черепом Беджера  начали  расти
как грибы целые храмы Афины Паллады, города  и  виллы  молодого  мира,  по
дороге од пребывал в самом радужном настроении. Но, сидя за первой  чашкой
кофе у себя в норе, Беджер понял, что его беломраморные  цивилизации  были
беззащитны  перед  захватчиками.  Эти  белоснежные,  с  высокими   сводами
строения, олицетворявшие принципиальность, мораль и веру, - эти  дворцы  и
памятники  кишели  толпами  испускавших  боевой  клич  полуголых  людей  в
накинутых на плечи вонючих звериных шкурах. Они врывались  через  северные
ворота, и Беджер, который, сгорбившись, сидел над своей чашкой, видел, как
один за другим исчезали его храмы и дворцы.  Через  южные  ворота  варвары
выходили, не оставив бедному Беджеру в утешение даже  сознания  несчастья,
оставив его ни с чем, со своей собственной сущностью, которая  никогда  не
была хоть сколько-нибудь лучше аромата увядшей лесной фиалки.
   -  Mamma  e  Papa  Confettiere  arrivan'  domani  sera  [мама  и   папа
Конфеттьере приедут завтра вечером (итал.)], - сказал Джакомо.
   Он опять  вкручивал  электрические  лампочки  в  патроны,  висевшие  на
длинной  проволоке  среди  деревьев  подъездной  аллеи.   Мелиса   ласково
встретила Мозеса у дверей, как в тот раз, когда он впервые появился здесь,
и сказала ему, что завтра вечером приезжают старые друзья Джустины. Миссис
Эндерби была в кабинете и передавала по телефону  приглашения,  а  д'Альба
бегал в переднике по залу и командовал дюжиной  горничных,  которых  Мозес
раньше никогда не видел. В доме все было вверх  дном.  Двери  в  гостиные,
пахнущие летучими мышами, стояли раскрытые настежь, и  Джакомо  вытаскивал
подушки из  разбитых  окон  зимнего  сада,  куда  вносила  привезенные  на
грузовике  пальмы  и  кусты  роз.  Сесть  было  некуда,  и  они   закусили
бутербродами  и  выпили  вина  в  зале,  где  музыканты  (восемь   женщин)
скаддонвилского симфонического  оркестра  снимали  с  арфы  потрескавшийся
прорезиненный чехол и настраивали  инструменты.  Веселье  старого  дворца,
полного суматохи в канун приема гостей, пробудило в Мозесе воспоминания  о
Западной ферме, словно этот дом, подобно тому, другому,  глубоко  запал  в
сознание его обитателей, даже снился этим склонным  к  ночным  похождениям
горничным, которые возвращали из забвения и начищали старые  комнаты,  как
бы набираясь ума-разума. В больших  подвальных  кухнях  оказались  летучие
мыши, и две девушки с визгом взбежали по лестнице с посудными  полотенцами
на голове, но это небольшое  приключение  никого  не  испугало,  а  только
усилило причудливость обстановки, ибо кто  в  наши  дни  настолько  богат,
чтобы в его кухне водились летучие мыши! Огромные  ящики  в  погребе  были
наполнены мясом, и вином, и  цветами,  все  фонтаны  в  парке  били,  вода
выливалась из позеленевших львиных пастей в бассейн, тысяча ламп горела  в
доме, подъездная аллея сверкала огнями, как деревенская  ярмарка,  в  саду
тут и там, одинокие и ничем не затененные, как  в  прихожих  меблированных
комнат, горели лампочки; все это, вместе с открытыми в  десять-одиннадцать
часов вечера дверьми и окнами, неожиданно холодным ночным воздухом и узким
серпом луны в небе над широкими лужайками,  напомнило  Мозесу  о  каком-то
загородном доме в военное время, о горечи приезда в отпуск и  расставаний,
об афишах и прощальных танцах в разгульных портовых городах вроде Норфолка
и Сан-Франциско, где  темные  корабли  ждали  на  рейде  спавших  в  своих
постелях любовников, и все это могло никогда не повториться вновь.
   А кто такие мама и папа Конфеттьере?  Это  Луиджи  и  Паула  Беламонте,
последние представители haut monde [высшего света (фр.)] среди  владельцев
prezzo unico botteghe [магазины стандартных цен (итал.)]. Она была дочерью
калабрийского крестьянина, а  Луиджи  родился  в  задней  комнате  римской
парикмахерской,  пропахшей  фиалками  и  состриженными  волосами,   но   к
восемнадцати годам скопил достаточно денег, чтобы открыть  магазин  prezzo
unico.  Он  был  итальянским  Вулвортом,  Крессом,  Дж.П.Скаддоном   и   в
тридцатилетнем возрасте сделался миллионером, с виллами на юге  и  замками
на севере.  После  пятидесяти  лет  он  отошел  от  дел  и  последние  два
десятилетия путешествовал с женой в "даймлере" по Италии, бросая  из  окна
машины леденцы попадавшимся на улицах детям.
