ель, - сказал Каверли.
   - Ах вот как! - сказал доктор.
   Он горько улыбнулся. Значит, там были зубная щетка  и  пижама,  подумал
Каверли. Стало быть, это все ерунда!
   - В самолете, который летел на Запад, произошло ограбление,  -  пояснил
Каверли.
   - Не понимаю, - сказал Камерон. Улыбка по-прежнему сияла на его лице.
   - Вот тут у меня газета, - сказал Каверли. Он показал Камерону  газету,
купленную в Уэст-Франклине. - Они все забрали. Наши часы,  бумажники,  ваш
портфель.
   - Кто его взял? - спросил Камерон. Его улыбка стала как бы еще светлей.
   - Воры, грабители. Их можно, пожалуй, назвать и пиратами.
   - Куда они его дели?
   - Не знаю, сэр.
   Камерон встал из-за стола и подошел  к  окну,  повернувшись  к  Каверли
спиной. Он что,  смеется?  Во  всяком  случае,  Каверли  так  подумал.  Он
одурачил врага. Портфель был пустой! Затем  Каверли  увидел,  что  Камерон
вовсе не смеется. То были мучительные судороги растерянности и горя; но  о
чем он горевал? О своей репутации, о своем положении, о своей рассеянности
или о земле, которую видел за окном кабинета, о разрушенной ферме и  линии
пусковых установок? Каверли ничем не мог утешить его и  стоял,  сам  тяжко
страдая и глядя на Камерона, который казался теперь маленьким и  слабым  и
которого сотрясали непроизвольные мышечные спазмы.
   - Простите меня, сэр, - сказал Каверли.
   - Убирайтесь к черту, - пробормотал Камерон, и Каверли ушел.
   Был конец рабочего дня, и автобус, в котором Каверли  ехал  домой,  был
переполнен. Каверли пытался судить  о  случившемся  с  традиционной  точки
зрения. Откажись он отдать портфель, это могло бы повести к  катастрофе  и
гибели всех пассажиров самолета; но что, если так было бы к лучшему? Может
ли он спокойно выжидать дальнейших событий и спокойно  вспоминать  о  том,
что произошло? Когда он утром придет на работу, в какой  отдел  он  должен
явиться? Чего Камерон хотел от него с самого начала? Почему старик плакал,
стоя у окна своего кабинета? Когда он придет домой, застанет ли он Бетси у
телевизора? Будет ли его маленький сын в слезах? Накормят ли  его  ужином?
Перед мысленным взором Каверли возник Сент-Ботолфс в свете летних сумерек.
В этот час матери сзывали детей домой к  ужину  с  помощью  колокольчиков,
которыми  обычно,  пользовались,  чтобы  вызвать  прислугу   в   столовую.
Серебряные или не серебряные, все они издавали серебристый звук, и  сейчас
Каверли вспоминал их серебристый звон, который доносился  со  всех  задних
крылец на Бот-стрит и Ривер-стрит и  призывал  домой  детей,  игравших  на
берегу реки.
   Дом Каверли был ярко освещен. Когда он вошел, Бетси бросилась к нему  в
объятия.
   - Милый, я так надеялась, что ты вернешься домой к ужину, и только  что
молилась об этом, - сказала Бетси, -  и  вот  мои  молитвы  услышаны,  мои
молитвы услышаны. Мы приглашены на обед!
   В сознании Каверли эти слова никак не вязались  с  событиями  последних
суток, и он постарался быстро перестроить свои мысли  и  чувства  на  иной
лад. Он устал, но было бы жестоко лишить Бетси возможности воспользоваться
единственным приглашением,  какое  она  получила  за  все  время  жизни  в
Талифере. Он поцеловал сына,  подбросил  его  несколько  раз  в  воздух  и
хлебнул хорошую порцию виски.
   - Эта милая женщина, - сказала Бетси, - ее зовут Уинифрид Бринкли,  так
вот, она пришла к нам собирать пожертвования для  ветеранов,  награжденных
"Пурпурным Сердцем" [награда, которую дают американским военнослужащим  за
ранение, полученное на фронте], и я ей сказала, я ей прямо  сказала,  что,
по-моему, тоскливее места, чем Талифер, на всей земле не сыщешь! Мне  было
все равно, пусть все знают, что я о нем думаю. Тогда она тоже сказала, что
это тоскливое место и не захотим  ли  мы  прийти  к  ней  сегодня  вечером
пообедать в небольшой компании. Тут я ей сказала, что ты в Атлантик-Сити и
я не знаю, когда ты вернешься, и вот я молилась, чтобы ты приехал вовремя,
и вот ты здесь!
