вать   комнаты   туристам.   Она
разговаривала с  Паттерсонами,  от  сдачи  комнат  туристам  они  получают
столько денег, что могут ежегодно ездить в Дейтону.
   - Я не желаю ездить в Дейтону.
   - У нас три лишние спальни, - сказала  Сара.  -  Она  считает,  что  мы
должны их сдавать.
   - В голове у этой старухи не  осталось  никакого  понятия  о  том,  что
пристало и чего не пристало делать! - воскликнул Лиэндер.  -  Она  продаст
мое судно иностранцам и наполнит мой дом чужими людьми. У нее нет никакого
понятия о приличии.
   - Она только хочет...
   - Она только хочет свести меня с ума. Не могу взять  в  толк,  что  она
делает. Я не хочу ездить в Дейтону. С чего она взяла, что я хочу ездить  в
Дейтону?
   - Лиэндер, прошу тебя. Ш-ш-ш...
   В сумеречном свете она  увидела  фары  автомобиля,  Приближавшегося  по
аллее. Она прошла через холл к боковой двери и вышла на крыльцо.
   - Вы можете приютить нас? - весело крикнул незнакомый мужчина.
   - Что ж, пожалуй, - сказала Сара.
   Лиэндер последовал за ней через  холл,  но,  услышав  голос  приезжего,
смутно видневшегося в темноте возле машины, отошел от входа.
   - Сколько вы берете? - спросил мужчина.
   - Как повсюду, - сказала Сара. - Не хотите  ли  посмотреть  комнаты?  -
Мужчина и женщина поднялись по ступенькам.
   - Все, что нам требуется, - это удобные  постели  и  ванная,  -  сказал
мужчина.
   - Что ж, на кровати хороший волосяной матрас, - задумчиво сказала Сара,
- но в колонке с горячей водой появилась ржавчина,  и  в  этом  месяце  мы
намучились с насосом; но я хотела бы, чтобы вы посмотрели комнаты.
   Она отворила решетчатую дверь  и  вместе  с  приезжими  вошла  в  холл.
Лиэндер, стоявший там и захваченный врасплох, открыл дверь стенного  шкафа
и залез в темноту, наполненную старой одеждой и спортивным снаряжением. Он
услышал, как чужие люди вошли в его дом и поднялись за Сарой по  лестнице.
Как раз в этот миг старый  ватерклозет  с  необычайным  усердием  принялся
издавать вступительные звуки к концерту. Когда шум стих, Лиэндер  услышал,
как незнакомец спросил:
   - Стало быть, комнаты с отдельной ванной у вас нет?
   - О нет, - сказала Сара. - Мне  очень  жаль.  -  В  ее  голосе  звучало
сожаление. - Видите ли, это один из самых старых домов в Сент-Ботолфсе,  а
наша ванная - самая старая во всей округе.
   - Да, но мы ищем комнату с отдельной ванной,  -  сказал  незнакомец,  -
и...
   - Мы всегда предпочитаем отдельную ванную, - мягко сказала его жена.  -
Даже когда едем поездом, мы предпочитаем брать купе с ванной.
   - De gustibus non est  disputandum  [о  вкусах  не  спорят  (лат.)],  -
любезно сказала Сара, но ее любезность была деланной.
   - Спасибо, что показали комнаты.
   - Не стоит благодарности.
   Решетчатая дверь захлопнулась, и,  когда  машина  двинулась  по  аллее,
Лиэндер вылез из стенного шкафа. Он прошел по аллее к тому месту,  где  на
столбе ворот висело объявление: "ПРИЮТ ТУРИСТАМ". Оно было примерно  такой
же величины и на такой же доске, что и  объявление  на  "Топазе";  Лиэндер
поднял его над головой, со всей силы ударил о камни, расколов на две части
и испытав сильное сотрясение в собственных костях. Позже вечером он  пошел
на Бот-стрит.
