и -  этими  утренними  созданиями.  Он  с  вожделением
подумал о том, чтобы отправиться в море с педерастом, и Венера повернулась
к нему своей голой спиной и навеки ушла из его жизни.
   Это  была  убийственная  потеря.  Кокетство  и  признания  женщин,   их
воспоминания и рассуждения об атомной бомбе, их тайные склады "клинекса" и
лосьона для рук, тепло их грудей, их способность подчиняться  и  забывать,
эта сладость любви, превосходившая его понимание, - все ушло, Венера стала
его врагом. Над ее нежным ртом он нарисовал усы, и теперь она велит  своим
любимицам  презирать  его.  Она  могла  разрешить  ему  время  от  времени
разговаривать со старухой, но не больше.
   Стояло лето, воздух был  полон  семян  и  цветочной  пыльцы,  и  с  той
необыкновенно обостренной зоркостью, какая дается горем,  Каверли,  словно
сквозь лупу, видел изобилие ягод и стручков с семенами на  земле  у  своих
ног  и  думал  о  том,  с  какой  щедростью  создает  все  природа,  чтобы
способствовать продолжению вида, и только для него, Каверли,  она  сделала
исключение. Он думал о своих бедных добрых родителях  на  Западной  ферме,
счастье, благополучие и пропитание которых зависит от доблести, которой он
не обладает. Потом он подумал о Мозесе, и его охватило  страстное  желание
повидать брата.
   - Я не могу поехать с вами в Англию, - сказал он Пенкрасу. -  Я  должен
повидаться с братом.
   Пенкрас стал упрашивать, потом откровенно рассердился, и они  вышли  из
леса не вместе.
   Наутро Каверли сказал Уолкоту,  что  он  не  хочет  ехать  в  Англию  с
Пенкрасом, и Уолкот одобрил его  решение  и  улыбнулся.  В  ответ  Каверли
бросил на него угрюмый  взгляд.  Это  была  улыбка  хорошо  осведомленного
человека - он, конечно, все знал о Пенкрасе, - это была улыбка  филистера,
довольного том, что он спас свою шкуру;  она  была  из  числа  тех  наглых
улыбок, которыми держится и  питается  весь  нездоровый  мир  притворства,
недоверия и жестокости... Но затем, приглядевшись внимательнее, он увидел,
что то была самая дружелюбная и милая  улыбка,  во  всяком  случае  улыбка
человека, сознающего, что другой  человек  знал,  что  происходило  в  его
голове. Каверли попросил два дня в счет годового отпуска, чтобы  навестить
Мозеса.
   Он ушел из лаборатории в полдень, упаковал чемоданы и поехал  автобусом
на вокзал. Несколько женщин ждали на платформе поезда, но Каверли отвел от
них взгляд. Он больше не имел права любоваться ими. Он  был  недостоин  их
прелести. Очутившись в поезде, он закрыл  глаза,  чтобы  не  видеть  среди
мелькавшего  за  окном  ландшафта   ничего,   что   могло   бы   доставить
удовольствие, так как  миловидная  женщина  заставила  бы  его  болезненно
переживать свою недостойность,  а  красивый  мужчина  напомнил  бы  ему  о
гнусности той жизни, которую он едва не начал. Спокойно ехать  он  мог  бы
лишь в обществе каких-нибудь чудовищ  мужчин  с  бородавками  и  сварливых
женщин, по какой-нибудь необыкновенной стране,  где  случайные  проявления
изящества и красоты объявлены вне закона.
   В Брашуике рядом с Каверли сел седой мужчина, державший в руке один  из
тех зеленых саржевых мешков для книг, какие  обычно  носят  в  Кеймбридже.
