,  но  сейчас
один из них жил в Сан-Франциско, а другой - в Детройте,  и  домой  они  не
приезжали. Оба писали ей, что собираются  приехать  на  рождество  или  на
пасху,  что  первая  поездка,  какую  они  совершат,   будет   поездка   в
Сент-Ботолфс, но  они  побывали  в  Йосемитском  национальном  парке,  они
побывали в Мехико, они побывали даже в Париже, но  ни  разу,  ни  разу  не
приезжали домой.
   На углу Хилл-стрит и Ривер-стрит девочка свернула  направо  и  миновала
дом Джорджа Хамболта, который жил с матерью и был известен  под  прозвищем
Дядюшка Писпис  Пастилка.  Дядюшка  Писпис  происходил  из  рода  отважных
моряков, но не был таким мужественным, как его прадеды.  Разве  мог  он  с
помощью сильного желания и воображения закалиться так, как  закалился  бы,
пройдя Магеллановым проливом? Время от  времени  в  летние  вечера  бедный
Дядюшка  Писпис  прогуливался  нагишом   по   прибрежным   садам.   Соседи
разговаривали с ним  беззлобно,  только  с  некоторым  раздражением.  "Иди
домой, Дядюшка Писпис, и надень что-нибудь", - говорили они.  Изредка  его
арестовывали, но никогда, не высылали, потому что выслать его  значило  бы
поставить под сомнение единодушие жителей поселка. Что мог бы сделать  для
него весь остальной мир, чего не могли бы сделать в Сент-Ботолфсе?
   За домом Дядюшки Писписа можно было вдалеке увидеть дом Уопшотов и  всю
Ривер-стрит  -  неизменно  романтическое  зрелище,   казавшееся   особенно
романтическим в это позднее праздничное утро.  В  воздухе  пахло  морем  -
поднимался восточный ветер, - и это сразу же наложило на городок отпечаток
целеустремленности, величия и в то же время печали, ибо, восхищаясь домами
и вязами, наши дамы знали, что  их  сыновья  уедут  отсюда.  Почему  юноши
всегда хотят куда-то уехать? Почему юноши всегда хотят куда-то уехать?
   Мистер Пинчер придержал лошадь ровно на столько времени,  чтобы  миссис
Уопшот могла слезть с повозки.
   - Я не благодарю вас за прогулку, - сказала она, -  я  благодарю  Леди.
Это была ее затея.
   Это было совершенно в стиле миссис Уопшот. Улыбнувшись на прощание, она
грациозно зашагала по аллее к дверям своего дома.



4

   В этот день Розали Янг, которую Уопшоты знали не  больше,  чем  я  вас,
спозаранку,  задолго  до  того,  как  в  Сент-Ботолфсе  стала   собираться
праздничная процессия, пустилась в путь на юг к берегу моря.  Ее  друг,  с
которым она условилась вместе провести день, заехал за ней в своем  старом
автомобиле с откидным  верхом  в  город,  где  она  жила  в  меблированных
комнатах. Миссис Шеннон, хозяйка меблированных  комнат,  наблюдала  сквозь
застекленную  парадную  дверь  за  тем,  как  они  уезжали.  Юность   была
мучительной тайной для миссис Шеннон, но сегодня тайна  стала  еще  глубже
из-за белого пальто Розали и той тщательности, с какой она подмазала  свое
лицо. Если они едут купаться, думала хозяйка,  она  не  надела  бы  своего
нового белого пальто; а если они не собираются купаться, зачем она взяла с
собой полотенце - одно из полотенец  миссис  Шеннон?  А  может  быть,  они
поехали на свадьбу, или на пикник с сослуживцами, или на бейсбольный матч,
или в гости к родным? Миссис Шеннон огорчалась при  мысли,  что  не  знает
наверняка их намерений.
   Но постороннему человеку всегда было трудно  угадать  цель  путешествий
Розали, потому что от каждого из них она так много ожидала. Иногда  осенью
ее приятель говорил своим родителям, что едет охотиться, а на  самом  деле
увозил  Розали,  которая  пользовалась  полной   свободой   за   пределами
меблированных комнат, на ночь в туристский  домик  на  автомагистрали;  и,
когда в такие субботние вечера он приезжал за ней, к  отвороту  ее  пальто
обычно бывала приколота хризантема или дубовый лист, а в руках она держала
чемоданчик с амхерстскими или гарвардскими наклейками, словно ее ждали все
удовольствия  футбольного  уик-энда  -   матч,   в   пять   часов   танцы,
факультетская вечеринка  и  студенческий  курсовой  бал.  Она  никогда  не
огорчалась и никогда не бывала разочарована. Ни разу не случалось, чтобы в
то время, как она вешала свое пальто в туристском  домике,  а  он  пытался
прогнать сырость, растапливая  плиту,  ее  угнетало  различие  между  этим
проведенным  украдкой  вечером  и  буйной   пляской   победителей   вокруг
футбольных ворот, и никогда, по-видимому, не доходило до того,  чтобы  эти
различия заставили ее усомниться в своих надеждах или отказаться  от  них.