   В доме Гоноры было темно, но Лиэндер решительно остановился и  окликнул
ее по имени. Он дал ей время надеть халат и снова позвал.
   - В чем дело, Лиэндер? -  спросила  она.  Он  не  видел  ее,  но  голос
доносился вполне отчетливо, и он знал, что она подошла к окну.  -  Что  ты
хочешь?
   - О, в последние дни ты стала такой заносчивой, Гонора. Не  забывай,  я
знаю, кто ты такая. Я помню, как ты кормила помоями свиней и,  возвращаясь
с фермы Уэйлендов, приносила с собой ведра молока. Я должен что-то сказать
тебе, Гонора. Я должен сказать тебе что-то важное. Это было  давно.  Сразу
же после того, как ты вернулась из Испании. Я  стоял  с  Митчем  Эмерсоном
перед домом Моуди. Когда ты проходила через площадь, Митч  кое-что  сказал
про тебя. Я не могу повторить, что он сказал. Ну, я  увел  его  за  лесной
склад и лупил до тех пор, пока он не заорал. Он весил на пятьдесят  фунтов
больше меня, и все Эмерсоны были смелые ребята, но я заставил его заорать.
Я тебе никогда об этом не рассказывал.
   - Спасибо, Лиэндер.
   - И про другое не рассказывал. Я всегда выполнял свой долг по отношению
к тебе. Я поехал бы в Испанию и убил Састаго, если б ты меня попросила.  Я
весь поседел, служа тебе. Так почему же ты издеваешься надо мной?
   - Мозес должен уехать, - сказала Гонора.
   - Что?
   - Мозес должен повидать белый свет и показать, на что он  способен.  О,
мне тяжело говорить так, Лиэндер, но я считаю, что  это  правильно.  Целое
лето он не ударил палец о палец, только развлекался, а все мужчины в нашей
семье уходили из дому молодыми, все Уопшоты. Я обдумала это и решила,  что
он захочет уехать, но боюсь - он будет скучать по дому. О, в Испании я так
скучала по дому, Лиэндер! Я этого никогда не забуду.
   - Мозес - хороший парень, - сказал Лиэндер. - Он нигде не  пропадет.  -
Он выпрямился, с гордостью подумав о сыне. - Что ты имеешь в виду?
   - Я думаю, он может уехать куда-нибудь вроде Нью-Йорка или  Вашингтона,
в какой-нибудь незнакомый и далекий город.
   - Великолепная мысль, Гонора. И это причина всех твоих затей?
   - Каких затей?
   - Ты собираешься продать "Топаз"?
   - Сыновья д'Агостино передумали.
   - Я поговорю с Сарой.
   - Это будет нелегко для всех нас, - сказала Гонора и вздохнула.
   Лиэндер услышал  дрожащий  звук,  трепетный  и  прерывистый,  как  дым,
поднявшийся, казалось, из таких глубин души старой женщины, что возраст не
изменил его нежности и чистоты, и он тронул Лиэндера, как вздох ребенка.
   - Покойной ночи, дорогая Гонора, - сказал он.
   - Чувствуешь этот восхитительный ветерок?
   - Да. Покойной ночи.
   - Покойной ночи, Лиэндер.



12

   В колледже Мозес не обнаружил выдающихся успехов, и,  если  не  считать
нескольких дружеских связей, там не было ничего, о чем стоило бы пожалеть;
не жалко было ему ни овсянки со снятым  молоком,  ни  "Данстер-хауса",  их
общежития, отражавшегося вверх ногами, наподобие  свиной  туши,  в  мелкой
воде реки Чарлз. Ему хотелось  повидать  мир.  Для  Лиэндера  мир  означал
место, где Мозес мог проявить свой сильный, уравновешенный характер,  свою
смышленость и  проницательность.  Думая  об  отъезде  сына,  он  испытывал
чувство гордости  и  предвкушал  его  будущие  успехи.  Мозес  должен  был
преуспеть! На стороне Гоноры была традиция, так как все  мужчины  в  семье
Уопшотов - в том числе отец Лиэндера - совершали  путешествие,  помогавшее
им стать взрослыми; некоторые из них огибали мыс Горн  еще  до  того,  как
начали бриться, и на пути домой бесстыдно охотились за красавицами  Самоа,
которые наверняка должны были проявлять некоторые признаки утомления. Сара
всегда  находила  утешение  в  печальных  выводах  -   жизнь   ведь   лишь
расставание, и мы живем лишь ото дня ко дню, - и такие  мысли  помогли  ей
перенести боль от того, что ее первенца отрывают от дома. Но как  все  это
отразится на бедном Каверли?