Потертая зеленая ткань напомнила Каверли о зиме в Новой Англия, о простом,
патриархальном образе жизни, о возвращении на ферму перед рождеством, и  о
снежной мгле, сгущающейся над прудом, где катались на  коньках,  и  о  лае
собак вдалеке. Незнакомец и Каверли - мешок с книгами лежал между  ними  -
разговорились. Спутник оказался ученым. Его специальностью  была  японская
литература. Он интересовался  самурайскими  легендами  и  показал  Каверли
перевод   одной   из   них.    В    ней    рассказывалось    о    каком-то
самурае-гомосексуалисте, и, когда Каверли уяснил себе смысл,  его  спутник
достал несколько  гравюр,  изображавших  "подвиги"  самурая.  Тут  клапаны
сердца у Каверли чуть не захлебнулись кровью, и он стал  прислушиваться  к
тому, что творилось у него в груди, как мы прислушиваемся у дверей,  чтобы
узнать,  не  происходит  ли  за  ними  что-нибудь  подозрительное.  Затем,
покраснев, как Гонора, зардевшись, как старая дева, обнаружившая, что  все
высочайшее скрипучее здание ее целомудрия зашаталось, Каверли схватил свой
чемодан и помчался в другой вагон. Чувствуя тошноту, он пошел  в  уборную,
где кто-то написал карандашом  на  стене  гомосексуальное  домогательство,
обращенное ко всем,  кто  будет  стоять  у  трубы  водяного  охлаждения  и
насвистывать "Янки-дудл". Как мог он укрепить в себе чувство  нравственной
полноценности, как мог он вложить в уста Пенкраса другие слова или  делать
вид, что на гравюрах, показанных ему, была  изображена  гейша,  идущая  по
заснеженному мосту? Он смотрел в окно, от всего сердца стремясь отыскать в
проносившемся мимо ландшафте какой-нибудь клочок пригодной к  употреблению
животворной истины, но то, во что он  всматривался,  были  темные  равнины
американского сексуального опыта, по которым все еще бродили  бизоны.  Ему
хотелось, чтобы вместо Макленнеевского института он в свое  время  посещал
какую-нибудь школу любви.
   Каверли прямо воочию  видел  подъезд  и  фронтон  такой  школы  и  стал
придумывать программу обучения в ней. Там будут вестись занятия по  теории
распознавания  зарождающейся  любви,   читаться   лекции   об   ужаснейшем
заблуждении, в которое впадают, смешивая поклонение и нежность; там  будут
проводиться симпозиумы, посвященные  неразличимым  эротическим  импульсам,
мужским комплексам и одержимости; там будут даваться описания той  власти,
какой обладает эмоциональное возбуждение, окрашивающее мир в  мрачные  или
радостные тона. Ученикам будут демонстрировать изображение Венеры, отмечая
при этом их реакции. Те жалкие мужчины,  которые  надеялись,  что  женщины
дадут им возможность убедиться в своей сексуальной природе, будут  каяться
в своих грехах и признаваться в несчастьях,  а  распутники,  надругавшиеся
над женщинами, будут также призваны свидетелями. Те ночи, когда он лежал в
постели, прислушиваясь к шуму поездов и дождя и ощущая под бедром  хлебные
крошки и холодные пятна любви, эти ночи, когда  радость  превосходила  его
понимание,  будут  подробно  объяснены,  и  его  научат  давать  точное  и
осмысленное толкование фигуры прелестной женщины, в  сумерках  вносящей  в
дом свои цветы, перед тем как ударит мороз. Он научится  здраво  оценивать
все эти нежные и прелестные  фигуры  -  женщин,  которые  что-то  шьют  из
голубой ткани, волной ниспадающей на  их  колени,  женщин,  в  наступающей
темноте поющих своим детям баллады о  злосчастной  участи  Карла  Стюарта,
женщин, выходящих из  моря  или  сидящих  на  скалах.  Для  Каверли  будет
специальный курс о матриархате и его утонченном  влиянии  -  ему  придется
изрядно потрудиться, чтобы усвоить  его,  -  курс  об  опасностях  слепого
угождения женам, которое, надевая на себя  личину  любви,  на  самом  деле
служит выражением скептицизма и горечи. Там будут читаться строго  научные
лекции о гомосексуализме, и о его меняющейся роли в  обществе,  и  о  том,
правильна или ложна теория о его связи с волей к смерти. О той  неуловимой
грани, перейдя которую влюбленные перестают обогащать и начинают  пожирать
друг друга;  о  той  критической  точке,  на  которой  нежность  разъедает
самоуважение и дух как бы  начинает  распадаться  на  хлопья,  похожие  на
частицы ржавчины, как если бы их поместили под микроскоп и увеличивали  до
тех пор, пока они не стали бы большими, точно стальные балки, и без  труда
распознаваемыми. Там будут  диаграммы  любви  и  диаграммы  меланхолии,  а
хмурые взгляды, которым мы вправе придать  безнадежное  вожделение,  будут
измерены с точностью до миллиметра. Для Каверли это будет трудный курс, он
знал это,  и  большую  часть  времени  он  будет  находиться  под  угрозой
исключения, но в конце концов он его закончит. На пианино сыграют туш,  он
пройдет по эстраде и получит диплом,  а  затем  спустится  по  лестнице  и
пройдет под фронтоном, полностью обладая теперь способностью к любви, и  с
чистой совестью, с радостным предвкушением  будет  взирать  на  землю,  на
беспредельный мир.