Большая часть ее надежд была связана со  студенческой  жизнью,  и  теперь,
когда они выбрались  из  города,  она  начала  петь.  Популярные  мелодии,
услышанные по радио  или  с  эстрады,  она  запоминала  сразу  же,  и  они
оставляли в ней след пусть шаблонной и сентиментальной, но бодрой лирики.
   Выехав из города, они миновали те переполненные пляжи, что лежат в  его
пределах и тянутся на много миль к югу, изредка прерываясь индустриальными
предместьями. Сейчас, в середине утра, жизнь  на  пляжах  била  ключом,  и
специфический запах кухонного жира и кукурузного масла  был  сильнее  всех
испарений Атлантического океана, который здесь,  среди  островов,  как  бы
продолжавших пологий берег,  словно  дышал  мужеством  и  печалью.  Тысячи
полуголых купальщиков и купальщиц  сплошь  покрывали  пляж  или  стояли  в
нерешительности по колено в океане, точно эта вода, подобно  водам  Ганга,
была очищающей и священной, так что  собравшиеся  с  разных  сторон  толпы
голых людей, растянувшиеся на много миль вдоль берега, создавали  на  этом
пространстве,  отведенном  под  праздничный  карнавал,  подводные  течения
паломничества; Розали и ее приятель, подобно любому из тысяч других людей,
виденных ими по пути, были в него вовлечены.
   - Ты голодна? - спросил он. - Может, перекусишь? Ма дала  нам  столько,
что хватит на три раза. В перчаточном отделении у меня бутылка виски.
   Корзина с провизией для пикника напомнила ей о  его  простоватой  седой
матери, которая, наверное, вложила в корзинку какую-то частицу самой  себя
- бдительной, никогда не осуждающей, но опечаленной  развлечениями  своего
единственного сына. Он делал что хотел. Его  чистая,  унылая  и  уродливая
спальня была осью  их  дома,  и  отношения  между  этим  человеком  и  его
родителями были такие натянутые и  молчаливые,  что  Розали  они  казались
окутанными тайной. В каждой  комнате  господствовали  воспоминания  о  его
росте: ружья, палки для гольфа, школьные и  лагерные  призы,  а  на  рояле
ноты, по которым он играл десять лет назад. Этот холодный дом и удрученные
родители были чужды Розали, и она думала, что его белая рубашка в это утро
пахнет  желтыми  лакированными  полами,  на  которых  он   проводил   свою
таинственную жизнь с Ма и Па.  У  ее  приятеля  всегда  была  какая-нибудь
собака. За всю жизнь у него сменились четыре собаки,  и  Розали  знала  их
клички, их повадки, их масти и их печальные концы. В тот единственный раз,
когда она встретилась с его родителями, разговор зашел о  собаках,  и  она
почувствовала, что они думают об отношении своего сына к ней - не по злобе
и не по  неприязни,  а  просто  потому,  что  не  умели  подобрать  других
выражений, - как о чем-то вроде его отношения к  собакам.  "Я  чувствовала
себя определенно собакой", - говорила она.