   Еще  с  год   назад   отношения   между   братьями   были   чрезвычайно
воинственными. Они дрались голыми руками, обледенелыми снежками,  палками,
камнями. Они всячески оскорбляли друг друга и считали, что мир - это такое
место, где другой проявляет себя мошенником с  отвратительным  характером.
Потом вся эта недоброжелательность сменилась нежностью и расцвела братская
дружба, носившая все признаки любви - радость близости и боль разлуки. Они
даже совершали вместе длинные прогулки  по  берегу  в  Травертине,  делясь
самыми сокровенными и неосуществимыми планами. Узнав,  что  брат  уезжает,
Каверли впервые изведал оборотную сторону любви - это была горечь.  Он  не
представлял себе жизни без Мозеса. Гонора все  устроила.  Мозес  поедет  в
Вашингтон и будет работать у  мистера  Бойнтона,  который  был  ей  чем-то
обязан. Если в душе Мозеса и возникали какие-нибудь сожаления  или  намеки
на сожаления, они  терялись  в  смятении  его  чувств  и  отступали  перед
страстным желанием покинуть Сент-Ботолфс и попробовать свои силы в широком
мире.
   Сара собрала те вещи, которые, по ее мнению, могли понадобиться Мозесу,
когда он начнет свою жизнь в чужом  месте:  свидетельство  о  конфирмации,
блесну, купленную как сувенир на Плимут-Роке,  рисунок  военного  корабля,
сделанный им в шестилетнем возрасте, футболку,  молитвенник,  шарф  и  два
табеля успеваемости; по,  услышав,  как  он  громко  кричит  что-то  снизу
Каверли, стоявшему на верхней площадке лестницы, она по звуку  его  голоса
почувствовала, что ничего этого  он  с  собой  не  возьмет,  и  снова  все
спрятала. Предстоящий отъезд Мозеса сблизил Сару и Лиэндера и вновь оживил
те  милые  самообманы,  которые  составляют  основу   многих   долговечных
супружеств. Лиэндер считал, что Сара - хрупкая женщина, и  вечерами  перед
отъездом Мозеса приносил  ей  теплый  платок,  чтобы  защитить  от  ночной
прохлады. Сара считала, что у Лиэндера прекрасный баритон, и теперь, когда
Мозес уезжал, ей хотелось, чтобы Лиэндер снова  занялся  пением.  Сара  не
была хрупкой - у нее хватало сил на десятерых, - а Лиэндер  не  мог  спеть
простейшей мелодии, "Помни о ночной прохладе", - говорил Лиэндер,  принося
жене платок, а Сара, восхищенно глядя на него, говорила: "Какой стыд,  что
мальчики никогда не слышали твоего пения".
   Устроили прощальный прием гостей. Мужчины пили  виски,  а  дам  угощали
имбирным пивом и мороженым.
   - Я шла через луг Уэйлендов, - сказала тетя Эделейд Форбс, - и этот луг
усеян коровьими лепешками. Я за всю свою жизнь не видела столько  коровьих
лепешек. Повсюду сплошные  лепешки.  Шагу  нельзя  ступить,  не  угодив  в
лепешку.
   Тут были все, и Реба Хеслип подошла к Розали и сказала:
   - Я родилась во внутреннем святилище масонской ложи.