   Пока Бетси ездила за каким-то школьником, который должен был остаться с
Бинкси, Каверли принял ванну и переоделся. Бринкли жили по  соседству,  и,
взявшись под руку, они пошли туда пешком. Время от времени Каверли  сгибал
свою длинную шею и целовал Бетси. Миссис  Бринкли  была  худощавой  бойкой
женщиной, ярко подмазанной и с  множеством  бус  на  шее.  Она  все  время
говорила "чепуха". У мистера Бринкли был необычайно покатый  лоб,  и  этот
недостаток еще подчеркивали его седые вьющиеся волосы, уложенные завитками
над этой покатостью, точно занавеси в  гостиной.  Казалось,  он  доблестно
старается замаскировать свою усталость  и  несообразные  манеры  тем,  что
носит золотую булавку в воротничке, золотой зажим для галстука, перстень с
большим гелиотропом и запонки из голубой эмали в манжетах, сверкавшие, как
семафоры, когда он наливал херес. Они пили херес, но пили  его  как  воду.
Было еще двое гостей - Кренстоны из соседнего города Уотерфорда.
   - Я просто должна была пригласить кого-нибудь не из нашего  городка,  -
сказала миссис Бринкли, - чтобы нам не пришлось все время слушать всю  эту
чепуху про Талифер.
   - Единственное, что я знаю, единственное, что я усвоил, - сказал мистер
Кренстон, - это то, что у человека должны быть доллары. Вот  что  в  конце
концов имеет значение. Доллары.
   На  нем  была  темно-красная  охотничья   куртка,   лицо,   обрамленное
соломенными кудрями, было одновременно  ангельски-невинным  и  угрожающим.
Его седая жена выглядела значительно старше и значительно  интеллигентней;
и, что бы он ни говорил,  гораздо  легче  было  представить  его  себе  не
предающимся бурному любовному  акту,  а  погруженным  в  замешательство  и
отчаяние, в то время как жена гладит его  кудри  и  говорит:  "Ты  найдешь
другую работу, милый. Не огорчайся. Должны наступить лучшие времена".
   Младший  отпрыск  миссис  Бринкли  только  что  вернулся  из  городской
больницы, где ему удаляли миндалины, и, потягивая херес, все  толковали  о
своих миндалинах и аденоидах. Бетси просто сияла. Каверли ни миндалин,  ни
аденоидов никогда не удаляли, и он не принимал  особого  участия  в  общей
беседе, пока сам не завел разговор об аппендиците. Тут настало время сесть
за стол, и там речь зашла о лечении зубов. Обед был  обычный,  и  запивали
его  искристым  бургундским.  После  обеда   мистер   Кренстон   рассказал
скабрезный анекдот, а затем встал и начал прощаться.
   - Я терпеть не могу торопиться, - сказал он, - но, видите ли, нам нужно
часа полтора, чтобы добраться до дому, а утром мне на работу.
   - Ну, полутора часов вам вовсе не требуется, - сказал мистер Бринкли. -
Как вы едете?
   - Мы едем по скоростной магистрали, - ответил мистер Кренстон.
   - Так вот, если вы выберетесь из Талифера,  не  доезжая  до  скоростной
магистрали, - сказал мистер Бринкли, - вы сэкономите минут  пятнадцать.  А
то и двадцать. Возвращайтесь к торговому  центру  и  у  второго  светофора
поверните вправо.
   - О, я бы поехала не так, - вмешалась миссис Бринкли. -  Я  бы  поехала
напрямик мимо вычислительного центра  и  воспользовалась  развязкой  перед
самой запретной зоной.
   - Да, уж ты бы поехала! - сказал  мистер  Бринкли.  -  Таким  путем  вы
уткнетесь прямехонько  в  большую  стройку.  Слушайте  меня.  Вернитесь  к
торговому центру и сверяйте вправо у второго светофора.
   - Если они вернутся к торговому центру, - сказала миссис Бринкли, -  то
наверняка застрянут в потоке машин у кольца Ферми. А вот если не  выезжать
из города мимо вычислительного центра, то можно ехать прямо в  направлении
ракетных установок, а у шлагбаума повернуть направо.
   - Бог ты мой, женщина! - воскликнул мистер Бринкли. - Когда  ты  будешь
держать свой проклятый язык за зубами?
   - Не болтай чепухи, - сказала миссис Бринкли.
   - Ну, большое спасибо, - сказали  Кренстоны,  направляясь  к  двери.  -
Пожалуй, мы, как всегда, поедем по скоростной магистрали.