   Они выехали из Рима после пасхи; о дне их отъезда сообщалось в  газетах
и по радио, так что у ворот их дома собралась толпа в  ожидании  первых  в
этом году  бесплатных  конфет.  Они  поехали  на  север,  к  Чивитавеккье,
разбрасывая конфеты налево и направо - сотню фунтов здесь,  триста  фунтов
там, - оставив в стороне Чивитавеккью и все более крупные города, лежавшие
на их пути, так как однажды в Милане толпа в двадцать тысяч детей чуть  не
разорвала  их  на  части,  а  в  Турине  и  Ливорно  произошли   серьезные
беспорядки. Их видели в Пьемонте и Ломбардии, а затем они двинулись к  югу
через  Портомаджоре,  Луго,  Имолу,  Червию,  Чезену,  Римини  и   Пезаро,
раскидывая пригоршнями лимонные драже, мятные лепешки, лакричные  палочки,
анисовые драже, круглые леденцы, вишневые леденцы на  палочке.  Улицы,  по
которым они проезжали после того, как поднялись  на  Монте-Сант-Анджело  и
спустились к заливу Манфредония, уже стали покрываться опавшими  листьями.
Когда они проезжали Остию, там все было закрыто, как были закрыты отели  в
Лидо-ди-Рома, где они выбросили  остатки  своих  конфетных  запасов  детям
рыбаков и сторожей, после чего повернули к северу и возвратились домой под
чудесные небеса зимнего Рима.


   Утром Мозес захватил с собой на работу небольшой плоский чемодан  и  во
время перерыва на ленч взял напрокат  фрак.  Поздними  летними  сумерками,
когда в воздухе уже пахло осенью, он шел от станции к замку. Вскоре в рано
наступившей темноте он увидел "Светлый приют", все окна которого светились
в честь мамы и папы Конфеттьере. Зрелище было  веселое,  и,  войдя  в  дом
через террасу, он обрадовался, увидев, в какой порядок все было приведено,
как все сияло чистотой и дышало покоем. Горничная, проходившая через  холл
с какой-то серебряной посудой на подносе, ступала бесшумно, в только звуки
фонтана в зимнем саду и гул воды, поднимающейся  по  спрятанным  в  стенах
трубам, нарушали тишину дома.
   Мелиса была уже одета, и они выпили по бокалу  вина.  Мозес  стоял  под
душем, когда повсюду погас свет. Теперь  в  этом  прежде  беззвучном  доме
зазвучали испуганные и тревожные голоса, а  кто-то,  застрявший  в  старом
лифте, принялся стучать в стены кабины. Мелиса принесла в ванную зажженную
свечу; Мозес натягивал брюки, как вдруг свет загорелся. Джакомо был где-то
поблизости. Они выпили еще по бокалу вина, сидя на балконе и  наблюдая  за
подъезжавшими автомобилями. Джакомо указывал им место стоянки на лужайках.
Одному богу известно, откуда миссис Эндерби набрала гостей, но она набрала
их  достаточно,  и  шум  разговоров  даже  с  третьего  этажа  звучал  как
октябрьский океан в Травертине.
   В зале было, вероятно, человек сто, когда Мозес и  Мелиса  сошли  вниз.
Д'Альба находился в одном конце, а  миссис  Эндерби  -  в  другом,  и  они
направляли слуг к тем, у кого бокалы были  пустые,  а  Джустина  стояла  у
камина  рядом  с  почтенной  итальянской  четой.  Супруги  были   смуглые,
яйцеобразные, веселые и не знали, как обнаружил Мозес, здороваясь с  ними,
ни слова  по-английски.  Обед  был  великолепный,  с  тремя  сортами  вин,
сигарами и бренди  на  террасе  по  его  окончании.  Затем  скаддонвилский
симфонический оркестр заиграл "Поцелуй в  темноте",  и  все  пошли  в  дом
танцевать.


