дил по комнате, выключая свет. Он ничего не ответил.
   - Ведь это же стихи,  Гриза,  -  продолжал  Каверли.  -  Разве  это  не
удивительно? Подумайте, стихи внутри стихов.
   Но безразличия Гризы ничто не могло поколебать.
   - Ну-ну, - сказал он. - Нам лучше поскорей убраться отсюда. Я не  хочу,
чтобы нас тут поймали.
   - Но вы же видите, правда, - сказал Каверли, - что внутри стихов  Китса
еще какие-то другие стихи.
   Можно было себе представить, что какая-то  числовая  гармония  лежит  в
основе строения Вселенной, но чтобы эта  гармония  распространялась  и  на
поэзию, казалось совершенно невероятным, и теперь Каверли чувствовал  себя
гражданином вновь  возникающего  мира,  его  частицей.  Жизнь  была  полна
новизны; новизна была повсюду!
   - Пожалуй, лучше все-таки рассказать кому-нибудь, - заметил Каверли.  -
Ведь это, знаете ли, открытие.
   - Успокойтесь, - сказал Гриза. - Вы кому-нибудь расскажете,  начальство
узнает, что я пользовался вычислительной машиной в нерабочее время, и  мне
намылят шею.
   Он выключил все лампочки и вышел с  Каверли  в  коридор.  Тут  в  конце
коридора открылась дверь, и им навстречу  шагнул  доктор  Лемюэл  Камерон,
директор ракетного центра.
   Камерон  был  маленького   роста.   При   ходьбе   сутулился.   О   его
безжалостности и блестящем  уме  слагались  легенды,  и  Гриза  с  Каверли
испугались. Волосы у Камерона были матово-черные и такие длинные, что одна
прядь падала на лоб. Кожа у него была смуглая, чуть желтоватая,  на  щеках
играл легкий румянец. Глаза его смотрели печально,  но  нависшие  брови  и
густые ресницы придавали Камерону  вид  своеобразный  и  устрашающий.  Его
брови выступали на целый дюйм, пестрели  сединой  и  были  мохнатыми,  как
звериная  шкура.  Они  казались  конструктивными  элементами,  призванными
поддерживать тяжесть его знаний и его власти. Мы знаем,  густые  брови  не
поддерживают ничего, даже воздуха, и корни их  не  питаются  ни  умом,  ни
чувством, но именно брови Камерона устрашили обоих мужчин.
   - Как ваша фамилия? - спросил он. Вопрос был обращен к Каверли.
   - Уопшот, - ответил тот.
   Если Камерон и пользовался некогда щедротами Лоренцо, он ничем этого не
показал.
   - Что вы здесь делаете? - спросил он.
   - Мы только что произвели подсчет слов в словаре Джона Китса, -  сказал
Каверли с самым серьезным видом.
   - Ах вот как! - сказал Камерон. - Я и  сам  интересуюсь  поэзией,  хотя
мало кто об этом знает. - Затем, закинув голову и одарив своих подчиненных
улыбкой, которая  либо  ничего  не  значила,  либо  была  неискренней,  он
принялся декламировать с привычным пафосом:

   Вращались многие миры
   Вкруг солнц своих веками
   Для миллионов мудрецов,
   Ушедших в прах и в камень.

   Их жизнь мы знаем, но понять
   Стараемся напрасно,
   Кто был им друг, кто был им враг,
   Что было им подвластно,
   А голос прошлого звучит
   И глухо и неясно.

   Каверли ничего не сказал, и Камерон пристально посмотрел на него.
   - Я вас видел раньше? - спросил он.
   - Да, сэр.
   - Где?
   - В горах.
   - Зайдите ко мне в кабинет в понедельник, - сказал Камерон.  -  Который
теперь час?
   - Без четверти семь, - сказал Каверли.
   - Я что-нибудь ел?
   - Не знаю, сэр, - ответил Каверли.
   - Интересно было бы знать, - сказал Камерон, - интересно. - И  он  один
поднялся в лифте.



16

   В понедельник утром Каверли явился в кабинет Камерона. Он хорошо помнил
свою первую встречу со знаменитым  стариком.  Это  произошло  в  горах,  в
трехстах милях к  северу  от  Талифера,  куда  Каверли  однажды  поехал  с
несколькими сослуживцами на уик-энд кататься на лыжах.  Они  добрались  до
места уже под вечер и успели бы засветло совершить лишь  один  спуск.  Они
стояли, ожидая, пока подъедет кресло-подъемник, как вдруг кто-то  попросил
их посторониться. Это был Камерон.
