нсон
оделся, чтобы спуститься  к  ужину,  Он  был  единственным  посетителем  в
столовой; Мейбл Маултон подала ему тарелку жирного супа, в котором плавала
обгорелая спичка. Обгорелая спичка, как и  ночной  горшок,  наполнила  его
сердце безудержной ненавистью к Сент-Ботолфсу.
   - Ох, ради бога, простите, - сказала  Мейбл,  когда  он  указал  ей  на
спичку. - Ради бога,  простите.  Видите  ли,  в  прошлом  месяце  с  отцом
случился удар, и нам страшно не хватает рабочих рук. Не все идет так,  как
хотелось бы. Автоматическая зажигалка  у  газовой  плиты  не  работает,  и
повару приходится зажигать конфорки спичками.  Наверно,  потому  спичка  и
попала к вам в тарелку. Я сейчас уберу суп и подам тушеное  мясо;  я  сама
присмотрю, чтобы никаких спичек в него не  попало.  Обратите  внимание,  я
беру тарелку левой рукой. Прошлой зимой я ее вывихнула, и она  с  тех  пор
плохо сгибается, но я все время ею что-то  делаю,  чтобы  ее  разработать.
Доктор говорит, что рука поправится, если я буду  ее  упражнять.  Конечно,
было бы легче все делать правой рукой, но время от времени...
   Мейбл заметила, что жилец насупился,  и  ушла  на  кухню.  Ей  довелось
прислуживать  сотням  одиноких  посетителей,  и  обычно  им  нравились  ее
рассказы о  болезнях,  вывихах,  растяжениях  связок,  а  она  восхищалась
фотографиями их жен, детей, домов  и  собак.  Так  устанавливался  хрупкий
мостик общения с постояльцами, но это было лучше, чем ничего,  и  помогало
коротать время.
   Джонсон съел тушеное мясо  я  сладкий  пирог  и  пошел  в  бар,  тускло
освещенный электрифицированными рекламами пива; там пахло как  в  погребе.
Единственными посетителями  были  два  фермера.  Джонсон  прошел  в  самый
дальний от них конец и выпил еще стакан хереса. Затем он сыграл партию  на
миниатюрном автоматическом кегельбане  и  вышел  через  боковую  дверь  на
улицу, Город был погружен  в  темноту,  занятый  самим  собой,  совершенно
безучастный к нуждам странствующих и путешествующих, ко  всему  огромному,
стремительно движущемуся  миру.  Магазины  были  закрыты.  Джонсон  бросил
взгляд на унитарианскую церковь по ту  сторону  лужайки.  Это  было  белое
каркасное  строение,   с   колоннами,   колокольней   и   шпилем,   смутно
вырисовывавшимися в звездном свете. Джонсону казалось невероятным, что его
народ, его изобретательные сородичи, которые первые  придумали  стеклянные
витрины для магазинов, светофоры и синкопированную музыку,  когда-то  были
такими отсталыми, что строили храмы в античном стиле. Он обошел вокруг всю
лужайку и, повернув на Бот-стрит, зашагал к дому  Гоноры.  В  старом  доме
кое-где горел свет, но Джонсон никого не увидел. Он вернулся в бар и  стал
смотреть по телевидению бокс.
   Фаворитом был немолодой профессионал по фамилии Мерсер. Его  противник,
по фамилии Сантьяго, толстый, мускулистый и глупый, был не  то  итальянец,
не то пуэрториканец. Первые два  раунда  преимущество  все  время-было  на
стороне Мерсера, красивого  стройного  человека,  на  лице  которого,  как
подумал Джонсон, отражались обыкновенные домашние заботы. Какой-нибудь час
назад он на прощание поцеловал в кухне жену и теперь дрался, чтобы  внести
очередной  взнос  за  стиральную  машину.  Подвижный,  сообразительный   и
стойкий, он казался непобедимым до начала третьего раунда, когда  Сантьяго
рассек ему правую бровь: по лицу и  груди  Мерсера  хлынула  кровь,  и  он
поскользнулся на окровавленном полу. В пятом раунде Сантьяго нанес удар  в
ту же бровь, и Мерсер, снова ослепленный, беспомощно  шатаясь,  закружился
по рингу. В шестом раунде  схватка  была  прекращена.  Дух  Мерсера  будет
сломлен, его жена и дети будут убиты горем, а  стиральную  машину  у  него
заберут. Джонсон поднялся по лестнице, переоделся  в  пижаму,  на  которой
были изображены скачки с препятствиями, и стал читать дешевый роман.