   Беджер, хотя и не получил приглашения, был тоже  здесь.  Он  пришел  со
станции после обеда и, слегка подвыпивший, слонялся вдоль стен  зала,  где
шли танцы. Он и сам не мог бы сказать, зачем  приехал.  Джустина  заметила
его, и колкий взгляд, которым она его окинула, и то, что на  ней  не  было
никаких драгоценностей, напомнили Беджеру о его намерении. В этот вечер он
испытывал  чувство   человека,   встретившегося   со   своей   судьбой   и
преклонившегося перед пей.  Это  был  чудеснейший  час  в  его  жизни.  Он
поднялся по лестнице и снова отправился в  путь  по  тем  крышам  (вдалеке
слышалась музыка), по которым когда-то довольно часто лазил во имя  любви,
а теперь лез с гораздо более серьезной  целью.  Он  направился  к  балкону
Джустины в северном конце дома и вошел в ее огромную комнату со  сводчатым
потолком и массивной кроватью. (Джустина на  ней  никогда  не  спала;  она
спала на маленькой  походной  кровати  за  ширмой.)  Решение  не  надевать
драгоценностей, очевидно, было принято внезапно, так  как  все  они  кучей
валялись на ее потрескавшемся и облупленном  туалетном  столе.  В  стенном
шкафу Беджер нашел бумажный мешок - Джустина собирала бумагу и веревки - и
сложил в него драгоценности. Затем, надеясь на божий  промысел,  он  смело
вышел в дверь, спустился по лестнице, прошел лужайки, где музыка слышалась
все тише и тише, и поездом одиннадцать семнадцать уехал в город.
   Садясь в поезд, Беджер не имел еще никакого представления о том, что он
сделает с драгоценностями. Возможно, он предполагал вынуть некоторые камни
из оправы и продать их. Поезд был местный - последний, - увозивший обратно
в город тех, кто  гостил  у  друзей  и  родственников.  Все  они  казались
утомленными; некоторые были пьяны; потные, они  урывками  спали  в  душном
вагоне, и Беджеру чудилось, что все они  принадлежали  к  одному  великому
братству близких по духу усталых людей. Почти все мужчины сняли шляпы,  но
примятые  волосы  лежали  неровно.  На  женщинах  были  нарядные   платья,
сидевшие, однако, криво, а локоны уже начали развиваться.  Многие  женщины
спали, положив голову на плечо  мужа.  Запахи  и  расслабленное  выражение
большинства лиц вызывали  у  Беджера  такое  ощущение,  словно  вагон  был
огромной кроватью или колыбелью, в  которой  все  они  лежали  вповалку  в
состоянии необыкновенной невинности. Все они терпеливо сносили одни  и  те
же вагонные неудобства, все они ехали в одно и  то  же  место,  и  Беджеру
казалось, что, несмотря на внешнее убожество и усталость,  они  отличались
одинаковой красотой души и  намерений;  глядя  на  крашеные  рыжие  волосы
женщины, сидевшей напротив,  он  приписывал  ей  способность  создавать  -
отыскивая их где-то  чуть  ниже  порога  сознания  -  такие  прекрасные  и
грандиозные образы, которые не уступали разрушенным величественным статуям
Афины Паллады, возникшим в его воображении.
   Он всех их любил - Беджер всех их любил, - и  то,  что  он  сделал,  он
сделал ради них, так как они  терпели  неудачу  лишь  из-за  неспособности
помогать друг другу, а украв драгоценности Джустины,  он  совершил  нечто,
что могло смягчить эту неудачу. Рыжеволосая женщина на  скамейке  напротив
пробудила в Беджере чувство любви, влюбленности и жалости; она прикасалась
к своим локонам так часто и с таким простодушным  тщеславием,  что  Беджер
без труда догадался, что волосы она покрасила совсем недавно. И  это  тоже
тронуло его, как  тронул  бы  вид  милого  ребенка,  обрывающего  лепестки
маргаритки. Вдруг  рыжеволосая  женщина  выпрямилась  и  спросила  хриплым
голосом:
   - Сколько времени, сколько времени?
   Сидевшие перед ней, к которым был обращен этот вопрос, не пошевелились,
а Беджер наклонился вперед и  сказал,  что  сейчас  без  нескольких  минут
двенадцать.
   - Спасибо, спасибо, - горячо поблагодарила она. - Вот вы жемпльмен  что
надо. - Она махнула рукой в сторону других. - Не желают даже сказать  мне,
который час, потому как думают, что я пьяна. Маненько случилась авария.  -
Она указала на осколки стекла и лужу на полу там, где она, видимо, уронила
бутылку. - Всего-навсего из-за того, что у меня маненько случилась  авария
и я пролила свое доброе виски, никто  из  этих  сукиных  сынов  не  желает
сказать мне время. Вот вы жемпльмен, вот вы жемпльмен, и, кабы у  меня  не
случилась маненько авария и я не пролила свое виски, я бы дала вам выпить.