   Но такой школы не существовало, и, когда он поздно  вечером  приехал  в
Нью-Йорк, шел дождь и привокзальные улицы, казалось,  окутывала  атмосфера
эротических преступлений. Он остановился в  гостинице  и,  продолжая  свои
поиски истины, решил, что он не кто иной, как гомосексуальный  девственник
в дешевой гостинице. Он никогда не отдавал себе отчета в своем сходстве  с
тетей Гонорой, но, когда он размышлял, хрустя пальцами  и  вытягивая  шею,
ход его рассуждений был такой же,  как  у  старой  дамы.  Если  он  станет
педерастом, то станет им открыто. Он будет носить браслеты  и  прикалывать
розу к петлице пиджака. Он будет организатором педерастов, их  оратором  и
пророком. Он заставит общество, правительство и закон признать их право на
существование. У них будут свои клубы, не  какие-нибудь  воры  для  тайных
встреч,  а  широкие,  публичные  организации  вроде  Союза  говорящих   на
английском языке. Больше  всего  угнетало  Каверли  то,  что  он  оказался
неспособен выполнить свои обязательства перед родителями; он сел к столу и
написал письмо Лиэндеру.


   Утренним поездом Каверли приехал в "Светлый приют"  и  при  виде  брата
подумал о том,  как  прочна  была  их  дружба.  Они  обнялись,  обменялись
увесистыми тумаками, сели в старый "роллс-ройс", и через мгновение Каверли
перешел от мучительных опасений к жизни, казавшейся  здоровой  и  простой,
напоминавшей ему только о хорошем. Разве может быть  плохо,  спрашивал  он
сам себя, что он мысленно как бы вернулся в отчий дом?  Разве  может  быть
плохо, что он чувствует себя так, словно он опять на ферме и просто едет в
Травертин, чтобы участвовать на  "Торне"  в  соревнованиях?  Они  проехали
ворота и пошли пешком через парк;  Мозес  тем  временем  рассказывал,  что
будет жить в "Светлом приюте" только до осени, что для Мелисы  это  родной
дом. Башни и зубчатые стены произвели на Каверли большое  впечатление,  но
он не удивился, потому что в его восприятие мира всегда входило убеждение,
что Мозес будет счастливей, чем он. Мелиса еще лежала в постели, но  скоро
должна была сойти вниз. Они собирались  устроить  пикник  у  плавательного
бассейна.
   - Это библиотека, - говорил Мозес. - Это танцевальный зал, это парадная
столовая, а это у них называется ротондой.
   Тут по лестнице спустилась Мелиса. При виде ее, ее  золотистой  кожи  и
темно-русых волос у Каверли захватило дыхание.
   - Как я рада познакомиться с вами, - сказала она, и хотя  голос  у  нее
был довольно приятный, по силе воздействия его никак нельзя было  сравнить
с ее наружностью.
   Она казалась  Каверли  воплощением  победоносной  красоты  -  армией  с
развевающимися знаменами, - и он не мог отвести от нее глаз, пока Мозес не
потащил его в ванную, где они надели плавки.
   - Лучше, пожалуй, захватить шляпы, - сказала Мелиса.  -  Солнце  ужасно
яркое.
   Мозес открыл стенной шкаф, протянул Мелисе шляпу и, порывшись в поисках
еще  одной  для  себя,  вытащил  зеленую  тирольскую  шляпу  с  кисточкой,
прикрепленной к околышу.
   - Это д'Альбы? - спросил он.
   - Упаси господи, - сказала Мелиса. -  Женственные  мужчины  никогда  не
носят шляп.
   Только этого и надо было Каверли. Он сунулся в шкаф  и  схватил  первую
попавшуюся на глаза  шляпу  -  старую  панаму,  принадлежавшую,  вероятно,
покойному мистеру Скаддону. Она была ему велика - опустилась на уши, - но,
вооружившись по крайней мере хоть этой эмблемой мужского  достоинства,  он
зашагал вслед за Мозесом и Мелисой к бассейну.
   Мелиса в этот день не плавала. Она сидела на краю  мраморного  бортика:
расстелив скатерть для ленча, она разливала напитки. Что бы она ни  делала
и ни говорила, все чаровало и восхищало бедного Каверли и побуждало его  к
безрассудным выходкам. Он нырял.  Он  четыре  раза  переплыл  бассейн.  Он
пытался прыгнуть в воду, сделав обратное сальто, но это ему не удалось, он
только обрызгал Мелису с головы до ног. Они  пили  мартини  и  говорили  о
ферме, и Каверли, не привыкший к  спиртным  напиткам,  опьянел.  Он  начал
рассказывать о параде в честь 4  июля,  отвлекся  в  сторону,  вспомнив  о
кузине Эделейд, и окончил описанием запуска ракет в субботние дни.  Он  не
упомянул об отъезде Бетси и, когда  Мозес  спросил  о  ней,  говорил  так,
словно они все еще счастливо жили вместе. После ленча он еще раз  переплыл
бассейн, потом улегся в тени самшитового дерева и заснул.