   В  романе  рассказывалось  о  молодой  женщине,  владелице   нескольких
миллионов долларов и домов в Риме, Париже, Нью-Йорке и Гонолулу. В  первой
главе она занималась _этим_ со своим  мужем  в  приюте  для  лыжников,  Во
второй главе она занималась  _этим_  со  своим  дворецким  в  буфетной.  В
третьей главе ее муж и  ее  дворецкий  занимались  _этим_  в  плавательном
бассейне. Затем героиня занималась _этим_ со своей горничной.  Муж  застал
их и присоединился к их развлечениям. Потом кухарка  занималась  _этим_  с
почтальоном, а  двенадцатилетняя  дочь  кухарки  -  с  грумом.  И  так  на
протяжении шестисот страниц. Кончится дело,  как  он  знал,  обращением  к
религии.   Героиня,   предававшаяся    всем    существующим    на    свете
непристойностям, кончит свои дни монахиней с бритой  головой  и  свинцовым
кольцом на пальце. В последней сцене, где изображается ее развратный  муж,
он в грубых монашеских  сандалиях  спешит  сквозь  метель  в  горы,  чтобы
доставить флакон с антибиотиками больной проститутке.  Одинокому  человеку
все это казалось убогой стряпней, и от жесткого матраса, на котором  лежал
Джонсон, на него хлынуло одиночество тысяч ему подобных, лежавших здесь  и
жаждавших не быть одинокими. Джонсон погасил свет, заснул и увидел во  сне
лебедей, потерянный чемоданчик, покрытую снегом гору. Он увидел свою мать,
которая дрожащими руками снимала украшения с рождественской елки. Утром он
проснулся свежим, энергичным и даже расположенным ко всем на свете; однако
у озера всегда стережет  незнакомец  в  капюшоне,  в  саду  всегда  таится
ядовитая змея, а на запале растет  черная  туча.  Яичница,  которую  Мейбл
принесла Джонсону на завтрак, плавала в жиру. Как только Джонсон вышел  из
"Вайадакт-хауса", какая-то собака принялась на него лаять. Собака  шла  за
ним по лужайке, пытаясь вцепиться ему в лодыжки. Он побежал по  Бот-стрит,
а несколько ребят, шагавших в школу, громко расхохотались,  видя,  как  он
напуган. Когда он дошел до дома Гоноры,  от  его  хорошего  настроения  не
осталось и следа.
   Мэгги открыла на звонок и провела его в библиотеку, где Гонора, сидя  у
окна, перебирала в бельевой  корзине  ракеты  для  фейерверка.  При  звуке
мужских шагов она сняла очки. Она надеялась, что без них выглядит  моложе.
Без очков она почти ничего не видела, и когда Джонсон вошел в  библиотеку,
расплывчатые очертания его лица почему-то  внушили  ей  мысль,  что  он  -
бодрый молодой человек с хорошим аппетитом и открытым сердцем. И  к  этому
весьма туманному образу она ощутила прилив дружелюбия или жалости.
   - Доброе  утро,  -  сказала  Гонора.  -  Садитесь,  пожалуйста.  Вот  -
рассматриваю ракеты для фейерверка. Знаете, я купила их в прошлом  году  и
собиралась устроить небольшой праздник. Но прошлым летом в июле было очень
сухо, шесть недель не было дождя, и брандмейстер попросил меня не  пускать
фейерверка. Я положила ракеты в платяной шкаф и до  сегодняшнего  утра  ни
разу о них не вспомнила. Я люблю фейерверк,  -  продолжала  она.  -  Люблю
читать этикетки на пачках и представлять себе, какими они будут в небе.  Я
люблю запах пороха.
   - Мне бы надо кое-что узнать о вашем дяде Лоренцо, - сказал Джонсон.
   - О, пожалуйста, - сказала Гонора. - Речь идет о мемориальной доске?
   - Нет, - ответил Джонсон и открыл свой портфель.
   - В прошлом году приходил один человек, - пояснила Гонора, - он убеждал
меня заказать для Лоренцо мемориальную доску. Сначала  я  думала,  что  он
пришел  от  какого-то  комитета,  но  потом  выяснилось,  что  он   просто
коммивояжер. А вы тоже коммивояжер?
   - Нет, - сказал Джонсон. - Я государственный служащий.
