ик ночью Мелисе, оставшейся  в  доме  с  кухаркой  и  сыном,
приснился сентиментальный сон. Пейзаж был романтический. Дело  происходило
вечером, и, так как нигде не было никаких признаков техники  -  ни  следов
автомобилей, ни шума самолетов, - ей казалось, что это  вечер  в  каком-то
другом столетии. Солнце зашло, но  закатный  глянец  еще  окрашивал  небо.
Вблизи в ольшанике извивалась река, а на дальнем  берегу  виднелись  руины
какого-то замка. Мелиса расстелила на траве белую скатерть,  поставила  на
нее винные бутылки с длинным горлышком и положила каравай  свежего  хлеба,
аромат и теплота которого были частью сна. Выше по течению в заводи плавал
какой-то голый мужчина. Он заговорил с ней по-французски, и  в  сладостном
сне она ощущала, что все происходит  в  другой  стране,  в  другую  эпоху.
Расставляя все для ужина, она  увидела,  что  мужчина  вылез  на  берег  и
вытирается полотенцем.
   Разбудил ее  лай  собаки.  Было  три  часа  ночи.  Завывал  ветер.  Его
направление изменилось, он подул с северо-запада. Она снова задремала, как
вдруг услышала, что Открылась парадная  дверь.  Пот  выступил  у  нее  под
мышками, и ее молодое сердце бешено заколотилось, хотя сна  и  знала,  что
просто ветер раскрыл дверь. Недавно к соседям  забрался  вор.  В  саду  за
кустом сирени обнаружили  кучу  окурков  сигарет,  там  он,  должно  быть,
терпеливо ждал несколько часов, пока в  доме  погаснут  огни.  Он  вырезал
алмазом кусок стекла  в  окне,  обчистил  встроенный  в  стену  сейф,  где
хранились деньги и драгоценности, и вышел через парадную дверь. В отчете о
краже полиция подробно описала все его действия.  Он  ждал  в  саду.  Влез
через окно в задней стене. Через кухню и буфетную прошел  в  столовую.  Но
кто он? Высокий или низкорослый, неуклюжий или  стройный?  Билось  ли  его
сердце от страха в темных комнатах или  же  он  испытывал  высшую  радость
вора, торжествующего победу над самодовольным и доверчивым  обществом?  Он
оставил следы - окурки сигарет, отпечатки  ботинок,  вырезанное  стекло  и
пустой сейф, но так и не был найден, так и остался бесплотным и безликим.
   Это ветер, говорила себе Мелиса; ни один вор не оставит дверь открытой.
Теперь  она  чувствовала,  как  холодный  воздух  растекается   по   дому,
поднимаясь по лестнице и шевеля занавески в холле. Мелиса встала с постели
и надела халат.  Потом  включила  свет  в  холле  и  стала  спускаться  по
лестнице, утешая себя, что в темных комнатах внизу не  может  быть  ничего
страшного. Она боялась темноты, как первобытный человек или  как  ребенок.
Но почему? Что могло угрожать ей в темноте? Она боялась  ее,  как  боялась
неизвестности; а что таится в неизвестности, как не силы зла, и почему она
должна их бояться? Она зажигала свет всюду, где проходила. В комнатах было
пусто, и ветер гулял на свободе, раскидывая почту на  столике  в  холле  и
заглядывая под ковер. Ветер был холодный, и Мелиса дрожала, пока закрывала
и запирала на ключ парадную дверь. Но теперь она ничего не боялась и вновь
стала сама собой. Утром у нее обнаружилась простуда.
   За неделю Мелису  несколько  раз  навестил  врач,  и,  так  как  ей  не
становилось лучше, он решил положить ее в больницу. И вот после его  ухода
она поднялась наверх, чтобы уложить вещи. За  последние  годы  она  только
один раз лежала в больнице, когда рожала сына, и тогда  она  собиралась  в
спешке, совершенно не думая о том, что делает. На этот раз она не носила в
себе новой жизни, вместо нее она носила инфекцию. Одна у себя  в  спальне,
выбирая ночную рубашку и щетку для волос, Мелиса испытывала такое чувство,
словно ей предназначено совершить какое-то таинственное  путешествие.  Она
не была сентиментальна и без печали расставалась с уютной комнатой - общей
спальней ее и мужа. Она чувствовала себя  усталой,  но  не  больной,  хотя
острая боль пронизывала ее грудь. Глядя на нее, чужой  человек  решил  бы,
что она ненормальная. Зачем она выкинула красные гвоздики  в  корзину  для
бумаг и сполоснула вазу? Зачем пересчитала свои чулки, заперла шкатулку  с
драгоценностями и спрятала ключ, взглянула на свой банковский счет, стерла
пыль с каминной доски, а потом постояла посреди  комнаты  с  таким  видом,
словно прислушивалась к звукам далекой музыки? Она не могла воспротивиться
бессмысленному побуждению вытереть пыль с каминной доски, но совершенно не
отдавала себе отчета, для чего она это делает. Так или  иначе,  пора  было
ехать в больницу.