   И они ушли.
   - Ну ты и напутала, - сказал мистер Бринкли. - Не понимаю,  с  чего  ты
взяла, что  умеешь  объяснять  дорогу.  Ты  ведь  способна  заблудиться  у
собственного дома.
   - Если бы они поехали так,  как  я  им  говорила  с  самого  начала,  -
огрызнулась миссис Бринкли, - все было бы в  порядке.  Никакой  стройки  у
запретной зоны нет. Ты все это просто выдумал.
   - Ничего подобного, - сказал мистер Бринкли. - Я был там в четверг. Там
все вокруг изрыто.
   - В четверг ты лежал в постели с насморком, - сказала миссис Бринкли. -
Мне пришлось подавать тебе еду.
   - Ну, нам, пожалуй, пора идти, - сказал Каверли.  -  Все  было  страшно
мило, и большое вам спасибо.
   - Если бы ты научилась  держать  язык  за  зубами,  -  закричал  мистер
Бринкли жене, - все были бы тебе очень благодарны! Тебе  нельзя  позволять
править машиной, не говоря уже о том, чтобы объяснять людям дорогу.
   - Спасибо, - робко сказала Бетси в дверях.
   - А кто в прошлом году разбил машину? - вопила миссис Бринкли. - Кто из
нас разбил машину? Ну-ка скажи!
   Каверли  и  Бетси  шли  домой,  то   и   дело   останавливаясь,   чтобы
поцеловаться, и эта прогулка кончилась, как и все другие.



21

   Каверли больше не видел Камерона. Несколько дней он убил  на  то,  что,
сидя за письменным столом, отделывал его  вступительную  речь  о  небесных
светилах. Однажды утром Каверли было ведено явиться в отдел  безопасности.
Он думал, что его обвинят в утере портфеля, и беспокоился, не арестуют  ли
его. Он принадлежал к  числу  людей,  страдающих  от  непомерно  развитого
чувства вины, которое, подобно огромному синяку, скрытому  одеждой,  может
не причинять боли, пока к нему не притронутся; но стоит задеть этот синяк,
и человек от боли  лишается  всякого  соображения.  Каверли  был  образцом
провинциальных  добродетелей  -   правдивый,   пунктуальный,   нравственно
чистоплотный и мужественный, - но стоило какой-нибудь могущественной длани
общества указать  на  него  перстом  как  на  правонарушителя,  и  чувство
собственного достоинства сразу покидало его. Да-да, он был грешник. Это он
убил посла, заложил украденные  драгоценности  и  продал  "синьку"  врагу.
Подходя к  помещению  отдела  безопасности,  он  чувствовал  себя  глубоко
виновным. Он вошел в длинный  коридор,  выкрашенный  в  ярко-желтый  цвет;
впереди него стояли с  десяток  мужчин  и  женщин.  Обстановка  напоминала
приемную терапевта или дантиста, приемную консула, коридор муниципалитета,
контору по пайку, казалось, эта комната для ожидания занимает  в  мире  на
удивление большое место. Одного за другим  мужчин  и  женщин  вызывали  по
фамилии и впускали в дверь, находившуюся в конце желтого коридора. Ни один
из них не возвращался, так что, очевидно,  существовал  другой  выход,  но
Каверли  их  исчезновение  казалось  зловещим.  Наконец  его  вызвали,   и
хорошенькая секретарша,  на  лице  которой  навеки  застыло  осуждающее  и
мрачное выражение, ввела его в просторный кабинет, похожий на  старомодный
зал суда. Там на возвышении в креслах сидели полковник  и  двое  штатских.
Внизу у возвышения сидел секретарь.  Слева  в  стойке  стоял  американский
флаг. Он был из тяжелого шелка с золотой бахромой  и  никогда  не  покидал
своего места, даже для торжественного парада в самую благоприятную погоду.
   - Каверли Уопшот? - спросил полковник.
   - Да, сэр.
   - Прошу вас, дайте мне ваш допуск.
   - Пожалуйста, сэр. - Каверли протянул свой допуск.
   - Знаете ли вы некую мисс Гонору Уопшот с Бот-стрит из Сент-Ботолфса?
   - Эта улица называется Бот-стрит, сэр.
   - Вы знаете эту даму?
   - Да, сэр. Я знал ее всю жизнь. Она моя тетка.
   - Почему вы не  сообщили  нашему  отделу  о  том,  что  ей  предъявлено
уголовное обвинение?
   - Ей? Обвинение? (Что она могла сделать?  -  подумал  Каверли.  Поджог?
