ул на стену, на ошибку Гоноры и заметил, что розы  вообще
ни цветом, ни формой на розы не похожи. Бутоны напоминали фаллос,  а  сами
цветы  походили  на  какое-то  насекомоядное  растение,   на   лепестковую
мухоловку с разинутой пастью. Если  эти  цветы  были  призваны  напоминать
Гоноре о цветущих летом розах,  то  они  явно  но  соответствовали  своему
назначению. От них веяло темнотой, разложением, и Каверли подумал,  уж  не
выбрала ли  она  их  потому,  что  они  гармонировали  с  ее  собственными
чувствами в эту пору Жизни.
   - Каверли, принеси мне, пожалуйста, немного виски, - сказала Гонора.  -
Бутылка в кладовке. Я не смею просить  ее.  -  Гонора  кивнула  в  сторону
задней части дома, где должна была находиться сиделка, затем прикрыла  рот
ладонью, вероятно, для того, чтобы звуки голоса не шли  к  двери;  однако,
когда она заговорила,  из  ее  рта  вырвалось  гневное  шипение,  которое,
несомненно, разнеслось по  всему  коридору.  -  Она  _пьет_,  -  прошипела
Гонора, дико вращая глазами  в  направлении  кухни  на  тот  случай,  если
Каверли не понял, о ком идет речь.
   Каверли удивился, что его старая тетка  попросила  виски.  На  семейных
торжествах она обычно не отказывалась выпить, но при этом  всегда  сначала
отнекивалась и  громогласно  выражала  свои  опасения,  словно  от  одного
стакана виски с содовой и льдом она могла свалиться без  чувств  или,  еще
хуже, сплясать джигу на столе. Каверли пошел через  столовую  в  кладовку.
Замеченные  им  перемены  -  запущенность  и  помешательство  на  розах  -
сказывались и здесь. Стены были усеяны розами с темной пастью, а на столе,
покрытом толстым слоем пыли, виднелись круги от стаканов  и  царапины.  На
сиденье одного кресла лежали сломанная ножка  и  подлокотник.  Дом  был  в
полном запустении, но если Гонора, как она сказала, действительно умирала,
то, подобно улитке или моллюску-кораблику, она приближалась к  могиле  как
бы в раковине своего  собственного  дома,  где  паутина  и  пыль  отражали
ослабление ее зрения и потерю памяти.
   - Могу ли я вам чем-нибудь помочь, мистер Уопшот?
   Это была сиделка. Сложив руки,  она  сидела  в  кресле  около  кухонной
раковины.
   - Я ищу виски.
   - Виски в кладовке для маринадов. Льда нет, но она не  любит  виски  со
льдом.
   Виски был большой запас. Там было  пол-ящика  пшеничного  виски,  и  по
меньшей мере ящик  пустых  бутылок  валялся  в  беспорядке  на  полу.  Это
показалось Каверли совершенно непонятным.  Неужели  сиделка  распорядилась
доставить эти ящики виски и потягивала его, сидя одна в кухне?
   - Давно ли вы работаете у мисс Уопшот? - спросил Каверли.
   - А я у нее не  работаю,  -  сказала  сиделка.  -  Просто  пришла  сюда
сегодня, чтобы все имело более благопристойный вид. Она  боялась,  что  вы
будете огорчены, застав ее одну, и попросила меня прийти, чтобы у  вас  не
создавалось тягостного впечатления.
   - Так она теперь все время одна?
   - Она одна, когда  хочет  этого.  О,  очень  многие  охотно  пришли  бы
приготовить ей чашку чая, но она никого не пускает. Она хочет  быть  одна.
Она больше ничего не ест. Только пьет.
   Каверли пристально взглянул на сиделку, чтобы убедиться,  не  пьяна  ли
она, как утверждала Гонора, и не пытается ли приписать старой женщине свои
пороки.
   - Доктор знает об этом? - спросил Каверли.
   - Доктор? Она его на порог не пустит! Она убивает себя -  вот  что  она
делает. Пытается убить себя. Знает, что доктор хочет сделать ей  операцию.
Она боится ножа.
   Сиделка говорила совершенно безжалостно, как бы от имени  ножа,  словно
она была жрицей ножа, а Гонора - отступницей. Так вот как обстояло дело; и
чем мог он, Каверли, помочь? Ему не следовало слишком долго оставаться  на
кухне. Если он задержится еще,  Гонора  может  что-нибудь  заподозрить.  И
немыслимо было вернуться к тетке и обвинить ее в том, что она  свалила  на
сиделку вину за пустые бутылки из-под виски. Она будет  все  категорически
отрицать и, что еще важнее, будет  глубоко  уязвлена  тем,  что  он  грубо
нарушил  правила  той  причудливой  игры,  на  которой   основывались   их
отношения.