   Больницу построили  недавно,  приложив  немало  усилий  к  тому,  чтобы
сделать ее уютным местом. Но красота Мелисы - можно сказать, ее прелесть -
как-то не вязалась с казенной и  строгой  атмосферой  больницы,  и  Мелиса
выглядела там существом из совершенно другого мира. Ей подкатили кресло на
колесиках, но она отказалась им воспользоваться. Она знала,  что  в  своем
присобранном в талии пальто и с сумочкой на коленях будет казаться в  этом
кресле жалкой и смешной. Сиделка отвела ее наверх в уютную палату, где  ей
велели раздеться и лечь в постель. Пока она раздевалась, кто-то принес  на
подносе ленч. Это, конечно, был  пустяк,  но  Мелису  покоробило,  что  ей
подали  отбивную  котлету  и  консервированные  фрукты,  когда  она   была
полуголая и еще до того, как часы пробили полдень. Она покорно съела ленч,
а в два часа пришел врач и сказал, что ей  придется  провести  в  больнице
недели полторы-две. Он известит Мозеса по телефону.  Мелиса  заснула  и  в
пять часов проснулась вся в жару.
   Образы, созданные лихорадкой, были похожи на любовные.  Она  без  конца
грезила; ей словно должна была  открыться  некая  истина,  находившаяся  в
центре лабиринта дворцовых сооружений, по которым  она  бродила.  По  мере
того как усиливался жар, боль в груди  ослабевала,  и  Мелиса  все  меньше
чувствовала, как тяжко билось ее  сердце.  Лихорадочные  грезы,  казалось,
выполняли ту же функцию, что и воображение  здорового  человека,  отвлекая
Мелису от  борьбы,  происходившей  в  ее  груди.  Она  стояла  на  широкой
лестнице,  окруженной  красными  стенами.  Вслед  за  нею  поднималась  по
ступенькам  толпа  людей.  По  виду  это  были   пилигримы.   Подъем   был
изнурительный и долгий. Добравшись доверху, Мелиса  оказалась  в  лимонной
роще и прилегла на  траву  отдохнуть.  Когда  она  проснулась,  ее  ночная
рубашка и постельное  белье  были  мокры  от  пота.  Она  вызвала  звонком
сиделку, которая сменила и то и другое.
   После этого  Мелисе  стало  гораздо  лучше;  наверно,  ее  лихорадочное
состояние  было  кризисом,  теперь  кризис  благополучно  миновал,  и  она
восторжествовала над своей  болезнью.  В  девять  часов  сиделка  дала  ей
какое-то лекарство и пожелала спокойной ночи. Немного спустя Мелиса  вновь
почувствовала озноб. Она позвонила, но  никто  не  пришел,  а  температура
поднималась, сознание мешалось, и она ничего не  могла  с  этим  поделать.
Затрудненное биение сердца барабанным боем отдавалось в ушах. Она  уже  не
понимала, то ли это бьется сердце, то ли что-то стучит в мозгу, и видела в
своем воображении танец дикарей. Он длился очень долго, танцоры  кружились
в хороводе все быстрее и быстрее, и в  момент  кульминации,  когда  Мелисе
казалось, что сердце ее вот-вот разорвется, она проснулась, снова  трясясь
в ознобе и мокрая от пота. Наконец пришла сиделка и еще раз переменила  ей
ночную  рубашку  и  постельное  белье.  Согревшись,  Мелиса  почувствовала
облегчение. Два приступа лихорадки ослабили ее,  но  в  то  же  время  она
ощутила такое же  удовлетворение,  как  в  детстве.  Спать  ей  больше  не
хотелось, она встала с постели и, держась за мебель,  медленно  подошла  к
окну и стала вглядываться в ночь.