   - Лоренцо тоже работал в  законодательном  собрании  штата,  -  сказала
Гонора. - Он внес на рассмотрение закон о детском труде.  Видите  ли,  мои
родители были миссионеры. По моему виду вы бы этого не сказали, правда? Но
я родилась в Полинезии. Родители отправили меня сюда,  чтоб  я  училась  в
здешней школе; по они умерли еще до того, как я кончила школу  и  могла  к
ним  вернуться.  Лоренцо  меня  и  воспитал.  Он  всегда  был  не  слишком
общительным. - Казалось, Гонора глубоко задумалась. - Но  про  него  можно
сказать, что для меня он был и отцом и матерью. - Эти слова сопровождались
вздохом явного огорчения.
   - Это был его дом?
   - О да.
   - Ваш дядя завещал вам свое состояние?
   - Да, у него не было других родственников.
   - Здесь у меня письма из Эплтонского банка и  из  страхового  общества.
Они оценивают состояние вашего  дяди  к  моменту  его  смерти  примерно  в
миллион долларов и утверждают, что ежегодно выплачивали вам от  семидесяти
до ста тысяч долларов в качестве дохода с капитала.
   - Не знаю, - сказала Гонора. - Большую часть своих денег я отдаю.
   - Есть у вас какие-нибудь доказательства этого?
   - Я не веду записей, - сказала Гонора.
   - Вы когда-нибудь платили подоходный налог, мисс Уопшот?
   - О нет, - ответила Гонора. - Лоренцо взял с меня  слово,  что  из  его
денег я ничего не дам правительству.
   - Вам грозят большие неприятности, мисс Уопшот. - Тут  он  почувствовал
себя высоким и сильным, почувствовал необычайную важность своей  миссии  -
миссии человека, приносящего дурные вести. - Против вас  будет  возбуждено
судебное дело.
   - О боже! - воскликнула Гонора.
   Она поняла, что  попалась,  попалась,  как  незадачливый  вор,  который
угрожает водяным пистолетом банковскому кассиру.  Хотя  у  нее  было  лишь
самое смутное представление о налоговых законах, все же она знала, что это
законы ее страны и ее времени. Единственное, что она могла теперь сделать,
- это подойти к камину и поджечь кучу  стружки,  бумаги  и  дров,  заранее
приготовленную садовником. Она сделала так потому, что огонь был  для  нее
наилучшим  успокоителем  в  горе.  Когда  она   была   недовольна   собой,
взволнована, выведена из равновесия или раздражена,  то,  растопив  камин,
она как бы испепеляла свою досаду и обращала в дым  свои  невзгоды.  Огонь
для нее был тем же, чем он был для коренных обитателей Америки. Стружка  и
бумага сразу вспыхнули, наполнив библиотеку сухим теплом. Гонора подкинула
в огонь сухие яблоневые дрова; она чувствовала, что, как только они  дадут
достаточно жару, с ними сгорят ее страхи перед богадельней и тюрьмой. Одно
полено стало искрить, и раскаленный уголек угодил в корзину с фейерверком.
Первой взорвалась римская свеча.
   - Вот тебе на! - сказала Гонора.
   Плохо видя без очков, она  схватила  вазу  с  цветами,  чтобы  погасить
римскую свечу, но промахнулась и выплеснула прямо в  лицо  Джонсону  пинту
несвежей воды, а вместе с водой десяток гиацинтов.  Тем  временем  римская
свеча принялась выбрасывать разноцветные  яркие  искры,  которые  подожгли
ракету, носящую название "Золотой Везувий". Она полетела в сторону  рояля,
в тут весь фейерверк с грохотом взорвался.



7

   Из  историй,  касавшихся  Гоноры  Уопшот,  чаще  всего   среди   родных
рассказывались две: о ее будильнике и о ее почерке. Эти истории не столько
рассказывались, сколько игрались в лицах, и  каждый  член  семьи  принимал
участие, исполняя, так сказать, свою арию, а затем все  они  сливали  свои
голоса в Большом Финале, примитивно пародируя условности итальянской оперы
девятнадцатого  столетия.  Случай  с  будильником  относился  к   далекому
прошлому, когда еще был жив Лоренцо. Лоренцо решил соблюдать благочестие и
завел обыкновение приходить в церковь Христа  Спасителя  к  ранней  обедне
ровно без четверти одиннадцать. Гонора, которая, возможно,  была  искренне
благочестива, но ненавидела показную набожность, никогда  не  могла  найти
свои  перчатки  или  шляпу  и  постоянно  опаздывала.  В  одно  прекрасное
воскресное утро Лоренцо, кипя от ярости, повел племянницу за руку в аптеку
и купил ей будильник, после чего они отправились в церковь. Мистер Брайем,
предшественник мистера Эплгейта, только  начал  бесконечную  проповедь  об
оковах святого  Павла,  как  вдруг  будильник  зазвонил.  Мирно  дремавшие
прихожане испуганно вздрогнули и  смутились.  Гонора  потрясла  коробку  с
будильником, затем принялась распаковывать ее, но к тому времени, когда ей
удалось добраться до будильника, звон утих. Тогда мистер Брайем вернулся к
оковам святого Павла, а будильник, отдохнув, вновь стал звонить.  На  этот
раз Гонора прикинулась, что будильник не ее. Обливаясь потом,  она  сидела
около  нечестивого  механизма,  а  мистер  Брайем  продолжал  говорить   о
символическом значении оков, пока завод в  часах  не  кончился.  Это  было
историческое воскресенье.