   Его сопровождали два генерала и полковник.  Все  они  были  значительно
выше  ростом  и  моложе,  чем  он.  Появление  Камерона  вызвало  заметное
волнение, впрочем, о его мастерстве лыжника слагались легенды. Его вклад в
тепловую теорию был основан на наблюдениях за молекулярным воздействием на
скользящую поверхность его лыж. На нем был прекрасный лыжный костюм, а над
знаменитыми бровями алела лыжная шапочка. В этот день его глаза  блестели,
и к подъемнику он шел энергичной пружинистой  походкой  (подумал  Каверли)
человека, который пользуется бесспорным авторитетом. Од первым поднялся на
гору, потом его свита, а за ними - Каверли с приятелями. На вершине стояла
хижина, куда все зашли покурить. В хижине не  было  никакого  отопления  и
стоял жуткий холод. Когда Каверли приладил крепления,  он  увидел,  что  в
помещении нет никого, кроме Камерона. Остальные ушли вниз.  В  присутствии
Камерона Каверли ощущал неловкость. Ничего  не  говоря,  не  произнося  ни
звука, тот как бы создавал вокруг  себя  нечто  столь  же  осязаемое,  как
электромагнитное поле. Было уже поздно, очень скоро должно было  стемнеть,
но горные вершины, сплошь окутанные снегом, еще  купались  в  косых  лучах
солнца, напоминая  волнистое  дно  древнего  моря.  Жизненная  сила  этого
зрелища восхитила Каверли. Все здесь дышало безмерной мощью нашей планеты;
здесь в гаснущем свете дня человека охватывало  ощущение  необъятности  ее
истории. Каверли хорошо понимал,  что  с  доктором  об  этом  говорить  не
следует, Первым заговорил сам Камерон. Голос у него был резкий и молодой.
   - Диву даешься, - сказал он, - как подумаешь, что всего два  года  тому
назад все считали, что гетеросфера делится на две области.
   - Да, - сказал Каверли.
   - Прежде всего мы имеем, конечно, гомосферу,  -  разъяснял  доктор.  Он
говорил с подчеркнутой вежливостью, свойственной некоторым профессорам.  -
В гомосфере первичные составные  части  воздуха  равномерно  перемешаны  в
своих стандартных соотношениях - семьдесят шесть процентов по весу  азота,
двадцать три процента кислорода и один процент аргона, не  считая  водяных
паров.
   Каверли обернулся и посмотрел на  Камерона:  его  лицо  одеревенело  от
холода,   дыхание   вырывалось   клубами.   Величественность   обстановки,
по-видимому, ничуть не повлияла на его манеру объяснять.  У  Каверли  было
такое ощущение, что Камерон вряд ли видит солнечный свет и горы.
   - Внутри гомосферы, - продолжал тот, - мы имеем Тропосферу, стратосферу
и  -  за  мезопаузой  -  мезосферу  с  кислородом  и   азотной   кислотой,
ионизированными  на  кванты  лаймоновской  бета-линии,  а  еще  выше  -  с
кислородом и некоторым количеством окиси азота, ионизированными  короткими
ультрафиолетовыми лучами. Выше мезопаузы плотность  электронов  составляет
сто тысяч на кубический сантиметр. Еще выше она достигает двухсот тысяч, а
затем  миллиона.   Затем   общая   плотность   атомов   становится   столь
незначительной, что плотность электронов падает...
   - Пожалуй, пора спускаться, - сказал Каверли. - Темнеет. Не  хотите  ли
вы пойти первым?
   Камерон отказался, и, когда Каверли оттолкнулся, он прокричал ему вслед
пожелание  удачи.  Каверли  благополучно  миновал  первый  поворот,  затем
второй, но к третьему повороту стало уже совсем темно, и он  упал.  Он  не
ушибся, но, поднявшись на ноги, случайно  взглянул  вверх  и  увидел,  что
доктор Камерон спокойно воспользовался подъемником.