   Пока она смотрела, луну закрыли облака. Видно, было уже очень поздно  -
в большинстве окон  не  было  света.  Но  вот  в  стене  слева  от  Мелисы
осветилось окно, и она увидела, как сиделка вводит молодую  женщину  и  ее
мужа в точно такую же палату, в какой сидела  в  темноте  Мелиса.  Молодая
женщина была беременна, но схватки еще не начались. Она разделась в ванной
комнате и легла в постель, а муж меж тем распаковал ее сумку. На  окне  их
палаты, как и на всех остальных, было жалюзи, но его никто не  позаботился
опустить. Разобрав вещи, муж расстегнул на жена ночную  рубашку,  стал  на
колени перед Кроватью и положил голову на грудь жены. Так он оставался, не
шевелясь, несколько минут. Затем он встал - вероятно, услышал шаги сиделки
- и накрыл жену  одеялом.  В  палату  вошла  сиделка  и  резким  движением
опустила жалюзи.
   Мелиса услышала крик ночной птицы, и ей захотелось узнать, что это была
за птица, какая  она  на  вид,  почему  она  не  спит,  за  кем  охотится.
Прокатилась  низкая  октава  грома,  величественная  и  в  то   же   время
по-домашнему привычная, словно кто-то на небе выдвинул ящик комода.  Потом
вдали, мелькнула бледная  молния,  а  мгновение  спустя  на  землю  хлынул
проливной дождь. Звук Вождя, сочетаясь с острой  болью  в  груди,  казался
Мелисе похожим на повторные ласки возлюбленного. Дождь  падал  на  плоские
крыши больничных корпусов, на лужайки, на листья в лесу. Боль в  ее  груди
как бы ширилась в становилась резче по мере того, как росла ее  неодолимая
любовь к этой ночи, и впервые в  своей  жизни  Мелису  охватило  нежелание
расстаться со всем этим, охватил страх, такой же бессмысленный и  сильный,
как тот ее страх в  темноте,  когда  она  спускалась  по  лестнице,  чтобы
закрыть дверь, - страх перед смертью.



10

   В  тот  год  белки  превратились  в  настоящий  бич  и  всех  Тревожило
распространение рака и гомосексуализма. Белки опрокидывали мусорные ведра,
кусали деревенских почтальонов и забирались в  дома.  Рак  стал  обыденным
заболеванием, но мужчинам и женщинам, оказавшимся в его власти,  говорили,
что их боли - всего лишь результат пустякового осложнения, между  тем  как
за спиной у них братья и сестры, мужья и жены шептали:  "Единственное,  на
что можно надеяться, - это на  скорую  смерть".  Столь  жестокое  и  явное
лицемерие вызвало обратную реакцию, и в конце  концов  никто  уже  не  мог
уверенно сказать, что за боль гнездится в его внутренностях:  зов  ли  это
грядущей смерти или просто газы.
   У большинства болезней есть своя мифология, свои группы населения, свои
декорации и свои угрюмые шутки. С чумой связаны маскарады, пение  и  танцы
на улицах. Туберкулез в эпоху своего  расцвета  напоминал  цивилизацию,  в
которой каста  благообразных,  блестящих  я  обреченных  мужчин  и  женщин
влюблялась,  вальсировала  и  изобретала  для  себя   всякие   привилегии,
оправдываемые болезнью; но в случае с раком  всеобщая  конспирация  лишала
костлявую руку смерти всякой реальности, "Да вы и оглянуться  не  успеете,
как будете снова на ногах, - говорит сестра умирающему. - Вы  ведь  хотите
потанцевать на свадьбе вашей дочери, правда? Неужто вам не хочется  выдать
дочку замуж? Так вот, нельзя надеяться  на  поправку,  если  мы  не  будем
веселее, верно? - Она протирает его руку спиртом и приготавливает шприц. -
Ваша жена говорила,  что  вы  страстный  альпинист,  но,  если  вы  хотите
поправиться и снова лазить по горам, вам следует держаться бодрее.  Вы  же
хотите снова лазить по горам, ведь так? - Содержимое шприца введено ему  в
вену. - Сама-то я никогда по горам не лазила, - продолжает  сестра,  -  но
думаю,  когда  взберешься  на  вершину,  просто  дух   захватывает.   Само
восхождение мне бы вряд ли понравилось, но вид  с  вершины,  должно  быть,
прелестный. Мне рассказывали, что в Альпах прямо в снегу растут розы;  так
вот, если вы хотите снова все это увидеть, вам  следует  приободриться.  -
Больной начинает засыпать, и она повышает голос. -  О,  вы  оглянуться  не
успеете, как снова будете на ногах!  -  восклицает  она;  затем  тихо-тихо
закрывает дверь палаты и говорит его родным, ожидающим  в  коридоре:  -  Я
снова дала ему снотворное, и все, что мы можем сделать,  -  это  молиться,
чтобы  он  никогда  больше  не  проснулся".  Мелиса  была  одной  из   тех
несчастных, кому пришлось претерпеть такое обращение.