   Темой для рассказов о почерке Гоноры послужили  два  письма:  одно  она
написала местному торговцу углем, выражая несогласие с его ценами,  другое
- мистеру Поттеру, выражая ему соболезнование по поводу внезапной  кончины
его жены. Она перепутала конверты, но так как мистер Поттер не разобрал  в
ее письме ничего, кроме подписи, то он был тронут ее вниманием;  а  мистер
Самнер, торговец углем, вообще не сумел прочесть полученное  им  письмо  с
выражением соболезнования  и  отослал  его  обратно  Гоноре.  В  школе  ее
приучили писать по способу Спенсера [способ письма,  предложенный  в  1855
году педагогом Питером Р.Спенсером  и  заключающийся  в  том,  что  локоть
неподвижно лежит на столе и движутся лишь пальцы с пером или  карандашом],
но что-то грозное или резкое в ее характере не  находило  себе  выражения,
когда она писала таким образом, и конфликт между ее  страстной  натурой  и
вложенным в ее руку пером делал ее почерк совершенно неудобочитаемым.
   Приблизительно в это же время Каверли получил письмо  от  своей  старой
тетки.
   Кто-нибудь более дотошный, может быть, стал бы разбирать  письмо  слово
за словом и расшифровал его содержание, но у Каверли не хватило для  этого
ни способностей,  ни  терпения.  Ему  удалось  установить  лишь  несколько
фактов. Падуб, росший позади ее  дома,  поражен  болезнью.  Гонора  хочет,
чтобы Каверли вернулся  в  Сент-Ботолфс  и  опрыскал  дерево.  Дальше  шел
совершенно неразборчивый абзац об Эплтонском банке и страховом обществе  в
Бостоне. Часть своего капитала Гонора перевела на имя Каверли и его  брата
с тем,  чтобы  они  получали  в  свою  пользу  с  него  доход,  и  Каверли
предположил, что пишет она именно об  этом.  Получаемый  доход  давал  ему
возможность жить значительно лучше, чем он мог  бы  жить  только  на  свое
жалованье государственного служащего, и он надеялся, что в этом  отношении
ничего плохого не произошло. Затем следовала  совершенно  ясная  фраза,  в
которой сообщалось,  что  доктор  Лемюэл  Камерон,  директор  Талпферского
ракетного  центра,  когда-то  получал   стипендию,   учрежденную   Лоренцо
Уопшотом.   Заканчивалось   письмо   обычными   замечаниями   о    дождях,
господствующих ветрах, приливах и отливах.
   Каверли догадывался, что упоминание о  падубе  имело  совершенно  иной,
скрытый смысл, но у него  было  достаточно  своих  забот,  и  он  не  стал
докапываться до того, что старуха имела в виду. Если с Эплтонским банком и
страховым обществом произошли какие-нибудь неприятности  -  а  квартальный
чек запаздывал, - ему  вряд  ли  удастся  что-либо  сделать.  Сообщение  о
докторе Камероне, возможно, соответствовало истине, а возможно, и нет, так
как Гонора часто преувеличивала щедрость  Лоренцо;  к  тому  же  она,  как
всякая старуха, плохо помнила имена. Письмо пришло в  плохие  для  Каверли
времена, и он переслал его брату.
   Бетси все еще не пришла в  себя  после  провала  своей  вечеринки.  Она
ненавидела Талифер и осыпала Каверли попреками за то, что он заставляет ее
здесь жить. Она мстила мужу тем, что спала одна и не разговаривала с  ним.
Она вслух жаловалась самой себе на дом, на соседей, на кухню, на погоду  и
на газетные новости. Она  ругала  картофельное  пюре,  проклинала  тушеное
мясо, посылала к  черту  кастрюли  и  сковородки,  обзывала  непристойными
словами  замороженные  пирожки  с  яблоками,   но   с   Каверли   она   не
разговаривала. Все окружающие плоскости - столы, тарелки  и  тело  мужа  -
казались ей острыми камнями, лежащими на ее пути.  Все  было  не  так.  От
лежания на диване у нее болела спина. Она не могла спать на своей кровати.