Поймана на краже в магазине стандартных цеп? Купила автомобиль и врезалась
на нем в толпу?) Я ничего не знаю о  том,  что  ей  предъявлено  уголовное
обвинение, - сказал он вслух. - Она писала мне  относительно  падуба,  что
растет у нее за домом. На нем появилась какая-то  ржа,  и  она  хочет  его
опрыскать. Вот и все, что я о ней знаю. Не можете ли вы мне сказать, в чем
ее обвиняют?
   - Нет. Могу только сказать, что вы временно лишаетесь допуска.
   - Но, полковник, я ничего не понимаю. Она ведь старуха, и не могу же  я
нести ответственность за ее поступки. Имею я  право  жаловаться?  То  есть
существует ли у меня какая-нибудь возможность жаловаться?
   - Вы можете обжаловать это решение через отдел Камерона.
   - Но без допуска я никуда не смогу  попасть,  сэр.  Я  даже  в  мужскую
уборную не попаду.
   Секретарь заполнил бланк, сходный  по  виду  с  разрешением  на  рыбную
ловлю, и протянул его Каверли. Это был, как он  прочел,  временный  допуск
сроком на десять дней. Он поблагодарил секретаря и вышел в боковую  дверь,
между тем как в комнату впустили очередного служащего, навлекшего на  себя
подозрение.
   Каверли пошел прямо в отдел Камерона, но секретарша  сказала  ему,  что
старика ученого нет в городе, он уехал по крайней мере недели на две.
   Тогда Каверли спросил, нельзя ли повидать  Браннера,  ученого,  который
завтракал с ним  в  Атлантик-Сити,  и  девушка  проводила  его  в  кабинет
Браннера. На Браннере был кашемировый свитер,  под  стать  его  рангу;  он
сидел перед листом цветного картона, испещренного уравнениями, тут же была
приписка: "Не забыть  купить  теннисные  туфли".  На  письменном  столе  у
Браннера стояла ваза с восковой розой. Каверли рассказал Браннеру о  своей
беде, и Браннер сочувственно выслушал его.
   - Вы никогда не имели дела с  секретными  материалами,  не  так  ли?  -
спросил он. - В такого рода случаях старик охотно вмешивается.  В  прошлом
году уволили сторожа из вычислительного центра, так как его мать во  время
второй мировой войны якобы очень короткое время зарабатывала себе на жизнь
проституцией.
   Браннер, извинившись, вышел из комнаты и вернулся с  еще  одним  членом
руководящей группы. Камерон был в Вашингтоне, а оттуда должен был вылететь
в Нью-Дели. Оба ученых предложили Каверли слетать в  Вашингтон  и  поймать
старика там.
   - Он как будто хорошо к вам относится, - сказал Браннер, - и, если вы с
ним поговорите, он может по крайней мере  добиться,  чтобы  ваш  временный
допуск продлили до его возвращения. Он будет там на разборе какого-то дела
в конгрессе в десять утра. Комната семьсот шестьдесят три.
   Браннер записал номер комнаты и передал бумажку Каверли.
   - Если вы придете пораньше, вам, может быть, удастся поговорить с  ним,
прежде чем он уйдет на заседание комиссии. Едва ли там будет много народу.
В этом году его допрашивают  семнадцатый  раз,  так  что  интерес  к  нему
несколько поубавился.



22

   Каверли сильно сомневался, захочет ли Камерон разговаривать с ним после
их последней встречи; однако других  шансов  у  Каверли,  по-видимому,  не
было, и он все-таки решил попытать счастья;  больше  всего  его  возмущало
самодурство сотрудников отдела безопасности, которые способны были увидеть
в  эксцентрических  выходках  его   старой   тетки   угрозу   национальной
безопасности. В тот же вечер Каверли вылетел в Вашингтон и утром явился  в
комнату семьсот шестьдесят три. Временный допуск сыграл свою роль,  и  его
пропустили  без  всяких  помех.  Публики  было  очень  мало.  В   четверть
одиннадцатого Камерон вошел через другую дверь и  сразу  же  направился  к
месту для свидетелей. В руках он нес что-то  вроде  футляра  для  скрипки.
Председательствующий немедленно приступил к допросу, и Каверли  восхитился
поразительным самообладанием своего шефа и густотой его бровей.
   - Доктор Камерон?
   - Да, сэр. - В  зале  заседаний  ни  у  кого  другого  не  было  такого
приятного, властного и мужественного голоса.
   - Знакома ли вам фамилия Браччани?
   - Я уже отвечал на этот вопрос. Мой ответ занесен в протокол.