   Он устал и когда проснулся, то при виде воды, лившейся из  позеленевших
львиных  пастей,  при  виде  башен  и  зубчатых  стен  "Светлого  приюта",
возвышавшихся в конце лужайки, первое мгновение  не  мог  понять,  где  он
находится. Он ополоснул лицо водой. Скатерть,  расстеленная  для  пикника,
все еще лежала на бортике. Никто не убрал бокалов из-под коктейля, тарелок
и цыплячьих косточек. Мозес и Мелиса ушли, и  тень  тсуги  падала  поперек
бассейна. Потом он увидел, что они идут по садовой дорожке  из  оранжереи,
где приятно провели время, и в их обращении друг  с  другом  было  столько
изящества и нежности, что сердце у него готово было разорваться на  части.
Ведь ее красота могла пробудить  в  нем  только  печаль,  только  ощущение
разлуки и одиночества, и, когда он думал о Пенкрасе, ему казалось, что тот
предложил ему  больше  чем  дружбу  -  что  он  предложил  ему  хитроумное
средство, с помощью которого мы искажаем и уменьшаем красоту  женщины.  О,
она была красива, и он предал ее. Он подсылал дождливыми ночами шпионов  в
ее царство и поощрял узурпатора.
   - Простите, что мы оставили вас одного, Каверли, - сказала Мелиса, - но
вы спали, вы храпели!..
   Было уже поздно, и Каверли надо было одеться и поспешить на поезд.
   В воскресенье  днем  на  всякой  железнодорожной  станции  время  бежит
быстрей, чем где бы то  ни  было.  Даже  в  середине  лета  тени  выглядят
по-осеннему, а люди, собравшиеся там - солдат, матрос, старуха с  цветами,
завернутыми в бумагу, - были, казалось, отобраны  так  произвольно  и  так
похожи на отмеченных  болезнью  или  смертью,  что  невольно  вспоминались
мрачные пьесы,  в  которых  к  концу  первого  акта  выясняется,  что  все
действующие лица мертвы.
   - Изобрази свою тихую чечетку, Каверли,  -  попросил  Мозес.  -  Помаши
крылышками.
   - Я разучился, братец, - сказал Каверли. - Я теперь уже не могу.
   - Ну попытайся, Каверли, - сказал Мозес. - Ну попытайся...
   Тук, тук, тук - заскользил Каверли взад и вперед по платформе, а  затем
неуклюже попятился, поклонился и покраснел.
   - Мы очень талантливая семья, - сказал он Мелисе.
   Тут подошел поезд, и их чувства, подобно клочкам бумаги  на  платформе,
были взметены и как попало закружились в безнадежном вихре. Каверли  обнял
обоих - он как будто плакал - и сел в вагон.
   Когда он вернулся в Ремзен-Парк, в свой  пустой  дом,  его  ждал  ответ
Лиэндера на письмо, которое он послал из Нью-Йорка.
   "Не унывай, - писал Лиэндер. -  Автор  этих  строк  сам  не  невинен  и
никогда не претендовал на это. Вел себя как мужчина со  многими  невестами
из числа школьников.  Предавался  похоти  в  сарае  для  дров.  Дождливыми
воскресеньями. Теофилес Гейтс пытался поджечь  огарком  свечи  испускаемые
газы.  Впоследствии  председатель  правления   Покамассетского   банка   и
Кредитно-финансового  товарищества.  В  ранней  молодости   было   тяжелое
переживание. Неприятно вспоминать. Случилось после  исчезновения  отца.  В
гимнастическом  зале  подружился  с  незнакомым  человеком.   По   фамилии
Парминтер.  Казался   хорошим   товарищем.   Остроумный.   Привлекательная
внешность. В жизни автора самый одинокий период. Отца нет.  Гамлет  уехал.
Несколько раз приводил Парминтера домой к  ужину.  Старушке  матери  очень
понравились изящные манеры. Прекрасный костюм. "Я рада, что  у  тебя  друг
джентльмен", - говорит она. Парминтер приносил ей букеты  цветов.  И  пел.
Хороший тенор. Подарил мне ко дню рождения  золотые  запонки  для  манжет.