   Каверли пошел назад через кладовку и столовую, своим  запущенным  видом
напоминавшую о смерти  как  обыденном  явлении,  с  которым  Гонора  смело
сражалась. Он вспомнил, как  когда-то  в  Каскадных  горах  возвращался  с
берега, неся за спиной мешок, набитый черными моллюсками. На что был похож
шум моря?  На  львиное  рычанье  главным  образом,  на  голос  судьбы,  на
последнюю сдачу карт с крупными козырями, огромными, как могильные  камни.
Бум, бум, бум, говорит оно. И какой  смысл  имели  все  его  благочестивые
раздумья по поводу всяческих метаморфоз? Он думал,  что  видел  на  берегу
превращение одной формы  жизни  в  другую.  Водоросль  умирает,  высыхает,
летит, как ласточка, по ветру, а этот сердитый турист подобрал выброшенный
морем кусок дерева, чтобы сделать подставку для  лампы.  Линия  вчерашнего
ночного прилива отмечена малахитом и аметистом, берег испещрен  такими  же
полосами, как и  небо;  кажется,  стоишь  у  какого-то  пульта  управления
переменами, здесь  проходит  граница,  здесь,  когда  волна  обрушивается,
проходит линия между одной жизнью и другой, но удержит ли его все  это  от
жалкого визга о пощаде, когда пробьет его час?
   - Спасибо, дорогой. - Гонора с жадностью  выпила  виски  и  бросила  на
Каверли пристальный взгляд. - Она _пьяная_?
   - По-моему, нет, - сказал Каверли.
   - Она скрывает это. Я хочу, чтобы ты пообещал мне три вещи, Каверли.
   - Хорошо.
   - Я хочу, чтобы ты пообещал мне, что не отправишь меня в больницу, если
я потеряю сознание. Я хочу умереть в этом доме.
   - Обещаю.
   - Я хочу, чтобы ты обещал не плакать обо мне, когда я умру.  Моя  жизнь
кончена, и я это знаю. Я сделала все,  что  должна  была  сделать,  и  еще
многое, чего не должна была. Конечно, все будет конфисковано, но до января
мистер Джонсон не станет  ничего  предпринимать.  Я  пригласила  несколько
хороших людей на рождественский обед и хочу, чтобы ты был здесь  и  оказал
им гостеприимство. Мэгги приготовит обед. Обещай.
   - Обещаю.
   - А затем я хочу, чтобы ты обещал мне, обещал мне... О,  я  хотела  еще
что-то, - сказала она, - но никак не могу вспомнить, что именно. Теперь я,
пожалуй, ненадолго прилягу.
   - Я могу вам чем-нибудь помочь?
   - Да. Помоги мне перебраться на диван и почитай вслух. Я теперь  люблю,
когда мне читают. Помнишь, как часто я тебе  читала,  когда  ты  болел?  Я
обычно читала тебе "Давида Копперфилда", и мы оба плакали, так что я  даже
продолжать не могла. Помнишь, как мы плакали, Каверли?
   От полноты чувств, вызванных этими воспоминаниями, ее голос оживился и,
как бы  вернувшись  в  давно  прошедшие  времена,  на  мгновение  зазвучал
по-девичьи. Каверли помог ей встать с  кресла  и  перебраться  на  старый,
набитый конским волосом диван, на который она легла, и закрыл ее пледом.
   - Книга на столе, - сказала она. - Я перечитываю "Графа  Монте-Кристо".
Глава, двадцать вторая.
   Уложив Гонору, Каверли взял книгу и начал читать. Воспоминание  о  том,
как она ему читала, пробудило в нем не образ, а ощущение. Он не помнил  ее
слез, когда она сидела у его кровати, но помнил сильные и путаные чувства,
которые оставались в его душе после ее ухода. Теперь, читая, он  испытывал
какую-то неловкость и недоумевал, почему это так. Гонора читала ему, когда
он болел в детстве; теперь он читает  ей,  когда  она  лежит  при  смерти.
Жизненный цикл был достаточно очевиден, но почему он не мог отделаться  от
впечатления, что она, лежа на диване,  слабая  и  совершенно  беспомощная,
была способна обволакивать его ложными чарами? Он никогда не видел от  нее
ничего, кроме щедрости и доброты, так почему же он чувствовал  неловкость,
оказывая ей эту простую услугу? Он восхищался этой книгой,  он  любил  эту
старуху, и не было для него на земле места ближе этого, так отчего же  ему
мнится, будто он нечаянно угодил  в  ловушку,  к  которой  были  причастны
обманщица сиделка, ящик виски и старая книга?  На  половине  главы  Гонора
заснула, и Каверли перестал читать. Немного спустя сиделка в черной  шляпе
и в черном пальто поверх халата заглянула в дверь.
   - Мне надо уйти, - прошептала она. - Я должна приготовить ужин для моей
семьи.
   Каверли кивнул; он слышал ее шаги, удалявшиеся в  глубь  дома,  слышал,
как закрылась входная дверь.
   Он подошел к высокому грязному окну посмотреть на  снег.  На  горизонте
виднелся желтый огонек,  не  лимонно-желтый,  не  какого-то  определенного
оттенка, а огонек фонаря, старинного  фонаря,  отблеск  света  на  бумаге,
что-то напомнившее ему детство, праздники в саду, теперь особенно  далекие
из-за позднего часа и позднего времени года.
   - Каверли! - окликнула Гонора, но она говорила во сне.
   Каверли вернулся к креслу, на  котором  прежде  сидел.  Он  видел,  как
ужасно она исхудала, но предпочитал думать, что силы духа у нее  от  этого
не убавилось. Она не только жила независимо, временами казалось,  что  она
создала собственную культуру. Она  не  просила  снисхождения  перед  лицом
смерти.  Избранный  ею  ритуал   отличался   смелостью,   необычностью   и
таинственностью. Мрак и запустение  в  любимом  доме,  обманщица  сиделка,
разверстые розы - казалось, она нарочно окружила себя ими, как в древности
человек перед смертью  доверчиво  запасался  пищей  и  вином  для  долгого
путешествия.
   - Каверли! - Внезапно проснувшись, Гонора подняла голову с подушки.
   - Да?
   - Каверли, я только что видела райские врата!
   - На что они были похожи, Гонора, на что они были похожи?
   - О, не могу сказать, разве их опишешь, они были так  прекрасны,  но  я
видела их, Каверли, да-да, я видела их. - Светясь от счастья, она  села  и
вытерла слезы. - О, они были так прекрасны! Там были врата и сонмы ангелов
с пестрыми крыльями, и я видела их. Ну не чудесно ли?
   - Конечно, Гонора.
   - Теперь дай мне немного виски.
   С легким сердцем он прошел через темные комнаты, счастливый, словно ему
тоже привиделись райские врата. Он смешивал виски с содовой,  утешая  себя
мыслью, что в конце концов Гонора никогда не умрет. Она перестанет дышать,
и ее похоронят на семейном участке, но яркость ее образа  не  померкнет  в
его памяти, и  она  будет  всегда  среди  них  в  решающие  минуты.  Давно
превратившаяся в прах, она будет непринужденно навещать его в сновидениях.
Она будет наказывать дурные поступки его и  брата  сознанием  греховности,
будет вознаграждать их добрые дела чувством  легкости  на  душе,  выносить
суждения об их друзьях и возлюбленных даже тогда,  когда  памятник  на  ее
могиле порастет  мхом,  а  гроб  перекосится  и  растрескается  от  зимних
морозов. Добро и зло в  этой  старой  женщине  были  непреходящи.  Каверли
вернулся по темным комнатам в гостиную, подал Гоноре выпивку  и  подбросил
полено в камин. Старуха больше ничего не сказала, но он дважды наполнил ее
стакан.
   В половине седьмого  Каверли  позвонил  по  телефону  доктору  Гринафу.
Доктор ужинал, но примерно через час пришел и констатировал смерть  Гоноры
от голода.
   Итак, им не довелось собраться вместе в родном углу, который  изменился
до неузнаваемости,  и  Каверли  был  единственным  членом  семьи,  который
присутствовал на похоронах Гоноры. Он не смог  отыскать  Мозеса,  а  Бетси
занималась подготовкой к переезду из Талифера. Мелиса исчезла, в последний
раз мы видим ее в автобусе по дороге в Рим из какого-то пригорода.
   Приближалось рождество, но пока это было не очень заметно.  То  ли  сам
Эмиль, то ли  его  парикмахер  соорудил  локон,  который  свисал  на  лоб,
придавая юноше лукавый, мальчишеский и глуповатый вид. Он как будто слегка
выпил и, конечно, был голоден. Мелиса выкрасила волосы в рыжий цвет. Одним
из последствий связи с человеком моложе ее - а они живут вместе - было то,
что она стала вести себя как  девочка.  Она  приобрела  привычку  пожимать
плечами и склонять голову то туда, то сюда. Она не из тех эмигрантов,  что
стыдятся говорить по-английски. Ее мелодичный, приятный  голос  разносится
по всему автобусу.
   - Я знаю, что ты голоден, дорогой, - говорит она. - Знаю, но, право же,
я не виновата. Как я поняла, они  пригласили  нас  на  ленч.  Я  отчетливо
помню, она звала нас на ленч. Думаю, дело было так:  после  того  как  они
пригласили нас на ленч, Парлапьяно позвали на ленч их,  и  они  решили  не
считаться с нами и отделаться одной только выпивкой. Когда  мы  пришли,  я
заметила, что стол не накрыт. И сразу поняла:  тут  что-то  неладно.  Куда
приятней было бы, если бы она позвонила и отменила приглашение.  Это  было
бы достаточно грубо, но заставить нас проделать такой путь  в  надежде  на
ленч, а затем сказать, что они сами приглашены, - грубей этого я ничего не
слышала. Остается только забыть об этом, забыть - забыть и все. Как только
мы вернемся в Рим, я схожу в магазин и приготовлю тебе ленч...
   Так она и делает. Она идет  в  Supra-Marketto  Americano  [американский
универсам  (итал.)]  на  виа  делле-Сагитуриус.   Здесь   она   с   легким
позвякиванием металла отцепляет  от  длиннющей  вереницы  одну  тележку  и
начинает  проталкиваться  среди  рядов  американской  снеди.  Опечаленная,
сбитая с толку ударами, нанесенными ей жизнью, она находит в этом какое-то
утешение: вот путь, который она сама избрала. Ее лицо бледно. Прядь  волос
свисает на щеку. От слез, застилающих глаза, свет кажется ей тусклым, но в
магазине полно людей, она не первая и не последняя женщина в его  истории,
женщина с мокрыми щеками, покупающая  провизию.  Она  безучастно  движется
вместе с чуждой толпой, словно так предопределено до  конца  ее  дней.  Ни
одна ива не растет на пути этого потока мужчин и женщин, и  тем  не  менее
Мелиса больше всего похожа на Офелию, плетущую свои гирлянды не из лютика,
крапивы и цвета с красным хохолком [аллюзия к эпизоду смерти Офелии:  "Над
речкой ива свесила седую Листву в поток. Сюда она пришла  Гирлянды  плесть
из лютика, крапивы, Купав  и  цвета  с  красным  хохолком"...  (У.Шекспир,
"Гамлет", акт IV, сц. 7)], а из соли, перца, клинекса,  мороженых  шариков
трески, пирожков с  мясом  молодого  барашка,  рубленых  шницелей,  хлеба,
масла, приправ, американского комикса для сына и букетика красных  гвоздик
для себя. Она поет, как Офелия, обрывки старых песенок:

   Курите "Уинстон" и ночью и днем -
   Хороший вкус вы найдете в нем.

   И, когда ее фантастический венок кажется ей законченным, она платит  по
счету и уносит свои трофеи - скорбная фигура, не менее величественная, чем
любая другая.



32

   В канун рождества приехали Бетси и Бинкси, и Каверли поехал на  станцию
их встречать.
   - Я так устала, - сказала Бетси, - я просто _смертельно_ устала.
   - В поезде было очень плохо, милая? - спросил Каверли.
   - Плохо, - ответила Бетси, - плохо. Не разговаривай со  мной  об  этом,
вот и все. Не понимаю, зачем мы вообще  поехали  в  такую  даль  встречать
рождество. Мы прекрасно могли бы поехать во Флориду. Я еще ни разу в жизни
не была во Флориде.
   - Я обещал Гоноре, что мы отпразднуем рождество здесь.
   - Но ведь ты говорил мне, что она умерла, умерла и похоронена.
   - Я обещал.
   На миг Каверли растерялся перед такой непонятливостью,  но  чувствовал,
что от гнева или отчаяния его кровь превращается во  что-то  сладкое,  как
сироп, и шипучее, как кока-кола. Ему  представлялось  немыслимым  нарушить
обещание, данное старой тетке, для него это было дело чести, и все  же  он
ясно понимал, что для Бетси совершенно непостижимо,  зачем  он  доставляет
себе столько хлопот. Каверли шел рядом с женой,  слегка  сутулясь,  как  и
положено тому, кто потерпел поражение в единоборстве полов,  меж  тем  как
Бетси шла выпрямившись еще более обычного,  еще  более  непреклонно  держа
голову, словно подбирая те крохи самоуважения, которые он  ронял.  Каверли
сделал все возможное, чтобы привести дом в  порядок.  Он  затопил  камины,
украсил елку и положил под нее подарки для сына и жены.
   - Я должна уложить Бинкси спать, - негодующе сказала Бетси. -  Наверно,
здесь и горячей воды для ванны  нет,  ведь  так?  Пойдем,  Бинкси,  пойдем
наверх с мамой. Я просто смертельно устала.
   После  ужина  Каверли  ждал,  что  придут  славильщики,  но  то  ли   в
Сент-Ботолфсе перестали соблюдать этот добрый обычай, то ли  на  этот  раз
обошли Бот-стрит стороной. В  половине  одиннадцатого  зазвонили  колокола
церкви Христа Спасителя, и он надел пальто и вышел на  лужайку.  Когда  он
приблизился к дверям церкви, колокольный звон умолк. Впереди  Каверли  шли
три женщины, ни одну из них он не знал. Каждая шла словно сама по себе,  и
все три были уже пожилого возраста. На первой была  шляпка  цилиндрической
формы, покрытая металлическими кружками, в которых, как световая  реклама,
отражался огонь  уличных  фонарей.  Покупайте  имбирное  пиво?  Тексадрол?
Сверхпрочные автомобильные шины? Каверли глянул ей в лицо,  но  прочел  на
нем лишь замужество, роды, немногочисленные радости и страхи. На остальных
двух женщинах были похожие шляпки. Женщины вошли в церковь, Каверли следом
за ними; оказалось, только они четверо и пришли помолиться в сочельник.
   Каверли  прошел  к  передней  скамье,  с  громким  хрустом  в  коленных
суставах-опустился на колени и, объятый застарелым запахом сырости,  начал
молиться. Мистер Эплгейт без облачения появился в церкви  и  зажег  свечи.
Мгновение спустя он вернулся в алтарь со святыми дарами.
   - Боже всемогущий, - произнес он нараспев, - тебе отверсты все  сердца,
тебе ведомы все желания, от тебя не укроется ни одна тайна, очисти помыслы
наших сердец, вдохни в них твой святой дух...
   Рождественская  обедня  звучала  в   этом   мрачном   храме   со   всей
торжественностью  церковной  службы  елизаветинских  времен.  За   главным
молением последовали пространные и пышные заключительные фразы, и ответное
бормотание казалось разукрашенным багрецом и золотом. Дальше будет,  думал
Каверли, агнец божий, слава и благословение, пока не  прозвучит  последнее
"аминь", прикрыв,  как  дверью,  эту  словесную  пышность.  Вдруг  Каверли
почувствовал, что происходит что-то странное и неладное. Манера говорить у
мистера Эплгейта была театральная, но  еще  заметней  был  в  ней  оттенок
фамильярности - скучающее и высокомерное отношение к священным словам,  за
которое сожгли архиепископа Кранмера. Когда священник направился к алтарю,
чтобы произнести молитву, Каверли увидел, как он пошатнулся и ухватился за
шнур, чтобы не упасть. Что с ним? Болен?  Ослаб?  Женщина  со  сверкающими
кружками на шляпе обернулась к Каверли и прошипела: "Он опять  пьян".  Так
оно и было. Мистер Эплгейт произносил слова службы презрительно и  дерзко,
словно дурман у него в голове был  своеобразной  мудростью.  Он,  шатаясь,
ходил вокруг алтаря,  перепутал  общее  покаяние  с  утренней  молитвой  и
повторял: "Христе боже, помилуй нас. Господу помолимся" - до тех пор, пока
не стало ясно, что  он  окончательно  завяз.  В  наставлениях,  касающихся
святого причастия, нет пункта, который позволяет принимающим  причастие  в
подобном бедственном случае вмешаться, и им  оставалось  только  терпеливо
наблюдать, как мистер Эплгейт, путаясь в словах, движется к концу  службы.
Вдруг он широко раскинул руки, упал на колени и воскликнул:
   - Помолимся  за  всех  убиенных  и  тяжело  раненных  на  автомобильных
дорогах,  шоссе,  перекрестках  и  проездах!  Помолимся  за  всех   заживо
сгоревших при авиационных катастрофах, столкновениях в воздухе  и  авариях
среди гор! Помолимся за всех искалеченных  механическими  газонокосилками,
циркулярными пилами и электрическими ножницами для стрижки живой изгороди.
Помолимся за всех алкоголиков, меряющих дни свои, отпущенные им  господом,
унциями и пинтами. - Тут он громко всхлипнул. - Помолимся за распутников и
нечистых...
   Под предво