   Затем покачивание беджеровской колыбели  подействовало  на  нее  и  она
заснула.
   Миссис Эндерби подняла тревогу через двадцать минут после кражи, и двое
сыщиков вместе с агентом страхового общества поджидали Беджера,  когда  он
сошел с поезда на Центральном вокзале. Во фраке и с бумажным мешком,  явно
наполненным металлическими изделиями,  его  нетрудно  было  опознать.  Они
пошли за ним, рассчитывая,  что  он  наведет  их  на  след  шайки.  Беджер
торжественно шагал вверх по  Парк-авеню  к  церкви  святого  Варфоломея  и
попытался войти в нее, но двери оказались запертыми. Тогда он  перешел  на
другую сторону Парк-авеню, пересек Мэдисон-сквер и пошел  вверх  по  Пятой
авеню  до  церкви  святого  Патрика,  где  двери  были   еще   открыты   и
многочисленные уборщицы мыли швабрами пол. Он направился прямо к  главному
алтарю, опустился на колени и произнес молитву. Затем - преграды все  были
отброшены, и он был слишком взволнован, чтобы подумать о  том,  что  может
навлечь на  себя  подозрения,  -  он  прошел  в  глубь  церкви  и  высыпал
содержимое бумажного мешка  на  алтарь.  Сыщики  схватили  его,  когда  он
выходил из собора.


   Еще не было и часа ночи, когда из полицейского управления  позвонили  в
"Светлый приют" и сообщили Джустине,  что  ее  драгоценности  у  них.  Она
принялась сличать полицейский перечень с отпечатанным на машинке  списком,
который был приклеен  к  крышке  ее  шкатулки  для  драгоценностей.  "Один
браслет с бриллиантами, два  браслета  с  бриллиантами  и  ониксами,  один
браслет с бриллиантами и изумрудами" и т.д.  Она  злоупотребила  терпением
полицейского, попросив его сосчитать жемчужины в ее ожерелье, но он сделал
это. Потом папа Конфеттьере потребовал музыки и вина.
   - Танца, пенья! - кричал  он  и  дал  женскому  оркестру  стодолларовую
бумажку. Оркестр заиграл вальс, и  тут  второй  раз  за  вечер  перегорели
предохранители.


   Мозес знал, что Джакомо где-то поблизости - он видел его в коридорах, -
но все же пошел к двери подвала. Вокруг стоял какой-то странный запах,  но
он по задумался над этим и не обратил внимания на то,  что  весь  покрылся
потом, проходя по коридору в задней части дома. Он открыл дверь в подвал -
в огненную преисподнюю, и вихрь горячего воздуха опалил все волосы на  его
лице и чуть не сбил его с ног. Шатаясь, он дошел по коридору до кухни, где
горничные кончали мыть последние тарелки, и спросил у мажордома,  есть  ли
кто-нибудь наверху. Тот сосчитал своих подчиненных и ответил,  что  никого
нет. Тогда Мозес сказал всем, чтобы они уходили, ибо дом  объят  пламенем.
(Как была бы разочарована миссис Уопшот такой прямой  констатацией  факта!
Как ловко она вывела бы гостей и  слуг  на  лужайку  полюбоваться  молодой
луной!)
   Затем Мозес из кухни позвонил по  телефону  в  пожарную  часть;  снимая
трубку, он заметил на правой руке сильный ожог, причиненный  ручкой  двери
подвала. Губы у него распухли от повышенного выделения адреналина,  но  он
чувствовал необыкновенное спокойствие. Затем он побежал в зал,  где  гости
все еще танцевали  вальс,  и  сказал  Джустине,  что  ее  дом  горит.  Она
сохранила полное  хладнокровие  и,  как  только  Мозес  остановил  музыку,
попросила гостей выйти в сад. Они слышали, как в деревне затрубили в бычий
рог. На террасу вело много дверей, и когда  гости  столпились  на  лужайке
перед домом, куда не достигал свет из окон зала, они очутились  в  розовом
зареве пожара; пламя уже бушевало над башней с часами, и, хотя в зале огня
еще не было видно, башня пылала как факел. Затем все услышали шум пожарных
машин, мчавшихся по шоссе к подъездной аллее, и  Джустина  вышла  в  холл,
чтобы встретить их у  парадных  дверей,  как  в  былые  времена  встречала
Дж.К.Пенни [американский коммерсант  и  филантроп  (1875-1971)],  Герберта
Гувера и принца Уэльского; но, когда она вышла в холл,  какая-то  балка  в
башне, обгорев, вывалилась из своих гнезд, пробила потолок ротонды, и  тут
все лампочки в доме мигнули и погасли.