   Они проехали несколько праздничных деревенских площадей,  где  у  двери
единственной  открытой  аптеки  кипой  лежали  газеты  и  где   собирались
торжественные процессии. Теперь они очутились среди сельской местности,  в
нескольких милях от побережья, но почти не ощутили  никаких  перемен,  так
как  вдоль  дороги  по-прежнему  тянулись   магазины,   рестораны,   лавки
сувениров, теплицы и  туристские  домики.  Он  вез  ее  на  пляж,  который
посещался мало, потому что дорога  была  тяжелая  и  пляж  каменистый,  но
сегодня его ожидало разочарование: на лужайке,  где  он  остановился,  уже
стояли две машины. Он и Розали взяли  корзинку  с  провизией  и  пошли  по
извилистой тропинке к морю - открытому морю в этом месте.  Вдоль  тропинки
росли кусты розового шиповника. Розали чувствовала, как  соль  из  воздуха
оседала на ее губах, и слизывала ее языком. Расщелина между скалами вела к
узкому, усеянному галькой пляжу, и тут они увидели внизу такую же парочку,
как они, и семью с детьми, а за ними зеленое море. Чувствуя на себе  чужие
взгляды, он отказался от уединения, которого так страстно желал и  которое
подступавшие со всех  сторон  скалы  делали  вполне  возможным;  он  отнес
корзинку с провизией, бутылку виски и теннисный мяч на пляж  и  уселся  на
виду у остальных купальщиков, как будто  этот  жест,  означавший  согласие
удовлетвориться простым, нескрываемым  от  чужих  глаз  развлечением,  был
сделан  во  имя  той  частицы  матери,  которую  ей  удалось  завернуть  с
бутербродами. Розали отошла за камень и переоделась в купальный костюм. Он
ждал ее  у  воды;  убедившись,  что  все  волосы  спрятаны  под  купальной
шапочкой, она взяла его за руку, и они вошли в воду.
   Вода, как обычно, была мучительно холодная, и когда она дошла Розали до
колен, девушка выпустила руку своего спутника  и  бросилась  в  набегавшую
волну. Ее научили плавать кролем, но она так  и  не  смогла  отвыкнуть  от
порывистых, торопливых движений рук и  ног;  наполовину  погрузив  лицо  в
зеленую  воду,  она  проплыла  десять  футов  в  сторону  открытого  моря,
повернула назад, нырнула, вскрикнула от невыносимого холода и поспешила  к
берегу. Берег был залит солнцем, и холодная вода вместе с солнечным теплом
подняли ей настроение. Она наспех вытерлась  полотенцем,  сорвала  с  себя
шапочку и стала на солнце, чтобы как следует согреться. Потом вытерла руки
и закурила сигарету. Теперь и он  вышел  из  воды,  вытер  только  руки  и
опустился на землю рядом с ней.
   Розали была красива - с волосами цвета  соломы,  с  длинными  руками  и
ногами, полногрудая, с кокетливым взглядом, из-за которого она  пробуждала
желания и казалась как бы раздетой, даже когда,  бывало,  носила  скромные
платья. Он ваял ее за руку, покрытую  светлым  пушком,  и  провел  по  ней
губами.
   - Мне так хочется пособирать  чернику!  -  громко  сказала  она,  чтобы
слышали все другие  на  пляже.  -  Мне  так  хочется  пособирать  чернику,
захватим твою шляпу и будем собирать в нее ягоды.
   Взявшись за руки, они стали карабкаться по камням,  громоздившимся  над
пляжем, но поиски уединения, которое удовлетворило бы  ее,  затянулись,  и
они переходили с места на место; наконец он  остановил  ее,  и  она  робко
согласилась, что ничего лучшего, вероятно, не найти. Он  стянул  купальный
костюм с ее плеч, и, обнаженная,  она  с  готовностью  легла  на  согретый
солнцем песок, радостно предвкушая единственный знакомый ей брачный союз -
союз тела и воспоминаний. Когда все было окончено, нежность  и  благодушие
охватили их, и она опиралась на его плечо, пока вновь натягивала  на  себя
купальный костюм. Затем, держась за руки, оба вернулись на пляж. Они снова
поплавали и развернули бутерброды,  которые  его  снедаемая  беспокойством
мать приготовила накануне.
   У них были фаршированные яйца, цыплячьи  ножки,  бутерброды,  пирожные,
домашнее печенье, и, когда они съели все, что могли, и сложили остальное в
корзинку, Он медленно спустился к берегу и бросил ей оттуда теннисный мяч.
Легкий мяч отнесло ветром, но она поймала его и  бросила  обратно  жестом,
которому,  как  и  ее  плавательным  движениям,  недоставало   необходимой
сноровки; он ловко поймал мяч и опять бросил ей. Ловля и бросание, ловля и
бросание продолжались в приятном однообразии, и, пока шла эта игра, Розали
чувствовала, что  близится  вечер.  Начался  отлив  и  оставил  на  берегу
параллельные ряды крупной гальки и полосы бурых водорослей, чьи похожие на
цветы стебли  с  треском  лопались,  когда  она  сдавливала  их  пальцами.
