никогда Каверли не встречал человека,  с  таким
интересом слушавшего его воспоминания о Сент-Ботолфсе, и был счастлив, что
может говорить о прошлом.
   После еще одного вечера, проведенного с Пенкрасом, Каверли  стали  ясны
намерения приятеля, но он не знал, как себя вести, и не  видел  основания,
почему бы ему не обедать с гомосексуалистом. Он прикидывался  перед  самим
собой невинным или наивным, но эта отговорка  была  крайне  неубедительна.
Гомосексуалист, в  сущности,  никого  из  нас  не  удивляет.  Мы  выбираем
галстуки, смачиваем и причесываем  волосы,  зашнуровываем  ботинки,  чтобы
понравиться предмету своей страсти; так же поступают и  они.  Каверли  был
достаточно опытен в дружбе, чтобы понимать, что  преувеличенное  внимание,
уделяемое   ему   Пенкрасом,   объяснялось   любовью.   Тот   хотел   быть
обольстительным, и, когда они  после  ужина  пошли  гулять,  его  окружала
атмосфера эротического возбуждения или смятения.  Они  миновали  последний
дом и поравнялись с военными сооружениями - казармами, полковой церковью и
плацем, который был огорожен  побеленным  известью  каменным  забором.  На
пороге одной из казарм сидел  какой-то  мужчина  и  выковывал  браслет  из
осколка ракеты. Это была  -  как  в  большинстве  армейских  гарнизонов  -
"ничейная  земля",  с  которой  в  чрезвычайных  условиях  войны  поневоле
мирились, но которая теперь казалась более изолированной и пустынной,  чем
всегда. Они прошли мимо казарм в лес и уселись на камни.
   - Через десять дней мы уезжаем в Англию, - сказал Пенкрас.
   - Мне будет недоставать вас, - сказал Каверли.
   - Вы тоже едете. Я все уладил.
   Каверли обернулся к своему спутнику и уловил в его глазах такую печаль,
что ему почудилось, будто он никогда не сможет  прийти  в  себя.  Это  был
взгляд, какой не раз вызывал в нем  отвращение  -  доктора  в  Травертине,
буфетчика в Вашингтоне, священника на ночном пароходе, приказчика в лавке,
- тот обостренный взгляд мужчин, одолеваемых горестью однополого влечения,
горестью  и  извращенным  желанием  бежать  (помочиться  в  суповую  миску
лоустофтского фарфора, написать гадкое слово  на  задней  стенке  сарая  и
удрать в море с грязным-прегрязным матросом) -  бежать  не  от  законов  и
обычаев мира, а от его силы и энергии.
   - Еще всего только десять дней, - вздохнул его спутник, и вдруг Каверли
почувствовал, как в нем смутно шевельнулось противоестественное  влечение.
Это  продолжалось  какую-то  долю  секунды.  И  от  этой  мысли,  что   он
присоединится к числу мужчин с тусклым взглядом, блуждающих в темноте, как
Дядюшка Писпис ПасТилка, бич совести обрушился  на  него  с  такой  силой,
словно кто-то хлестнул его по самому чувствительному месту. Секунду спустя
бич опустился  на  него  снова  -  на  этот  раз  за  то,  что  он  унизил
человеческое достоинство. Дядюшке  Писпису  судьба  назначила  бродить  по
садам, а в представлении Каверли мир был  местом,  где  допускается  такое
одиночество. Затем бич обрушился опять - и на  этот  раз  он  находился  в
руках привлекательной женщины, которая бесконечно презирала его за  такого
друга и глаза которой  сказали  ему,  что  отныне  ему  навсегда  заказано
наслаждение женщинам