   Как только Мозес узнал о болезни жены, он сразу же  вернулся  из  своих
скитаний, набрав в долг достаточно денег, чтобы создать  по  крайней  мере
видимость платежеспособности. Могло  показаться,  будто  он  не  рассказал
Мелисе о своих денежных затруднениях лишь потому, что по возвращении нашел
ее едва оправившейся от болезни; однако  на  самом  деле  причина  была  в
другом. Ни при каких обстоятельствах он  не  мог  рассказать  ей  о  своих
денежных затруднениях, как не мог Каверли сообщить, что  видел  дух  отца.
Живи Мозес в Партении, он не задумываясь повесил бы объявление "Продается"
на окне своей гостиной и еще одно на ветровом стекле своего  автомобиля  с
откидным верхом, но  поступить  так  в  Проксмайр-Мэноре  было  бы  смерти
подобно. Беспокойство Мозеса  проявлялось  не  в  раздражительности,  а  в
бесшабашной веселости. Мелиса же не нашла ничего лучше, кроме как  принять
эту напускную веселость за подтверждение своей нелепой уверенности в  том,
что она больна раком. Она не могла убедить себя,  что  выздоравливает,  не
могла поверить словам врача. Она позвонила в больницу, вызвала к  телефону
сестру, которая  за  ней  ухаживала  во  время  болезни,  и  спросила,  не
согласится ли та встретиться с ней.
   - Почему бы и нет? - сказала сестра. - Конечно. Почему бы и нет?
   Она сказала, что освободится в четыре  часа,  и  Мелиса  предложила  ей
встретиться у светофора около больницы в четверть пятого.
   Они зашли в бар неподалеку. Сестра заказала двойной мартини.
   - Я устала, - сказала она. - Я совсем без сил. Моя сестра, она замужем,
позвонила мне вчера вечером и спросила, не присмотрю ли я  за  ее  грудным
ребенком, пока они с мужем сходят  на  вечеринку  с  коктейлями.  Конечно,
сказала я, присмотрю, если вы уйдете на час-другой только выпить коктейль.
Так вот, в шесть я была у них, а знаете, когда они вернулись?  В  полночь!
Девчонка ни на минуту глаз не сомкнула.  Все  время  орала.  Ну,  как  вам
нравится такая сестрица?
   - Я хотела спросить вас о моем рентгеновском снимке, - сказала  Мелиса.
- Вы ведь его видели?
   - Вы что, рака боитесь? - сказала сестра.
   - Да.
   - Все этого боятся.
   - У меня не рак?
   - Нет, насколько я знаю. - Сестра подняла голову и стала смотреть,  как
ветер гонит листья мимо окна. - Листья, листья, листья, взгляните на  них.
У меня маленькая квартирка с палисадником у заднего крыльца,  я  осенью  я
всегда сгребаю там листья. Все  свободное  время  сгребаю  листья.  Только
уберу опавшие листья, как сразу нападают  новые.  А  едва  отделаешься  от
листьев, начинает идти снег.
   - Не хотите ли еще выпить? - спросила Мелиса.
   - Нет, спасибо. Знаете, я долго гадала, зачем вам нужно меня видеть, но
мне в голову не пришло, что это из-за рака. Знаете, что я предполагала?
   - Что?
   - Я думала, вам нужен героин.
   - Не понимаю.
   - Я думала, что вы, может быть, хотите, чтобы я стащила для вас немного
героина. Вы себе не представляете, сколько  народу  считает,  что  я  могу
достать им наркотики. Кое-кто даже из  сливок  общества.  О,  я  могла  бы
назвать фамилии. Пойдемте?
   Как-то под вечер Мелиса стояла у окна,  следя  за  ореолом  золотистого
света, который в это время года и в этот час дня венчал холмы на  востоке.