   -  Протоколы  предыдущих  заседаний  не  имеют  никакого  отношения   к
сегодняшнему. Я запросил протоколы прежних  слушаний,  но  получил  отказ.
Знакома вам фамилия Браччани?
   - Я не вижу никакого  смысла  в  том,  что  меня  повторно  вызывают  в
Вашингтон для того, чтобы отвечать на одни  и  те  же  вопросы,  -  сказал
доктор.
   - Вам знакома фамилия Браччани?
   - Да.
   - В какой связи?
   - Это была моя собственная фамилия. Ее изменил на фамилию Камерон судья
Сазерленд в Кливленде, штат Огайо,  в  тысяча  девятьсот  тридцать  втором
году.
   - Браччани - это фамилия вашего отца?
   - Да.
   - Ваш отец был иммигрант?
   - Все это вам известно.
   - Я уже сказал вам, доктор Камерон, что коллеги отказались предоставить
мне протоколы прежних заседаний.
   - Мой отец был иммигрантом.
   - Было что-либо в  его  прошлом,  что  побудило  вас  отречься  от  его
фамилии?
   - Мой отец был прекрасный человек.
   - Если ваш отец никогда не был замешан в предосудительной  нелояльности
или подрывной деятельности,  то  что  же  вынудило  вас  отречься  от  его
фамилии?
   - Я переменил фамилию, - сказал доктор, - по многим причинам. Она  была
трудна для написания, трудна для  произношения,  иногда  мне  было  трудно
удостоверить  свою  личность.  Я  переменил  фамилию  еще  и  потому,  что
некоторым людям в некоторых районах нашей  страны  кажется  подозрительным
все иностранное. Иностранная  фамилия  не  внушает  доверия.  Я  переменил
фамилию по тем же причинам, по каким человек, переезжая из одной страны  в
другую, меняет валюту.
   Второй сенатор, более молодой, в свою очередь задал вопрос.
   - Правда ли, доктор Камерон, - спросил он, - что вы  возражаете  против
всяких исследований за пределами Солнечной системы и что вы  отказывали  в
средствах, содействии и технической помощи всем, кто  не  разделял  вашего
мнения?
   - Меня не интересуют межзвездные путешествия,  если  вы  это  имеете  в
виду, - спокойно ответил Камерон. - Эта идея абсурдна сама по себе, и  мое
мнение основано на таких фундаментальных понятиях, как  время,  ускорение,
сила, масса и энергия. Тем не менее я хотел бы подчеркнуть, что  вовсе  не
считаю нашу цивилизацию единственной разумной цивилизацией во Вселенной. -
Мимолетная улыбка скользнула по  его  лицу,  яркий  отблеск  нарочитого  и
неискреннего терпения, и  он  слегка  наклонился  вперед  на  стуле.  -  Я
полагаю, что жизнь и разум развились примерно в те  же  сроки,  что  и  на
Земле, повсюду, где  обеспечены  соответствующие  физические  и  временные
условия. Нынешние данные - а они чрезвычайно ограничены - говорят  о  том,
что жизнь могла развиться на планетах, вращающихся примерно  вокруг  шести
процентов всех звезд. Лично я полагаю,  что  анализ  светового  излучения,
отраженного   темными   участками    поверхности    Марса,    обнаруживает
характеристики, доказывающие наличие растительной жизни. Как я уже сказал,
я  считаю   нелепостью   возможность   межзвездных   путешествий;   однако
межзвездная связь - это нечто совершенно иное.
   Число цивилизаций, с которыми мы, вероятно, можем вступить  в  контакт,
зависит от шести факторов. Первый: скорость, с  какой  образуются  звезды,
подобные нашему  Солнцу.  Второй:  какова  доля  звезд,  имеющих  планеты.
Третий: какова доля планет, на которых возможна жизнь.  Четвертый:  какова
доля пригодных для жизни планет, на которых возникла жизнь. Пятый:  какова
доля последних, где в результате эволюции появились  существа,  обладающие
техникой,  необходимой  для  межзвездной  связи.   Шестой:   долговечность
существования  этой  высокоразвитой  техники.  Возникновение   цивилизации
вероятно для планет одной звезды из трех миллионов. Но это  означает,  что
только в нашей Галактике может существовать миллион таких цивилизаций,  а,
как вам, джентльмены, известно, галактик миллиарды.
   По его лицу снова пробежала лицемерная улыбка.
   Что это он им зубы заговаривает? - подумал Каверли.
   -  Мне  кажется   маловероятным,   -   продолжал   Камеро