   Все рассказывали о своих  путешествиях.  Мистер  и  миссис  Гейтс  были
как-то в Нью-Йорке, и им пришлось платить восемнадцать долларов в день  за
комнату, в которой даже кошке негде было повернуться. Тетю Эделейд,  когда
она была ребенком, возили в Буффало. Гонора побывала в Вашингтоне. Милдред
Харпер, церковная органистка, играла на рояле, и они  спели  из  старинных
сборников гимнов и песен "Серебряные нити в  золоте  волос",  "Обетованная
земля" и "В сумерках". Во время пения Сара увидела  в  окне  лицо  Дядюшки
Писписа Пастилки, но, когда она вышла на крыльцо, чтобы пригласить его, он
убежал. Мозес, войдя в кухню попить, застал Лулу в слезах.
   - Я не потому плачу, что ты уезжаешь, Мозес, - сказала она. -  Я  плачу
потому, что прошлой ночью видела дурной сон. Мне снилось, что  я  подарила
тебе золотые часы, а ты разбил их о камни. Глупо, правда? Конечно, у  меня
нет денег на покупку золотых часов, а если бы я  и  купила,  ты  не  такой
парень, чтобы разбить их. И все же мне снился сон,  что  я  подарила  тебе
золотые часы, а ты разбил их о камни.
   Мозес уехал на  следующий  вечер  поездом  в  девять  восемнадцать,  но
провожали его только родители. Розали сидела у себя в комнате и плакала.
   - Я не хочу идти на вокзал, - сказала Гонора тем же тоном, к какому она
прибегала на семейных похоронах, говоря, что не подойдет к могиле.
   Никто не знал, где Каверли, но  Сара  подозревала,  что  он  гуляет  по
берегу в Травертине. Стоя на платформе,  они  слышали  вдали  шум  поезда,
приближающегося по восточному  берегу  реки,  -  звук,  от  которого  Сара
задрожала, так как она была в том возрасте, когда поезда явно казались  ей
орудием разлуки и смерти. Лиэндер положил руку на плечо Мозеса и  дал  ему
серебряный доллар.
   Все чувства Мозеса были напряжены, но  он  не  испытывал  печали  и  не
вспоминал ни о выстроившихся в ряд гоночных яхтах,  когда  звучит  сигнал,
подающийся за десять минут до старта, ни о  заброшенных  фруктовых  садах,
где он охотился на куропаток,  ни  о  Пасторском  пруде,  ни  о  пушке  на
лужайке, ни о речной глади, сверкающей между скобяной лавкой  и  магазином
стандартных цен, в котором кузина Джустина когда-то играла на  рояле.  Все
мы теперь привыкли к тем поэтическим проспектам, где бок о бок  изображены
орхидеи и галоши, где мерзкий запах старых перьев  смешивается  с  запахом
моря. В конце лета, когда северный ветер разбрасывает тучи желтых листьев,
как сеятель разбрасывает семена, мы все уезжали из незатейливых уголков на
поезде или в автомобиле, усаживая собак и детей на заднее сиденье,  но  мы
не можем утверждать, что в момент  разлуки  в  нашем  сознании  проносится
вереница ярких и отчетливых образов, как это бывает в мозгу утопающего. Мы
возвращались в освещенные дома, ощущали при северном ветре запах сжигаемых
яблоневых сучьев, видели польскую графиню, смазывавшую лицо жиром в хижине
лыжников,  слышали  крик  ушастой  совы,  для  которой   наступило   время
спаривания, и ощущали запах мертвого  кита  при  южном  ветре,  доносившем
также мелодичные звуки колокола, привезенного из  Антверпена,  и  жестяной
звон колокола из Алтуны. Но всего этого  -  и  многого  другого  -  мы  не
вспоминаем, садясь в поезд.
   Сара заплакала, когда Мозес ее поцеловал. Лиэндер обнял жену за  плечи,
но она освободилась от его руки, и они стояли каждый, сам  по  себе,  пока
Мозес прощался с ними. Как только поезд тронулся, Каверли, севший на  него
в Травертине, вышел из уборной, где он прятался, и предстал перед  братом.