Он играл на лужайке Бэбкоков, на одноэтажном доме  Филморов,  на  каменных
стенах  церкви,  на  дымовой  трубе  Томпсонов   -   сверкающий,   желтый,
прозрачный, как процеженный мед, и принявший форму кольца; следя  за  ним,
Мелиса видела у подножия холмов отчетливую границу между золотистым светом
и поднимающейся тьмой, видела,  как  полоса  света  двигалась  вверх  мимо
лужайки Бэбкоков, дома Филморов, каменных  стен  церкви  и  дымовой  трубы
Томпсонов к призрачному небу. Улица была пустынна или  почти  пустынна.  У
каждого жителя Проксмайр-Мэнора было по два автомобиля, и пешком никто  не
ходил, кроме старого мистера Косдена,  который  принадлежал  к  поколению,
ценившему моцион.  Он  шел  по  улице,  устремив  свои  голубые  глаза  на
последний золотистый луч, тронувший церковный шпиль, и словно бы восклицая
про себя: "Как чудесно, как это чудесно!"  Он  прошел,  а  затем  внимание
Мелисы  привлекла  куда  более  странная  личность  -  высокий  человек  с
необычайно длинными руками. Он не туда забрел, решила  она;  он,  наверно,
живет в трущобах Партении. В правой руке  мужчина  держал  зонтик  и  пару
галош. Он сильно сутулился и, чтобы видеть, куда идет, был принужден,  как
уж, вытягивать шею вперед и вверх. Спина его  согнулась  не  от  работы  у
точильного камня или у верстака, и не от тяжести "козы" с кирпичами, и  не
от какого-нибудь другого честного труда. Это  была  сутулость  старческого
слабоумия, покорности судьбе и робости. Никогда в жизни  у  него  не  было
случая с чувством собственного достоинства выпрямить  спину.  Ребенком  он
сутулился и прятал голову в плечи от робости, юношей - от  одиночества,  а
теперь он сгибался под невидимым бременем  всеобщего  безразличия  и  шел,
чуть ли не касаясь длинными руками колен. Большой тонкогубый рот  кривился
в глупой усмешке, бессмысленной и печальной, но  принять  более  достойное
выражение его лицо было уже не  способно.  Когда  он  приблизился  к  дому
Мелисы, ее сердце забилось как бы в такт  шагам  незнакомца,  острая  боль
снова пронзила ее грудь, и она почувствовала, как  к  ней  вернулся  страх
перед темнотой, перед злом и перед смертью. С зонтиком и галошами  в  руке
(хотя на небе не было ни облачка) он проковылял  под  окнами  и  исчез  из
вида.
   Через несколько дней Мелиса возвращалась вечером в машине из  Партении,
Улица была скудно освещена витринами немногочисленных лавок, еще уцелевших
на окраине города, - мелочных лавок, в которых  пахло  черствым  хлебом  и
горькими апельсинами; те из жителей близлежащих кварталов, кто был утомлен
или болен или кому лень было ехать в роскошные торговые  центры,  покупали
себе там кофейные пирожные,  пиво  и  рубленые  шницели.  Кое-где  темноту
прорезал свет, и Мелиса увидела, как высокий  мужчина  пересек  освещенное
пространство, отбрасывая на мостовую впереди себя длинную скрюченную тень.
В обеих руках он держал по тяжелой сумке с  продуктами.  Он  сутулился  не
больше прежнего - изгиб его позвоночника был неизменным, - но сумки  были,
наверно, тяжелые, и ей стало жаль этого  человека.  Она  продолжала  ехать
вперед,  размышляя,  самооправдания  ради,  о  той  пропасти,  которая  их
разделяла, и о том, велика ли вероятность, что он неправильно истолкует ее
доброту, если она предложит его  подвезти.  Но  когда  она  исчерпала  все
доводы в свою защиту, они показались ей столь мелкими, неосновательными  и
эгоистическими, что она, уже отъехав достаточно далеко, развернула  машину
и поехала обратно в сторону Партении. Лучшие побуждения  звали  ее  помочь
незнакомцу - примирить его образ с  неизъяснимым  страхом  смерти,  -  так
почему она должна этому противиться? Мелиса решила, что он, вероятно,  уже
миновал освещенные магазины, и медленно ехала по темной улице, высматривая
его сутулую фигуру. Увидев его, она развернула машину и остановилась.
   - Не могу ли я вам помочь? - спросила она. - Может быть, подвезти  вас?
Вам, наверно, тяжело нести.
   Мужчина повернул голову и все с той же усмешкой взглянул на  прекрасную
незнакомку, и Мелиса подумала, что он, возможно, не только слабоумный,  но
и глухонемой. Затем усмешка сменилась выражением недоверия. Можно было  не
сомневаться в том, что именно он чувствовал.  Эта  женщина  была  из  того
мира, который некогда издевался над ним, бросал в него  снежками,  отбирая
завтраки. Мать велела ему остерегаться незнакомцев,  а  перед  ним  сейчас
была прекрасная незнакомка, быть может самая опасная из всех.
   - Нет! - сказал он. - Нет, нет!
   Мелиса уехала, стараясь понять, чем вызвав