но  их  голоса  были
голосами людей - время от времени нервными и напряженными,  прерывавшимися
кашлем и смехом, слегка различавшимися местными акцентами  и  интонациями.
Один из сотрудников Камерона был воинствующим гомосексуалистом, и  Каверли
спрашивал себя, существует ли какая-нибудь связь между циничной философией
этого человека и его научной деятельностью. У другого его спутника  пиджак
пузырился на лопатках.  Еще  один,  по  фамилии  Браннер,  носил  галстук,
разрисованный подковами. У третьего была нервная привычка дергать себя  за
брови, и  все  они  были  заядлыми  курильщиками.  Как  и  прочих  мужчин,
рожденных женщинами, их одолевали все жестокие капризы  плоти.  Они  могли
без особых затрат уничтожить большой  город,  но  преуспели  ли  они  хоть
сколько-нибудь в разрешении конфликта между ночью и днем, между разумом  и
слепым инстинктом? Играли ли похоть, гнев и страдание чуть меньшую роль  в
их жизни? Были ли они избавлены от зубной боли, изнурительного возбуждения
и усталости?
   Камерон и его спутники  остановились  в  гостинице  "Хэддон-холл",  где
Каверли получил отдельный номер. Браннер, дружески относившийся к Каверли,
посоветовал ему побывать на открытых лекциях. Каверли так и сделал. Первую
лекцию - о правовых проблемах космического пространства -  читал  какой-то
китаец. Он говорил по-французски, и синхронный перевод  передавался  через
наушники. Юридические термины были знакомые, но Каверли не мог  уразуметь,
какое отношение они имеют к космосу. Ему  трудно  было  применить  к  Луне
такие понятия, как национальный суверенитет. В следующей лекции  речь  шла
об экспериментах по  отправке  человека  в  космос  в  мешке,  наполненном
жидкостью. Затруднение состояло в том, что люди, погруженные  в  жидкость,
страдали  тяжелой,  иногда  неизлечимой  потерей  памяти.  Каверли   хотел
представить себе эту картину со всей серьезностью, без всякого  юмора,  но
как ему было согласовать образ человека в мешке  с  маленьким  поселком  в
Новой Англии, где он вырос и где сложился его характер? Казалось, на  этой
стадии Ядерной Революции мир  вокруг  Каверли  изменяется  с  непостижимой
быстротой, но если эти изменения  поистине  непостижимы,  то  какую  линию
поведения  ему  избрать,  какой  совет   дать   сыну?   Неужели   у   него
атрофировалась способность отличать истину от лжи?
   Выйдя из зала, где проходила лекция, Каверли столкнулся с  Браннером  и
предложил  ему  вместе   позавтракать.   Он   хотел   удовлетворить   свою
любознательность. По сравнению с неподкупной научной  честностью  Браннера
ритмы   собственного   характера   представлялись   ему   изменчивыми    и
сентиментальными. Браннер  своим  самообладанием  бросал  вызов  правилам,
которых придерживался Каверли, его представлению о  приносимой  пользе,  и
Каверли хотелось знать, очень ли это несовременно - получать  удовольствие
от совершенно ненаучного ландшафта, каким он  любовался,  прогуливаясь  но
дощатому настилу на пляже в Атлантик-Сити.  Справа  пели  волны,  а  слева
вставало красочное зрелище той таинственной цивилизации, которая возникает
по берегам морей и,  явно  связанная  с  миром  тайн  -  с  прорицателями,
хиромантами, гадалками на картах и на кофейной гуще, азартными игроками, -
как бы рождается в громогласном споре между океаном и  сушей.  Просоленный
воздух, казалось, был полон прорицателей.
   Каверли интересовало, какое  впечатление  производило  это  зрелище  на
Браннера. Пробуждал ли в нем запах жареной свинины какие-то воспоминания -
или,  как  он  говорил,  ассоциации?  Вызывают  ли  в  нем   вздохи   воли
романтические видения возможных приключений? Каверли  взглянул  на  своего
спутника, но Браннер смотрел на окружающее так спокойно, так  бесстрастно,
что Каверли ничего не спросил. Он догадывался, что Браннер видел  то,  что
можно было видеть, - океан, дощатый настил, фасады нескольких лавок,  -  а
заглянув в будущее, что, впрочем, было бы маловероятно, он  увидел  бы  на
месте снесенных лавок площадки для игр, бейсбольные стадионы и  рощи,  где
можно устраивать пикники. Но кто  из  них  не  прав?  Мысль  о  том,  что,
возможно, не прав он сам, очень  огорчала  Каверли,  Браннер  сказал,  что
никогда не ел омаров, и они зашли в старый, сколоченный из шпунтовых досок
омаровый чертог, находившийся тут же рядом.
   Каверли заказал виски. Браннер потягивал пиво и громко ворчал по поводу
цен. У него была очень большая голова и густая, но не темная щетина. Утром
он, должно быть, побрился,  правда  не  очень  тщательно,  и  контуры  его
каштановой бороды теперь, в полдень, ясно обозначились. Он был  бледен,  и
эту бледность еще сильнее подчеркивали большие розовые уши.  Розовый  цвет
резко обрывался в том месте, где уши примыкали к голове, Кроме ушей, все у
него было совершенно бледным. И бледность происходила не от болезни  и  не
от распутства, это была не левантийская или средиземноморская бледность  -
вероятно, Браннер унаследовал ее от предков  или  заработал  в  результате
беспорядочного  питания,  -  но  надо  отдать  ему   должное,   это   была
мужественная бледность толстокожего человека, освещенная пылающими  ушами.
В нем было свое очарование, как и у всех сотрудников Камерона,  и  Каверли
подумал, будто это очарование основано на том, что все они способны видеть
преграды, которые предстоит преодолеть, способны видеть будущее, ревностно
искать и находить пути к прогрессу и к переменам. Браннер пил  свое  пиво,
словно ожидая, что оно выведет его из строя, и в этом  состояло  еще  одно
его отличие. За одним-единственным исключением все они были  воздержанными
людьми. Каверли не отличался воздержанностью, но в своей  невоздержанности
ярче всего ощущал полноту жизни.
   - Вы живете в Талифере? - спросил Каверли. Он знал, что  Браннер  живет
там.
   - Да. У меня там лачуга в западном районе. