путешествовать,
хотя и имел раз в году бесплатный билет. Он знал, что в Сент-Ботолфсе, как
в любом другом месте, есть свои сплетницы и свои склочницы,  свои  воры  и
свои сутенеры, но, как и все прочие жители городка,  старался  скрыть  все
это под лоском внешних приличий, и это было вовсе не лицемерие,  а  просто
манера поведения.  В  этот  час  почти  весь  Сент-Ботолфс  украшал  елки.
Конечно, никому из жителей никогда не приходило в голову задуматься, каков
друидический смысл обычая в день зимнего солнцестояния приносить из лесу в
дом зеленое деревце; но в то время, о котором я  пишу,  они  относились  к
своим рождественским елкам с  гораздо  большим  (хотя  и  бессознательным)
уважением, чем теперь. А когда елки с запутавшимися кое-где нитями  мишуры
становились не нужны, их не выбрасывали в мусорные ящики и не  сжигали  во
рву у железнодорожных путей. Мужчины и мальчики торжественно устраивали из
них костер на заднем дворе, восхищаясь языками пламени и смолистым запахом
дыма. Тогда не говорили, как сейчас, что у Тримейнов елка облезлая, что  у
елки Уопшотов посередине проплешина, что  елка  у  Хестингсов  -  какой-то
обрубок, а у Гилфойлов, наверно, денежные затруднения, так как они за свою
елку  заплатили  всего  пятьдесят  центов.  Фейерверки,  соперничество   и
пренебрежение сложными символами - все это появилось, но появилось  позже.
Освещение в те времена, о которых я пишу, было скудное  и  примитивное,  а
елочные игрушки переходили из поколения в поколение, как столовое серебро,
и к ним прикасались с уважением, словно к  праху  предков.  Эти  украшения
были, конечно, уже потрепанные и ломаные - бесхвостые птицы,  колокольчики
без язычков и ангелы, иногда с  оторванными  крыльями.  Люди,  выполнявшие
торжественный обряд украшения елки, были  одеты  по-старомодному.  Мужчины
все были в брюках, а женщины - в юбках, кроме разве  что  миссис  Уилстон,
вдовы, и Элби Хупера, странствующего плотника: они вот уже двое суток пили
виски и ходили голые.
   На замерзшем пруду у северной окраины городка - он назывался Пасторский
пруд - два мальчика старались расчистить ледяное поле, чтобы завтра  утром
можно было сыграть в хоккей. Они катались взад и вперед на коньках, толкая
перед собой лопаты для угля. Задача была явно невыполнимая. Оба  мальчика,
при всем своем рвении, прекрасно это понимали  и  все  же,  сами  не  зная
почему, продолжали скользить взад и вперед, то приближаясь к реву водопада
у плотины, то удаляясь от него. Когда снег стал  слишком  глубоким,  чтобы
проехать на коньках, мальчики прислонили лопаты к сосне и  сели  под  ней,
чтобы отвязать коньки.
   - Знаешь, Терри, когда ты в школе, мне без тебя скучно.
   - А меня в школе так нагружают, что некогда о ком-нибудь скучать.
   - Закурим?
   - Нет, спасибо.
   Первый мальчик  вытащил  из  кармана  мешочек  с  сассафрасовым  корнем
[дерево или  кустарник  из  семейства  лавровых;  дикорастущая  сассафраса
встречается в приатлантических штатах Северной  Америки],  наструганным  с
помощью специально предназначенной  для  этой  цели  карандашной  точилки,
отсыпал щепотку на  кусочек  грубой  желтой  туалетной  бумаги  и  свернул
толстую сигарету, которая вспыхнула как факел, осветив его худенькое  лицо
с промелькнувшим на нем выражением нежности и запорошив пеплом его  штаны.
Затягиваясь дымом, он ясно различал вкус составных частей своей сигареты -
едкость горящей туалетной бумаги  и  сладость  сассафрасы.  Он  вздрогнул,
когда дым достиг его легких, но все те был вознагражден сознанием, что  он
умный и  взрослый.  Когда  коньки  были  отвязаны,  а  сигарета  догорела,
мальчики пустились в обратный путь к поселку. Первый  дом,  мимо  которого
они прошли, принадлежал Райдерам; он был знаменит в Сент-Ботолфсе тем, что
с незапамятных времен шторы на окнах гостиной были задернуты,  а  дверь  в
нее заперта. Что прятали Райдеры у себя в гостиной? Весь городок буквально
сгорал от любопытства. Может, там чей-нибудь труп, или  вечный  двигатель,
или мебельный гарнитур восемнадцатого столетия, или языческий алтарь,  или
лаборатория для дьявольских опытов над собаками и кошками? Люди завязывали
дружбу с Райдерами, надеясь проникнуть к ним в гостиную, но это никому  не
удалось. Сами Райдеры - странная, но, в сущности, довольно дружная семья -
украшали свою елку в столовой, где  они  проводили  целью  дин.  За  домом
Райдеров был дом Тримейнов; проходя мимо, мальчики видели отблеск  чего-то
желтого - бронзы или латуни, что намекало на богатство красок в этом доме.
В молодости, путешествуя по Персии, доктор Тримейн вылечил шаха от чирьев,
и в награду его одарили коврами. Ковры у  Тримейнов  были  на  столах,  на
рояле, на стенах и на полу, и их  яркие  тона  бросались  в  глаза  сквозь
освещенные окна. Вдруг у одного из мальчиков - того, что курил, - возникло
ощущение, будто ярость пурги и теплота  красок  в  доме  Тримейнов  чем-то
связаны между собой. Это было как откровение, да такое волнующее,  что  он
пустился бежать. Его приятель трусил рядом с ним до  угла,  и  там  до  их
слуха донесся звон колоколов церкви Христа Спасителя.
   Приходский священник собирался благословить участников церковного хора,
который должны были сегодня ходить по домам и славить Христа, а сейчас они
стояли  в  гостиной  священника.  От  их  одежды  исходил  горьковатый   и
возбуждающий запах метели. В комнате было  уютно,  чисто,  тепло,  и  пока
хористы не вошли туда все в снегу, в ней приятно  пахло.  Они  знали,  что
мистер Эплгейт сам убирает комнату, потому что он холостяк и  экономку  не
нанимает, не желая допускать в свое  святилище  женщин.  Он  был  высокого
роста,  со  странным,  даже  каким-то  стильным  изгибом  спины,   который
соответствовал округлости нижней части его живота;  живот  этот  он  носил
перед собою величественно и удовлетворенно, словно в нем хранились  деньги
и ценные бумаги. Время от времени мистер Эплгейт похлопывал себя по животу
- своей гордости, своему другу,  своему  утешению,  своему  сосуду  греха.
Когда он был в очках, то производил впечатление  дородного  и  милостивого
священнослужителя, но, когда снимал их, чтобы протереть, оказывалось,  что
взгляд у него проницательный и усталый, а дыхание отдает джином.
   Он вел одинокую жизнь, и чем старте становился, тем  сильнее  одолевали
его сомнения насчет святого духа и девы Марии, и  он  в  самом  деле  пил.
Когда он принял здешний  приход,  старые  девы  вышили  ему  епитрахиль  и
украсили рисунками его молитвенники; однако когда выяснилось, что он к  их
знакам внимания равнодушен, они стали требовать от приходского совета и от
епископа, чтобы его уволили как пьяницу. По в ярость их приводило  не  его
пьянство. Их женские чувства были прежде всего оскорблены его притязаниями
на безбрачно и решительным нежеланием жениться; и они жаждали увидеть  его
опозоренным, лишенным  духовного  сана,  несущим  свою  кару,  гонимым  по
Уилтон-трейс мимо  старого  фармацевтического  заводика  до  самых  границ
поселка. В довершение всего мистер Эплгейт с недавних пор  начал  страдать
галлюцинациями. Ему казалось, будто, причащая, он слышал, о чем молились и
чего просили его прихожане. Их губы не шевелились,  и  он  знал,  что  это
галлюцинация,  своего  рода  безумие,  но,   когда   он   шел   от   одной
коленопреклоненной фигуры к другой, ему мерещилось, будто он  слышит,  как
они спрашивают: "Господи всемогущий,  продавать  мне  несушек  или  нет?",
"Надеть мне зеленое платье?", "Срубить мне  яблони?",  "Купить  мне  новый
холодильник?", "Послать ли мне Эммита в Гарвардский университет?".
   - Выпей сне в память о том, как кровь Христова пролита была за тебя,  и
вознеси благодарность! - говорил мистер  Эплгейт,  надеясь  избавиться  от
этой навязчивой иллюзии, а в ушах у него все звучало:  "Поджарить  мне  на
завтрак  колбасу?",  "Принять  мне  таблетку  от  печени?",  "Купить   мне
"бьюик"?", "Подарить мне Элен золотой  браслет  или  подождать,  пока  она
станет старше?", "Покрасить мне лестницу?". У  него  было  такое  чувство,
будто все возвышенные человеческие переживания - обман, будто вся  людская
жизнь есть лишь цепь мелких забот. Покайся он в грехе пьянства  и  в  том,
что серьезно сомневается в существовании вечного блаженства,  пришлось  бы
ему  кончить  наклеиванием  почтовых  марок  в  каком-нибудь  епархиальном
управлении, а он чувствовал себя для этого слишком старым.
   - Боже всемогущий, - сказал он громко, - благослови  сих  рабов  твоих,
славящих рождество единородного сына твоего, ему же с тобой, о  всемогущий
отец, и с духом святым да будет честь и слава и ныне, и присно, и во  веки
веков. Аминь!
   От благословения исходил явный запах можжевельника.
   - Аминь! - отозвались хористы и спели стих из  "Christus  Natus  Hodie"
["Днесь Христос родился" (лат.)].
   Они были так поглощены и  обезоружены  пением,  что  их  лица  казались
необычайно открытыми, как распахнутые настежь  окна,  и  мистеру  Эплгейту
доставляло удовольствие заглядывать в них - в это мгновение  они  казались
такими разными. Ближе  всех  к  священнику  была  Гарриет  Браун,  которая
служила в цирке и пела романтические песенки во время представления  живых
скульптур. Она была замужем за каким-то шалопаем, и теперь ей  приходилось
содержать всю семью, выпекая торты и  пироги.  Жизнь  ее  была  сурова,  и
бледное лицо ее было отмечено суровостью. Рядом с  Гарриет  стояла  Глория
Пендлтон, отцу которой принадлежала мастерская по ремонту велосипедов. Они
были единственными цветными в  поселке.  Десятицентовое  ожерелье  на  шее
Глории казалось бесценным  сокровищем:  она  облагораживала  все,  к  чему
прикасалась. Ее красота не была первобытной или дикой,  это  была  красота
необыкновенного аристократизма, она как бы оттеняла пухлость  и  бледность
Люсиль  Скиннер,  стоявшей  справа  от  Глории.  Люсиль  успела  пять  лет
проучиться в музыкальной школе в Нью-Йорке.  Ее  обучение,  по  подсчетам,
стоило около десяти тысяч долларов. Ей сулили карьеру оперной  примадонны,
а чья голова не закружится  при  мысли  о  "Сан-Карло"  и  "Ла  Скала",  о
громовых  овациях,  кажущихся  нам  самой  прекрасной  и  самой  сердечной
улыбкой, которую способен подарить мир! Сапфиры и мех  шиншиллы!  Но,  как
всякий знает, стезя, ведущая к славе, запружена людскими толпами, и на ней
преуспевают те, кто неразборчив в средствах.  А  поэтому  Люсили  пришлось
вернуться домой и честным трудом зарабатывать на жизнь, давая  уроки  игры
на фортепьяно в парадной гостиной своей матери. Ее любовь к музыке - это в
равной мере относилось к большинству хористов, подумал мистер  Эплгейт,  -
всепоглощающая страсть, приносящая  одни  только  разочарования.  Рядом  с
Люсилью стояла миссис Коултер,  жена  местного  водопроводчика.  Она  была
уроженкой Вены и до замужества работала швеей. Это  была  хрупкая  смуглая
женщина с темными кругами под глазами, словно от копоти. Подле  нее  стоял
старый мистер Старджис; он носил стоячие целлулоидные воротнички и широкие
парчовые галстуки и не упускал случая публично петь с тех самых  пор,  как
пятьдесят лет тому назад был принят в певческий клуб своего колледжа.
   Позади мистера Старджиса стояли Майлз Хауленд и Мэри  Перкинс,  которые
собирались весной пожениться, но уже с  прошлого  лета  были  любовниками,
хотя никто об этом не знал. Он впервые раздел ее во время грозы в сосновой
рощице за Пасторским прудом, и с тех пор Они все время только об  одном  и
думали: где и когда в Следующий раз? С другой стороны, они проводили  свои
дни в мире, освещенном умными и доверчивыми лицами их  родителей,  которых
они любили. Майлз и Мэри с утра отправились на Баском-Айленд, позавтракали
на открытом воздухе и целый день не одевались. Это было восхитительно. Или
они совершили грех? Вдруг им суждено гореть в аду, трястись  в  лихорадке,
изнывать в параличе? Вдруг его убьет  молния  во  время  игры  в  бейсбол?
Позже, в этот самый сочельник, он будет прислуживать в алтаре  при  святом
причастии в белоснежном и алом одеянии; делая вид, что молится,  он  будет
искать взглядом в темной церкви ее профиль. Ежели принять во внимание  все
те обеты, что он дал,  такое  поведение  могло  бы  показаться  мерзостным
грехом, но какой же это грех? Ведь если бы его плоть не вдохновила дух, он
никогда бы не узнал этого ощущения силы и  легкости  во  всем  теле,  этой
полноты сердца, этой  безусловной  веры  в  радостную  весть  о  рождестве
Христовом, о звезде на востоке и о поклонении волхвов. Если он проводит ее
домой из церкви в  самый  разгар  бурана,  ее  добрые  родители,  глядишь,
предложат ему остаться переночевать, и тогда она  сможет  прийти  к  нему.
Мысленно он слышал скрип ступенек, видел белизну  подъема  ее  ноги  и,  в
своей  святой  невинности,  думал,  как  же  он  чудесно  устроен:   может
одновременно и Спасителя славить, и ножку  своей  возлюбленной  созерцать.
Рядом с  Мэри  стоял  Чарли  Андерсон,  обладатель  необыкновенно  нежного
тенора, а около него - близнецы Бассеты.
   В сумерках, одетые из-за метели  кто  во  что  горазд,  участники  хора
выглядели страшно жалкими, но стоило им  запеть  -  и  все  преобразились.
Негритянка стала похожа на ангела, а толстушка Люсиль  грациозно  закинула
голову и словно позабыла про свою бесцельно ушедшую молодость, проведенную
на дождливых улицах вокруг Карнеги-холла [самый большой концертный  зал  в
Нью-Йорке]. Это мгновенное преображение всех хористов взволновало  мистера
Эплгейта, и он почувствовал, как в нем  возрождается  вера,  почувствовал,
что  перед   ними   открывается   целая   бесконечность   неосуществленных
возможностей, безграничная радость покоя, восторг света  и  красок,  земля
обетованная! Или все это сделал джин? Хористы,  пока  продолжалось  пение,
казались очищенными от всех грехов, но, едва замерла последняя  нота,  они
столь  же  внезапно  снова  сделались   самими   собой.   Мистер   Эплгейт
поблагодарил их, и они направились к выходу.  Священник  отвел  в  сторону
старого Старджиса и тактично заметил:
   - Я знаю, вы человек очень здоровый, но не слитком  ли  вам  рискованно
выходить в такую погоду? По радио сказали, что такой метели  не  было  уже
сто лет.
   - О нет, спасибо, - сказал мистер Старджис, который был глух.  -  Перед
тем как выйти из дому, я выпил чашку молока с печеньем.
   Участники хора покинули дом священника и направились к лугу.
   Пение можно было услышать и в продуктовой лавке, которую  Барри  Фримен
уже  запирал.  Барри  окончил  Эндоверскую  академию  и  в  рождественские
каникулы,  когда  он  был  на  последнем  курсе,  пришел  в  смокинге   на
танцевальный вечер, устроенный "Восточной звездой" [связанная  с  масонами
благотворительная  организация].  Как  только  он  появился,  все   начали
смеяться. Он подошел к одной девушке, потом к  другой,  а  когда  все  они
отказались с ним танцевать, попытался втиснуться в круг танцующих, но  его
с хохотом изгнали. Он с полчаса простоял, подпирая стенку, а  потом  надел
пальто и сквозь пургу пошел домой. О его появлении в смокинге не забыли.
   - Моя старшая дочь, - говорила какая-нибудь женщина, -  родилась  через
два года после того, как Барри Фримен явился в своем обезьяньем наряде  на
танцы в рождественскую ночь.
   Это был переломный момент в его жизни. Возможно, это послужило причиной
того, что Барри так и не женился и вот теперь, в канун рождества, вернется
в пустой дом.
   Пение можно было услышать и в универсальном  магазине  Брайента  ("Цены
Вне Конкуренции"), где старая Люси Маркем разговаривала по телефону.
   - У вас есть законсервированный "Принц Альберт" [название  длиннополого
сюртука особого покроя], мисс Маркем? - спросил детский голос.
   - Да, милочка, - сказала мисс Маркем.
   - А ну, сейчас же брось дурачить мисс Маркем! - приказала Алтеа  Суини,
телефонистка. - Не для того вам поставили телефон, чтобы  дурачить  людей,
да еще в сочельник.
   - Вмешиваться  в  частные  телефонные  разговоры  незаконно,  -  сказал
ребенок.  -  Я   только   спрашиваю   мисс   Маркем,   есть   ли   у   нее
законсервированный "Принц Альберт".
   - Да, милочка, - сказала мисс Маркем.
   - Ну так выкиньте его, - сказал ребенок, давясь со смеха.
   Алтеа  переключила  свое  внимание  на  более  интересный  разговор   -
восьмидесятипятицентовый  вызов  штата  Нью-Джерси,  сделанный  из  аптеки
Прескота.
   - Это я, мама, я, Долорес, - говорил незнакомый голос. - Это Долорес. Я
в городке, который называется Сент-Ботолфс... Нет, я не пьяна, мама. Я  не
пьяна. Просто хотела поздравить тебя с рождеством, мама...  Просто  хотела
поздравить тебя с рождеством. И дядю Пита и тетю Милдред тоже.  Поздравляю
всех вас с рождеством.
   Она громко кричала.
   -  "...в  праздник  святого  Стефана  укутана  снегом  земля",  -  пели
славильщики.
   Однако голос Долорес, в котором звучало предвидение заправочных колонок
и мотелей, автострад и открытых круглые сутки магазинов  самообслуживания,
больше говорил о будущем мира, чем пение на лугу.
   Участники хора свернули на Бот-стрит, к дому Уильямсов. Они знали,  что
гостеприимства там не дождешься - не потому, что мистер Уильяме был  скуп,
а потому, что он-опасался, как бы подобное гостеприимство не отразилось на
безупречной репутации  банка,  где  он  был  президентом.  Консерватор  по
натуре, он хранил у себя в кабинете  фотографию  Вудро  Вильсона  в  рамке
красного дерева, изготовленной из остатков старого  стульчака.  Его  дочь,
приехавшая домой из колледжа мисс Уинсор, и сын, вернувшийся  на  каникулы
из школы святого Марка, стояли с отцом и матерью в дверях и кричали:
   - Веселого рождества! Веселого рождества!
   За Уильямсами жили Брэтлы,  которые  пригласили  славильщиков  зайти  и
выпить по  чашке  какао.  Джек  Брэтл  женился  на  дочке  Девенпортов  из
Травертина. Брак оказался неудачным, и, услышав от кого-то, что петрушка -
хорошее средство, возбуждающее половую активность, Джек посадил у  себя  в
огороде десяток рядов петрушки. Как только петрушка выросла, на нее  стали
совершать набеги кролики; и, выйдя однажды ночью на огород  с  дробовиком,
Джек смертельно ранил в живот рыбака-португальца  по  имени  Мануэл  Фада,
который уже несколько лет был  любовником  его  жены.  Он  предстал  перед
окружным судом по обвинению в непредумышленном убийстве и был оправдан, но
его жена убежала с коммивояжером, торговавшим древесиной,  и  теперь  Джек
жил с матерью.
   За домом Брэтла находился дом Даммеров, где славильщиков угостили вином
из одуванчиков и сладким печеньем.  Мистер  Даммер,  болезненный  человек,
иногда бравший заказы на шитье, был отцом  восьми  детей.  Его  высоченные
сыновья и дочери выстроились в гостиной неопровержимым свидетельством  его
мощи. Миссис Даммер как будто опять была беременна,  хотя  едва  ли  можно
было утверждать это  с  определенностью.  В  прихожей  висела  ее  девичья
фотография - на ней была изображена хорошенькая молодая  женщина,  стоящая
рядом с чугунной ланью.  Мистер  Даммер  подписал  под  фотографией:  "Две
красавицы". Выходя из дому на метель, славильщики кивком головы показывали
друг другу на эту надпись.
   Около Даммеров жили Бретейны, которые десять лет тому назад побывали  в
Европе,  где  купили  маленькие  вифлеемские  ясли  с  младенцем  Иисусом,
служившие  предметом  всеобщего  восхищения.  Хейзл,   единственная   дочь
Бретейнов, сидела в гостиной с мужем и детьми. Во  время  венчания  Хейзл,
когда мистер Эплгейт спросил, кто выдает  девушку  замуж,  миссис  Бретейн
встала со скамьи и заявила:
   - Я выдаю. Она моя, а не его. Я за ней ухаживала, когда она  болела.  Я
шила ей платья. Я помогала ей готовить  уроки.  А  он  никогда  ничего  не
делал. Она моя, и выдаю ее замуж только Я.
   Этот необычный поступок как будто вовсе не  помешал  семейному  счастью
Хейзл. Муж ее выглядел человеком состоятельным, а  дети  были  красивые  и
ум