Они проехали мимо фабрики столового серебра,  конюшни  мистера  Ларкина  с
надписью на ней: "БУДЬТЕ ДОБРЫ К ЖИВОТНЫМ", мимо полей Ремзенов и свалки у
дома лодочника, мимо ледяного пруда и фабрики, вырабатывающей средство для
укрепления волос, мимо дома  миссис  Тримбл,  прачки,  мимо  дома  мистера
Брауна, который ел сладкий пирог и запивал его молоком, когда  поезд  9:18
прогрохотал  под   окнами,   мимо   домов   Ховардов   и   Таупсендов,   и
железнодорожного переезда, и кладбища, и дома старика  -  точильщика  пил,
чьи окна были последними в поселке.



13

   Беда одна не ходит. Попрощавшись с Мозесом и вернувшись домой,  Лиэндер
и Сара нашли в холле на столе следующее письмо Каверли:

   "Дорогие мать и отец! Я уехал с Мозесом. Я знаю, что должен был сказать
вам об этом и мое молчание равносильно лжи, но это только вторая  ложь  за
всю мою жизнь, и я никогда больше не солгу. Другая ложь,  сказанная  мною,
была об отвертке с черной ручкой. Я украл ее в скобяной лавке Тиникума.  Я
так люблю Мозеса, что не могу оставаться в Сент-Ботолфсе, если его там  не
будет.  Но  мы  не  собираемся  жить  вместе,  так   как   считаем,   что,
разделившись,  будем  иметь  больше  шансов  доказать  тете  Гоноре   нашу
стойкость. Я еду в Нью-Йорк и буду работать у мужа кузины Милдред  на  его
ковровой фабрике, и как только у меня будет место, где жить, я напишу  вам
и сообщу свой адрес. У меня двадцать пять долларов.
   Я люблю вас обоих и не хотел бы вас огорчить, и я не знаю во всем  мире
лучшего места, чем Сент-Ботолфс и наш дом, и когда я  сделаю  карьеру,  то
вернусь домой. Нигде в другом месте  я  не  буду  счастлив.  Но  теперь  я
достаточно взрослый, чтобы повидать белый свет и завоевать себе положение.
Я могу это сказать, потому что теперь у  меня  появилось  много  мыслей  о
жизни, тогда как раньше у меня не было никаких  мыслей.  Я  взял  с  собой
киплинговское "Если" в рамке и буду об этом  думать  и  обо  всех  великих
людях, о которых я читал, и буду ходить в церковь.
   Ваш любящий сын Каверли".

   А два дня спустя позвонили по телефону родители Розали и  сказали,  что
через час они заедут за ней.  Они  направлялись  на  машине  в  Ойстервил.
Вскоре длинный черный автомобиль, при виде которого Эммит Кэвис вылупил бы
глаза от удивления, катил по аллее  Западной  фермы  и  Розали  бежала  по
тропинке навстречу своим родителям. "Где ты взяла это зеленое  платье?"  -
услышала Сара вопрос миссис Янг, обращенный к дочери. Это было первое  или
в крайнем случае второе, что она сказала. Затем они  вышли  из  машины,  и
Розали, покрасневшая, смущенная и растерявшаяся, как ребенок,  представила
их Саре. Миссис Янг пожала руку Саре и, тотчас же  обернувшись  к  Розали,
сказала:
   - Угадай, что  я  вчера  нашла?  Я  нашла  твой  браслет  с  изумрудным
скарабеем! Я нашла его в верхнем ящике моего комода. Вчера утром, до  того
как мы надумали поехать в Ойстервил, я решила навести  порядок  в  верхнем
ящике моего  комода.  Я  просто  вытащила  его  целиком  и  опрокинула  на
постель... просто опрокинула на постель, и вдруг там оказался твой браслет
со скарабеем.