   Мелиса в темноте окликнула свою  опекуншу,  старуха  подошла  к  ним  -
теперь она как бы сгорбилась - и, сопровождаемая ими,  вышла  на  террасу,
где д'Альба и миссис Эндерби взяли ее под руки. Мозес выбежал  на  лужайку
перед домом, чтобы отогнать подальше  автомобили  гостей.  Только  их  как
будто и стоило спасать.
   - Вот уже  шесть  ночей,  как  я  пытаюсь  выполнить  свои  супружеские
обязанности, - сказал один из пожарных, - и каждый  раз,  как  я  начинал,
этот проклятый бычий рог...
   Мозес столкнул по траве в безопасное  место  с  дюжину  машин  и  затем
протискался сквозь толпу, разыскивая жену. Она была в саду, где находилась
большая часть гостей, и он сел рядом с ней у бассейна  и  опустил  в  воду
обожженную ладонь. Теперь пожар был виден, вероятно, за  много  миль,  так
как толпы мужчин, женщин и детей перелезали через садовую ограду и входили
во все ворота. Затем загорелась венецианская комната;  пропитанная  солями
Адриатического моря, она вспыхнула,  как  бумага,  а  металлические  части
старых часов, колокола и зубчатые колеса с  грохотом  падали  вниз  сквозь
остатки башни. Свежий ветер относил пламя далеко на  северо-запад,  и  сад
вместе со всей долиной стал постепенно наполняться едким дымом. Дом  горел
до восхода солнца, и в утреннем  свете,  когда  от  него  остались  только
дымоходы, был похож на остов речного парохода.
   К концу следующего дня Джустина, миссис Эндерби и граф улетели в Афины,
а Мозес и Мелиса с радостью уехали в Нью-Йорк.


   Но еще задолго до этого вернулась Бетси. Как-то вечером,  придя  домой,
Каверли увидел, что его дом освещен и сверкает чистотой, а в нем была  его
Венера  с  бантом  в  волосах.  (Она  жила  с   подругой   в   Атланте   и
разочаровалась.) Много позже в ту ночь, лежа в постели, они  услышали  шум
дождя, и тогда Каверли надел трусы, вышел через черный ход,  прошел  дворы
Фраскати и Гейлинов и очутился в саду Харроу, где мистер Харроу посадил на
небольшой изогнутой рабатке несколько кустов роз. Было поздно, и все  дома
стояли темные. В саду Харроу Каверли сорвал розу и пошел назад через дворы
Гейлинов и Фраскати к себе домой. Он положил цветок между ногами  Бетси  -
там, где она раздваивалась,  -  так  как  она  опять  была  его  пончиком,
бутончиком, симпомпончиком, его маленькой, маленькой белочкой.




ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ


36

   В начале лета Бетси и Мелиса родили по сыну, и Гонора  полностью,  даже
больше чем полностью, сдержала свое слово. Представитель Эплтонского банка
сообщил эту приятную новость Каверли и Мозесу, и те согласились продолжать
выплату  установленных  Гонорой  взносов  на  содержание  Дома  моряков  и
Института слепых.  Старая  дама  больше  не  желала  иметь  дела  с  этими
деньгами. Каверли приехал из Ремзен-Парка в  Нью-Йорк,  и  они  с  Мозесом
собирались провести уик-энд в Сент-Ботолфсе. На деньги Гоноры  они  решили
прежде всего купить Лиэндеру пароход, и  Каверли  написал  отцу  о  скором
приезде.
   Лиэндер ушел с фабрики столового серебра, заявив, что  возвращается  на
море. В субботу утром он проснулся рано с намерением пойти на рыбалку. Еще
до восхода солнца, пытаясь натянуть резиновые сапоги, он  подумал  о  том,
как износилось его снаряжение,  подразумевая  под  этим  свое  собственное
тело. Он неудачно повернул колено,  и  резкая  боль,  расходясь  в  разные
стороны, пронзила все его тело. Он взял удочку для форели, прошел полями и
начал рыбачить в заводи, где Мозес когда-то увидел Розали. Он был поглощен
своими ухищрениями, попытками обмануть рыбу  с  помощью  птичьего  пера  и
обрезка конского волоса. Листва была густая и испускала острый запах, а на
дубах галдел вороний парламент. Много больших деревьев  в  лесу  свалилось
или было срублено на протяжении его жизни, но река осталась все  такой  же
красивой. Когда