Сентиментальная надпись. Сильно обрадовался. Я.
   Тщеславие было моей бедой. Очень гордился своей внешностью. Часто почти
голый любовался собой в  зеркало.  Принимал  позу  умирающего  гладиатора.
Дискобола.  Бегущего  Меркурия.  Повинен,  вероятно,  в  самовлюбленности.
Последующее,  возможно,  было  возмездием.  Парминтер  утверждал,  что  он
художник-любитель. Предложил  платить  автору  за  позирование  наличными.
Перспектива показалась заманчивой. Был счастлив  при  мысли,  что  хорошее
телосложение оценено. В назначенный вечер пошел в так  называемую  студию.
По узкой лестнице поднялся в дурно пахнущую комнату. Небольшую.  Парминтер
там с несколькими друзьями. Попросили раздеться. Охотно согласился. Вызвал
большое восхищение. Парминтер с  друзьями  начали  раздеваться.  Оказались
педерастами.  Автор  схватил  штаны  и  убежал.  Дождливый  вечер.   Гнев.
Смятение. Бедняга, видимо, был обуреваем  смешанными  чувствами.  Вверх  и
вниз. Чувствовал себя так, словно был пропущен через машину для  выжимания
белья. Эти переживания давали повод для вопроса: был ли автор  педерастом?
Проблемы пола  -  крепкий  орешек  в  непросвещенном  девятнадцатом  веке.
Спрашивал себя: педераст? Под душем после игры в  мяч.  Плавая  нагишом  с
приятелями в Стон-Хилле. В раздевалке спрашивал себя: педераст?
   После  разоблачения  не  имел  ни  малейшего  желания   встречаться   с
Парминтером. Не так-то легко отделаться. На следующий вечер явился к  нам.
Ничуть  не  изменился.  Беззастенчивый.  Цветы  старухе  матери.  Масленые
взгляды мне. Не в состоянии объяснить положение. С таким  же  успехом  мог
сказать матери,  что  луна  сделана  из  зеленого  сыра.  Была  достаточно
осведомлена в подобного рода вещах, так  как  в  Сент-Ботолфсе  появлялись
иногда такие типы, однако ни разу ей, по-видимому, не приходило в  голову,
что друг-джентльмен относится к этой категории. Автор  не  хотел  проявить
грубости. Согласился поужинать с Парминтером в гостинице  Янга.  Надеялся,
что все произойдет в обстановке полного благоразумия. Вежливое прощание на
перекрестке. Вам туда, а мне сюда.
   Парминтер в крайне подавленном настроении. Глаза как у гончей. Бурлящий
чайник. Пил много виски. Ел мало. Автор произнес прощальную речь.  Выразил
надежду, что дружба будет продолжаться и т.д.  Результат  был  такой,  как
если  бы  тыкать  гадюку  острой  палкой.  Встречные  обвинения.   Угрозы.
Улещивания.  И  т.д.  Потребовал  возврата  золотых  запонок.  Обвинил   в
склонности к флирту. Также в том, что автор был всем  известный  педераст,
Заплатил свою долю счета и ушел из ресторана. Лег  спать.  Позже  услышал,
как окликают по имени. Стук гравия в  окно.  Парминтер  на  заднем  дворе,
зовет меня. Вспомнил тогда  о  помойном  ведре.  Грех  гордыни,  возможно.
Гореть в аду в недалеком будущем. Все в свое  время.  Открыл  тумбу.  Снял
крышку с ночного горшка. Полный комплект боеприпасов. Поднес их к  окну  и
угостил фигуру во дворе из обоих стволов. Конец.
   Человек не прост. Уродливые спутники  любви  всегда  с  нами.  Те,  кто
показывает  свой  голый  зад  из  окон,  выходящих  на  улицу.  Занимаются
онанизмом в  душевых  Христианской  ассоциации  молодежи.  Рыцари,  поэты,
блистательные умы  отдавали  дань  этим  обломкам  любви.  Мануфактурщики.
Мелкие торговцы. Послушные. Чистоплотные. С  тихим  голосом.  Не  блещущие
умом. Бесцветные. Томятся по школьнику, который косит  траву.  Умирают  по
объятиям садовника. В жизни бывают худшие несчастья, Тонущие  суда.  Дома,
сожженные молнией. Смерть невинных детей. Война. Голод. Мчащиеся в  испуге
лошади, Не унывай, мой сын. Тебе кажется, что ты несчастен. Стисни зубы  и
не плачь. На пути любви много ухабов. Помни это".



35

   Это лето, думал Мозес, будет преисполнено  любви,  так  как  у  себя  в
к