   Каверли встретился с друзьями возле остановки подъемника и пошел с ними
в гостиницу, где они выпили в баре. Через несколько минут появился Камерон
со своей свитой, они сели за столик в углу;  Каверли  хорошо  слышал,  что
говорил  Камерон.  Судя  по  всему,  профессор  не  умел  приглушать  свой
пронзительный голос. Он рассказывал о том, как совершил спуск, рассказывал
со всякими подробностями о  крутых  поворотах,  о  длинном  участке  пути,
усеянном выбоинами, о скоростном спуске по  прямой  с  крутого  склона,  о
снежных наносах. Этот человек в какой-то степени отвечал  за  национальную
безопасность, а положиться на его рассказы  о  том,  как  он  катается  на
лыжах, было нельзя. Он всегда настаивал на непреложности истины,  а  здесь
проявил себя непревзойденным лжецом. Это пленило Каверли. Уж не принес  ли
с собой Камерон на склон горы другое,  более  тонкое  чувство  правды?  Не
рассудил ли, поднимаясь на лифте, что спуск слишком крутой и  быстрый  ему
не  по  силам?  Не  предположил  ли,  что,  сознавшись   в   благоразумной
осмотрительности, может отчасти утратить уважение  своих  сотрудников?  Не
означало ли его пренебрежение обыденной, житейской правдой какого-то более
широкого чувства правды? Каверли не знал, видел ли его Камерон  из  кресла
подъемника.
   И вот утром секретарь ввел Каверли в кабинет Камерона.
   - Ваш интерес к поэзии, - сразу начал старик, - главная  причина  того,
почему я пригласил вас сюда, ибо что может быть поэтичнее тех сотен  тысяч
миллионов солнц, которые составляют сверкающее чудо ювелирного искусства -
нашу  Галактику?  Эта  безграничная  мощь  совершенно  недоступна   нашему
пониманию. Несомненно, по-видимому, что мы  получаем  свет  свыше  чем  от
миллиарда миллиардов солнц. По самым скромным подсчетам,  одна  звезда  из
тысячи имеет планету, пригодную для той или иной формы  жизни.  Если  даже
эта оценка завышена в миллион раз, все равно  останется  сотня  миллиардов
таких планет в известной нам Вселенной. Хотите работать у меня? -  спросил
доктор.
   - Мне кажется, вы не понимаете, доктор Камерон,  -  сказал  Каверли.  -
Видите ли, я имею опыт только в перфорировании  и  составлении  алгоритма.
Когда меня перевели из Ремзена, машина допустила ошибку, и я попал в отдел
внешней информации. Но мне кажется, вы не понимаете...
   - Не говорите мне, что я понимаю и чего не понимаю, - закричал Камерон.
- Если вы пытаетесь мне объяснить, что вы круглый невежда, так я это и без
вас знаю. Вы болван. Я знаю. Потому-то я и хочу, чтобы вы перешли ко  мне.
В наши дни трудно  найти  болвана.  Когда  будете  уходить,  скажите  мисс
Ноуленд, чтобы вас перевели в мой штат. Напишите для меня двадцатиминутную
вступительную речь на ту тему, о которой я только что  говорил,  и  будьте
готовы поехать со мной на будущей неделе в Атлантик-Сити. Который час?
   - Без четверти десять.
   - Слышите, птица кричит? - спросил доктор.
   - Да, - ответил Каверли.
   - Что она говорит? - спросил доктор.
   - Затрудняюсь сказать, - ответил Каверли.
   - Она выкрикивает мою фамилию, - несколько раздраженно сказал  Камерон.
- Неужели вы не слышите? Она выкрикивает мою  фамилию:  Камерон,  Камерон,
Камерон.
   - Действительно похоже, - сказал Каверли.
   - Вы знаете созвездие Пернасия?
   - Да, - сказал Каверли.
   - Вы когда-нибудь обращали внимание, что оно содержит мои инициалы?
   - Мне никогда это не приходило в голову, - сказал Каверли. - Но  теперь
я вижу, теперь я вижу, что это так.
   - На сколько времени вы можете задержать дыхание? - спросил Камерон.
   - Не знаю, - ответил Каверли.
   - Ну попробуйте.
   Каверли сделал глубокий вдох, а Камерон смотрел на  свои  ручные  часы.
Каверли задержал дыхание на минуту и восемь секунд.
   - Неплохо, - сказал Камерон. - А теперь уходите отсюда.



17

   Мы рождаемся между двумя состояниями сознания; мы проводим  свою  жизнь
между тьмой и светом, и, взбираясь на горы в чужой  стране,  выражая  своя
мысли на  чужом  языке  или  восхищаясь  цветом  чужого  неба,  мы  глубже
проникаем  в  тайну  условий  существования.  Путешествие  перестало  быть
привилегией и больше не является модой. Мы уже не имеем дела с полуночными
отплытиями на трехтрубных лайнерах,  с  двенадцатидневными  плаваниями  по
океану, с вуиттоновскими сундуками  и  пышными  вестибюлями  гранд-отелей.