   - Я подымусь наверх  и  закончу  укладывать  вещи,  -  сказала  Розали,
краснея все сильней и сильней.
   Она вошла в дом, оставив  Сару  со  своими  родителями.  Священник  был
тучный-человек в пасторской одежде, и, уж конечно, пока они стояли там, он
начал  чесать  живот.  Сара  не  любила  поспешных  и   недоброжелательных
суждений, и все же в этом человеке было, по-видимому, столько  необычайной
чопорности и сухости, а в звуках  его  голоса  слышалось  нечто  до  такой
степени  напыщенное,  скучное   и   сварливое,   что   она   почувствовала
раздражение. Миссис  Янг  была  низенькой,  несколько  полной,  украшенной
мехами, перчатками и расшитой  жемчугом  шляпой  -  на  вид  одна  из  тех
состоятельных женщин средних лет, в  пустоголовости  которых  есть  что-то
трагическое.
   - Самое забавное в истории с этим браслетом, - сказала она, -  это  то,
что я думала, будто Розали потеряла его  в  Европе.  Она  в  прошлом  году
ездила за границу, вы знаете. Побывала в восьми странах. И вот  я  думала,
что она потеряла свой браслет в Европе, и была так удивлена, найдя  его  в
ящике моего комода.
   - Может быть, вы зайдете? - спросила Сара.
   - Нет, спасибо, нет, спасибо. Это забавный старинный  дом,  я  вижу.  Я
люблю забавные старинные вещи. И когда-нибудь, когда я состарюсь, а Джеймс
уйдет на покой, я куплю забавный ветхий старинный дом вроде этого  и  сама
весь его перестрою. Я люблю забавные старинные ветхие здания.
   Священник откашлялся и полез за бумажником.
   - Мы должны еще  урегулировать  небольшое  денежное  дело,  прежде  чем
Розали спустится в сад, - сказал он. - Я обсудил  его  с  миссис  Янг.  Мы
полагаем, что двадцати долларов  достаточно,  чтобы  вознаградить  вас  за
вашу...
   Тут Сара начала плакать обо всех: о Каверли, Розали и Мозесе и о глупом
священнике - она почувствовала такую острую боль, словно отнимала от груди
своих детей.
   - О, простите меня за слезы, - всхлипывая, произнесла она. - Мне ужасно
жаль. Простите меня.
   - Ну ладно, вот  тридцать  долларов,  -  сказал  священник,  протягивая
кредитки.
   - Не знаю, что на меня нашло, - плача, говорила Сара.  -  О  боже  мой,
боже мой! - Она бросила деньги в траву. - Меня  никогда  в  жизни  так  не
оскорбляли, - продолжая всхлипывать, сказала она и ушла в дом.
   Наверху, в комнате для гостей, Розали, как и миссис Уопшот, плакала. Ее
вещи были уложены, но Сара застала ее лежащей ничком  на  постели  и  села
около нее, ласково положив руку ей на спину.
   - Бедное дитя, - сказала она. - Боюсь, они не очень приятные люди.
   Тут Розали подняла голову и, к удивлению Сары, разразилась гневом.
   - О, я не ожидала, что вы  можете  так  говорить  с  кем-нибудь  о  его
родителях! - воскликнула она. - Я хочу  сказать,  что  они  как-никак  мои
родители, и мне кажется, что с вашей стороны не слишком вежливо  говорить,
что они вам не правятся. Я хочу сказать - по-моему, это не очень  красиво.
Как-никак, они для меня все сделали - послали меня в Аллендейл и в Европу,
и все говорят, что он будет епископом, и...
   Затем она повернулась, глазами,  полными  слез,  взглянула  на  Сару  и
поцеловала ее на прощание в щеку. Мать звала ее, стоя внизу у лестницы.
   - До  свидания,  миссис  Уопшот,  -  сказала  Розали,  -  и  передайте,
пожалуйста, от меня привет  Лул