Семейная чета принялась собирать пожитки и  созывать  детей.  Другая  пара
лежала рядышком, болтая и смеясь. Розали снова легла, а он сел около нее и
закурил сигарету, уговаривая: "Ну же, ну же...", но она сказала: "Нет",  и
он ушел к воде. Она взглянула в ту сторону и увидела,  что  он  плавает  в
волнах. Потом он вытерся, стоя около нее, и предложил ей стаканчик  виски,
но она сказала: "Нет, нет, пока нет", тогда он выпил сам и  стал  смотреть
на море.
   Прогулочные  пароходы,   толстые,   белые,   переполненные   людьми   и
малопригодные к плаванию, вышедшие утром из гавани,  теперь  возвращались.
(Среди них был и "Топаз".) Волнение на  море  несколько  утихло.  Приятель
Розали залпом выпил виски и смял в руке бумажный стаканчик. Парочка  слева
от них собиралась уходить, и, когда она ушла, он снова  стал  уговаривать:
"Ну же, ну же...",  но  она,  руководствуясь  какой-то  смутной  мыслью  о
воздержанности, пришедшей ей в  голову,  сказала:  "Нет".  Она  устала  от
попыток отделить власть одиночества от власти  любви  и  чувствовала  себя
одинокой. Она чувствовала себя одинокой,  и  солнце,  покидавшее  пляж,  и
наступавшая ночь делали ее нежной и  боязливой.  Она  взглянула  на  него,
какой-то частицей сознания продолжая думать о воздержанности.  Он  смотрел
на море. Вожделение застыло на  его  худощавом  лице,  как  бы  отмеченном
тревогой. Грозные рифы в море казались ему женскими ключицами и  коленями.
Даже облака на небе не могли бы отвратить  его  от  владевших  им  мыслей.
Прогулочные суда представлялись ему передвижными публичными домами,  и  он
думал о  том,  что  от  океана  исходит  запах  разврата.  Он  женится  на
какой-нибудь женщине с  большими  грудями,  думала  Розали,  -  на  дочери
обойщика - и станет разъездным агентом по продаже дезинфицирующих средств.
   - Да, да, - сказала она, - теперь да.
   Потом  они  выпили  еще  виски  и  опять   поели;   к   этому   времени
направлявшиеся домой прогулочные пароходы исчезли  и  пляж  и  все,  кроме
самых высоких скал, погрузилось в темноту. Он поднялся к машине  и  достал
одеяло, но теперь поиски уединения отняли мало времени: теперь было темно.
Появились звезды. Потом Розали вымылась в море, надела свое белое  пальто,
и оба босиком стали ходить взад и  вперед  по  берегу,  тщательно  собирая
бумагу от бутербродов, бутылки и яичную  скорлупу,  которую  побросали  не
только они, но и другие, ведь  они  были  аккуратные,  послушные  дети  из
среднебуржуазных семей.
   Мокрые купальные костюмы он повесил  для  просушки  на  дверцу  машины,
ласково похлопал Розали по колену - самый нежный жест, на  какой  все  они
способны, - и тронулся в путь. Когда они выехали на  магистраль,  движение
было очень большое, и на  многих  автомобилях,  которые  они  обгоняли,  с
дверных ручек, как и у них, свисали купальные костюмы. Он ехал  быстро  и,
по его мнению, умело, хотя машина была старая. Фары у нее были слабые,  и,
когда свет встречного автомобиля бил  ему  в  глаза,  он  держался  дороги
наугад, как бегущий  слепой  человек.  Он  гордился  своей  машиной  -  он
поставил новую головку цилиндра и нагнетатель, - гордился той ловкостью, с
какой  вел  ветхую,  подслеповатую  машину  по  извилистой  дороге   между
Травертином и Сент-Ботолфсом. Когда они вырвались из потока автомобилей  и
свернули на  объездное  шоссе,  где,  как  он  знал,  не  бывало  дорожных
инспекторов, он пустил  машину  со  всей  скоростью,  на  какую  она  была
способна. От быстрого движения Розали охватила  какая-то  расслабленность;
вдруг  она  услышала,  как  он  выругался,  и  почувствовала,  что  машина
накренилась и врезалась в рыхлую землю.