Путешественники, которые садятся  на  реактивный  самолет  в  Орли,  несут
бумажные мешки и спящих младенцев и, возможно,  возвращаются  домой  после
дня тяжелой работы на заводе. Мы можем поужинать в Париже и, если будет на
то божья воля, позавтракать дома, это ведет к созданию  совершенно  нового
самоощущения, новых представлений  о  любви  и  смерти,  о  ничтожности  и
важности наших дел. Большинство из нас путешествует, чтобы  лучше  познать
самих себя. Но все это не относилось к Гоноре Уопшот. Ее отъезд  в  Европу
был бегством.
   За  долгие  годы  в  ней  созрело   убеждение,   что   Сент-Ботолфс   -
прекраснейшее место на земле. О, она хорошо знала, что  он  не  отличается
великолепием, он ничуть не был похож на открытки с видами Карнака и  Афин,
которые присылал ей дядя Лоренцо, когда  она  была  ребенком.  Но  она  не
любила великолепия. Где еще  на  свете  можно  было  найти  такие  заросли
сирени, такие шаловливые ветры и сияющие небеса, такую  свежую  рыбу?  Она
прожила в Сент-Ботолфсе всю жизнь, и каждый ее поступок был разновидностью
какого-то другого поступка; каждое ощущение, испытанное ею, было связано с
другими подобными ощущениями, цепь которых тянулась сквозь годы ее  долгой
жизни к тому времени, когда она,  красивая,  своенравная  девочка,  уже  в
полной темноте отвязывала коньки на краю Пасторского пруда, между тем  как
остальные конькобежцы давно ушли домой, а лай собак Питера Хауленда звучал
угрожающе  и  звонко,  так  как  сильный  мороз  придавал   темному   небу
акустические свойства раковины. Ароматный дым ее очага смешивался с  дымом
всех очагов в ее жизни. Некоторые кусты роз, которые она  подрезала,  были
посажены еще до ее рождения. Ее дорогой дядя  поучал  ее,  рассказывал  об
узах, соединяющих ее мир с миром европейского Возрождения, но она  никогда
ему не верила. Мог  ли  тот,  кто  видел  водопады  в  штате  Нью-Гэмпшир,
интересоваться королевскими фонтанами? Мог ли тот, кто наслаждался крепким
запахом Северной Атлантики, интересоваться каким-то грязным Неаполитанским
заливом? Гонора не хотела уезжать из своего дома в чужие края, где все  ее
ощущения окажутся лишенными корней, где розы и  запах  дыма  будут  только
напоминать ей о чудовищном расстоянии, лежащем между нею и ее  собственным
садом.
   Она одна уехала поездом в Нью-Йорк, беспокойно спала в номере гостиницы
и одним прекрасным утром села на пароход, отходивший в Европу.  У  себя  в
каюте она увидела, что старый судья прислал  ей  орхидею.  Она  ненавидела
орхидеи, как ненавидела всякую расточительность, а  яркий  цветок  был  ей
вдвойне  неприятен.  Первым  ее  побуждением  было  вышвырнуть  орхидею  в
иллюминатор, но иллюминатор не открывался, а затем  ей  пришло  в  голову,
что, возможно, цветок  -  это  необходимое  украшение  дорожного  костюма,
символ расставания, доказательство  того,  что  человек  покидает  друзей.
Повсюду слышались громкий смех, разговоры и звон бокалов. Казалось, только
Гонора была одна.
   Вдали от назойливых взглядов она могла показаться не совсем  нормальной
- некоторое время она искала, где спрятать  парусиновый  пояс,  в  котором
хранились деньги и документы. Под диваном? За картиной? В пустой вазе  для
цветов или в шкафчике для лекарств? Угол ковра отставал, и Гонора спрятала
свой пояс с деньгами туда, После этого она вышла в коридор. Во всем черном
и в треугольной шляпе она была слегка похожа на Джорджа Вашингтона, доживи
он до такого возраста.
   Шумные проводы переместились из набитых  людьми  кают  в  коридор,  где
мужчины и женщины стоя пили и разговаривали. Гонора не могла отрицать, что
ей было бы приятней, если бы несколько друзей  пришли  на  пароход,  чтобы
благословить от имени общества ее отъезд. Если бы  не  орхидея  у  нее  на
плече, разве эти незнакомые люди догадались бы, что у себя дома  она  была
знаменитой женщиной, известной всем и прославленной своими добрыми делами?
Разве не могли они, взглянув на нее, когда она  проходила  мимо,  ошибочно
принять ее за одну из  тех  сварливых  старух,  что  скитаются  по  свету,
пытаясь скрыть или смягчить горькое одиночество - заслуженное возмездие за
их капризное и себялюбивое поведение? Она  остро  чувствовала  собственную
беззащитность,  располагая  лишь  столь  незначительными  доказательствами
своего истинного положения в  обществе.  В  те  мгновения  она  мечтала  о
каком-нибудь салоне, где могла бы сидеть и наблюдать за происходящим.