Лампочки горели так тускло, что при их свете нельзя было читать, ножи были
такие тупые, что ими и масло  не  разрежешь;  телевизионные  программы  ей
надоедали, хотя она неизменно  их  смотрела.  Самым  тяжким  лишением  для
Каверли  было  то,  что  между  ними  полностью  прекратились  супружеские
отношения. Они были сущностью их брака, всегда  доступным  источником  его
прочности, и без них совместная жизнь Каверли  и  Бетси  стала  совершенно
невыносимой.
   Каверли пытался проникнуть в  сокровенный  мир  Бетси  и  понял  -  или
вообразил, будто понял, - что она изнемогает под бременем своего прошлого,
о котором ему ничего неизвестно. Мы все, думал он, обречены искупать грехи
своей молодости, но в  ее  случае  цена  искупления,  вероятно,  непомерно
велика. Может быть это объясняет ту темную сторону ее  характера,  которая
казалась ему более таинственной, чем темная сторона Луны. Есть ли на свете
способы с помощью любви и терпения исследовать эту темную область  женской
души, обнаружить источники ее несчастий и, нанеся все открытия  на  карту,
сделать их достоянием здравого смысла?  Или  же  природа  женщин  ее  типа
осуждена навеки оставаться  в  полутьме,  понять  которую  даже  она  сама
неспособна? Сидя перед телевизором,  она  ничуть  не  походила  на  лунную
богиню, но из всего, что было ему непонятно на свете, душа Бетси  во  всех
ее противоречивых обличьях виделась ему больше всего похожей на луну.
   Как-то в субботу утром, когда Каверли брился, он услышал голос Бетси  -
резкий и громкий от раздражения - и спустился в пижаме вниз узнать, в  чем
дело. Бетси ругала новую служанку, приходившую убирать комнаты.
   - Просто не знаю, куда мы идем, - говорила Бетси. - Просто не знаю.  Вы
небось думаете, что я буду вам платить большие деньги просто за то,  чтобы
вы сидели нога на ногу, курили мои сигареты и смотрели  мой  телевизор?  -
Бетси обернулась к Каверли. - Она едва говорит по-английски и  понятия  не
имеет, как обращаться о пылесосом. Понятия не имеет!  А  ты?  Посмотри  на
себя. Уже девять часов, а ты все в пижаме! Не иначе как  собираешься  весь
день без дела слоняться по дому. Мне все это до смерти  надоело!  Слышишь,
отведи ее наверх и покажи ей, как обращаться с  пылесосом.  Отправляйтесь.
Оба. Идите наверх и хоть для разнообразия сделайте что-нибудь полезное.
   У уборщицы, темноволосой женщины с оливковым цветом  кожи,  глаза  были
мокры от слез. Каверли  взял  пылесос  и  понес  его  вверх  по  лестнице,
восхищаясь широким задом незнакомки. Они мгновенно прониклись друг к другу
симпатией, как обиженные дети. Каверли вставил вилку  в  розетку,  включил
мотор, по, когда он улыбнулся уборщице, мысли его приняли другой оборот.
   - Теперь направим его туда, - услышала Бетси его  слова.  -  Правильно.
Вот так. Надо, чтобы он добрался  до  углов,  до  самых  углов.  Медленно,
медленно, медленно. Взад и вперед, взад и вперед. Не так быстро...
   Стоя внизу, Бетси сердито подумала, что Каверли  наконец-то  нашел  для
себя подходящую работу на субботние утра и что хотя бы одна комната  будет
чистой. Она пошла в ванную, где ей явилось видение -  не  столько  видение
эмансипации ее пола, сколько видение порабощения мужчин.
   В мечтах Бетси предстал не шаблонный ход событий - женщина-президент  и
сенат, тоже состоящий на добрую половину из женщин. В ее  видении  большую
часть всей работы по-прежнему  исполняли  мужчины,  но  в  их  обязанности
входили также хлопоты по дому и покупки. Бетси улыбнулась, вообразив  себе
мужчину, склонившегося над гладильной доской, мужчину, вытирающего пыль со
стола, мужчину, поливающего соусом жаркое. В ее видении  все  памятники  в
честь великих мужей сбрасывали с пьедесталов и волокли на свалку. Генералы
верхом на конях, священники в сутанах, законодатели  во  фраках,  летчики,
исследователи, изоб