5

   Центральная  часть  дома  Уопшотов   была   построена   до   Войны   за
независимость, но с тех пор сделали много пристроек, придавших дому высоту
и ширину, какую видишь в часто повторяющемся сне, когда  открываешь  дверь
чулана и обнаруживаешь,  что  за  время  твоего  отсутствия  там  появился
коридор и лестница. Лестница поднимается и превращается в холл, где  между
книжными  полками  много  дверей,  каждая  из  которых  ведет  в  анфиладу
просторных комнат, и поэтому  можно  без  конца  бродить,  неизвестно  что
разыскивая, по зданию, которое даже во  сне  кажется  вовсе  не  домом,  а
беспорядочным сооружением, возведенным для  удовлетворения  некой  прихоти
спящего сознания. В дни юности Лиэндера о поддержании дома не  заботились,
но  сам  Лиэндер  восстановил  его  в  годы   благоденствия,   когда   был
совладельцем  фабрики  столового  серебра.  Дом  был  достаточно  стар   и
достаточно велик и видел достаточно  темных  дел,  чтобы  в  нем  завелось
привидение, но единственным помещением, где  обитал  призрак,  был  старый
ватерклозет   в   глубине   верхнего   холла.   Там   стояло   примитивное
приспособление из прозрачного фарфора и красного дерева, которым никто  не
пользовался. Время от времени -  иногда  даже  ежедневно  -  это  странное
сооружение  начинало  самопроизвольно  функционировать.  Раздавались  стук
механизма и пронзительное радостное  ржание  старых  клапанов.  Тогда  рев
поступающей воды и бульканье уходящей слышались во всех комнатах дома.  Но
хватит о привидениях.
   Дать представление о доме довольно легко, но как описать летний день  в
старом саду? Пахнет травой, говорим мы. Пахнет  деревьями!  Из  чердачного
окна свисает флаг и прикрывает фронтон дома, затемняя холл. Сумерки, и вся
семья в сборе. Сара рассказывает о  своей  поездке  с  мистером  Пинчером.
Лиэндер привел "Топаз"  в  гавань.  Мозес  участвовал  в  парусных  гонках
Покамассетского клуба и теперь расстилает  грот  на  траве  для  просушки.
Каверли с крыши сарая смотрит бейсбольный  матч  между  командами  фабрики
столового серебра. Лиэндер  пьет  виски;  попугай  висит  в  клетке  возле
кухонной двери. Облако набегает на  низкое  солнце,  в  долине  становится
темно, и все испытывают глубокую мимолетную тревогу, словно  предчувствуя,
что темнота может опуститься на их разум. Ветер свежеет,  и  вот  уже  все
развеселились, словно это напомнило им об их  способности  восстанавливать
силы. Малколм Певи поднимается на парусной яхте вверх по течению, и кругом
так тихо, что они слышат шум, который она  производит,  проходя  мимо.  На
кухне готовят карпа, а, как всем известно, карп должен вариться в  красном
вине с маринованными устрицами, анчоусами, чабрецом, майораном,  базиликом
и репчатым луком. Запахи всего этого доносятся из кухни. Но когда мы видим
Уопшотов в разных  уголках  их  полного  роз  сада  над  рекой,  слушающих
болтовню попугая и вдыхающих бальзамический аромат того  вечернего  ветра,
который приносит  в  Новой  Англии  запахи,  напоминающие  о  девушках,  -
фиалкового  корня,  туалетного  мыла  и  меблированных  комнат,  во  время
грозового ливня пропитавшихся  сыростью  через  открытое  окно,  -  запахи
ночных горшков, и супа из щавеля, и роз, и бумажной  материи  из  крашеной
пряжи, и газона, и дешевых платьев, и томиков Евангелия,  переплетенных  в
мягкий сафьян, и предназначенных  к  продаже  пастбищ,  где  теперь  цвели
душистая рута и папоротник; но  когда  мы  видим  цветы,  которые  Лиэндер
подпер сломанными хоккейными клюшками и ручками швабр и  щеток,  когда  мы
видим, что пугало на кукурузном поле  одето  в  красный  мундир  блаженной
памяти сент-ботолфской конной гвардии, и начинаем понимать, что синяя вода
реки, протекающей внизу, как бы смешивается с нашей историей, мы  вряд  ли
решимся  утверждать  то,  что  некогда   утверждал   фотограф,   снимавший
архитектурные памятники и сфотографировавший боковую дверь: "Ну в точности
сцена  из  романа  Дж.Ф.Маркенда"  [американский  писатель   (1893-1960)].
Уопшоты не таковы - они местные жители, и в  центре  общества  сидит  тетя
Эделейд Форбс, вдова школьного учителя.  Послушайте,  что  имеет  сообщить
тетя Эделейд.
   - Вчера днем, - говорит тетя Эделейд, -  около  трех  часов,  трех  или
половины четвертого, когда в саду было достаточно тени, чтобы я  могла  не
бояться солнечного удара, я вышла