   Она обнаружила салон, но он был переполнен, все места были заняты. Люди
пили, разговаривали, плакали, а в одном углу пожилой  мужчина  прощался  с
маленькой девочкой. Его лицо было мокро от слез. Гонора никогда не  видела
и не представляла себе  столь  беспорядочной  людской  суматохи.  Раздался
сигнал, предлагавший провожающим сойти на  берег,  и,  хотя  многие  слова
прощания звучали весело и беззаботно,  в  действительности  дело  обстояло
далеко не так. Глядя на мужчину, расстающегося со своей маленькой  дочерью
- это, наверно, была его маленькая дочь, с  которой  он  разлучался  из-за
какого-то   злосчастного   стечения   обстоятельств,   -   Гонора   ужасно
расстроилась. Вдруг мужчина  опустился  на  колени  и  обнял  девочку.  Он
уткнулся лицом в  ее  худенькое  плечико,  но  спина  его  сотрясалась  от
всхлипываний, а пароходное радио не переставало повторять,  что  час,  что
момент  расставания  настал.  Гонора  почувствовала,  как   и   ее   глаза
наполняются слезами, но  для  утешения  маленькой  девочки  она  не  могла
придумать ничего другого, кроме как подарить ей орхидею.  Теперь  коридоры
были настолько забиты людьми, что Гонора не могла возвратиться  к  себе  в
каюту. Она переступила через высокий медный порог и вышла на палубу.
   Провожающие, покидая корабль, заполнили  трапы.  Толчея  была  ужасная.
Внизу Гонора видела полосу грязной воды порта,  а  наверху  царили  чайки.
Люди   перекликались   друг   с   другом,   разделенные   этим   небольшим
пространством, означавшим лишь преддверие  разлуки.  Вот  уже  убрали  все
трапы, кроме одного, и оркестр заиграл мелодию, которая Гоноре  показалась
цирковым маршем. После того как были отданы  гигантские  пеньковые  концы,
послышался громкий рев гудка, такой оглушительный, ангелов небесных и  тех
взбудоражит. Все кричали, все махали - все, кроме  Гоноры.  Из  всех,  кто
стоял на палубе, только она ни с кем не  прощалась,  только  ее  никто  не
провожал, только ее отъезд казался  бессмысленным  и  нелепым.  Просто  из
чувства гордости она вынула из сумочки платок и стала махать им в  сторону
незнакомых лиц, которые быстро теряли свои очертания и притягательность.
   - До свидания, до свидания,  мой  милый,  милый  друг!  -  кричала  она
неизвестно кому. - Спасибо... Спасибо за все... До свидания  и  спасибо...
Спасибо и до свидания.
   В семь часов Гонора надела самое нарядное платье я  пошла  обедать.  Ее
соседями по столу были мистер и миссис Шеффилд из Рочестера, которые ехали
за границу уже второй раз. Они взяли с собой в дорогу орлоновые  вещи.  За
обедом они рассказывали  Гоноре  о  своем  первом  путешествии  в  Европу.
Сначала они поехали в Париж, где стояла прекрасная погода - прекрасная, то
есть сухая. Каждый вечер они по очереди стирали  свою  одежду  в  ванне  и
вешали сушиться. Когда они плыли вниз по Луаре, пошли дожди, и почти целую
неделю нельзя было стирать, но, как только они добрались  до  моря,  вновь
установилась солнечная и сухая погода, и они все выстирали. В  Мюнхен  они
прилетели солнечным днем и устроили стирку  в  "Регина-Паласт",  но  ночью
разразилась гроза, и вся  их  одежда,  развешанная  на  балконе,  намокла.
Уезжая в Инсбрук, они вынуждены были паковать свою одежду в  мокром  виде,
но в Инсбрук они приехали ясной звездной  ночью  и  все  развесили,  чтобы
снова высушить. В Инсбруке тоже была гроза, и им пришлось просидеть  целый
день в гостинице, дожидаясь, пока  высохнет  одежда.  Венеция  для  стирки
белья оказалась прекрасным городом. Вообще в Италии у них было очень  мало
забот, а во время аудиенции у папы миссис Шеффилд убедилась,  что  папское
облачение тоже сшито из орлона. Женева запомнилась им  дождливой  погодой,
Лондон же обманул все их надежды. Они купили билеты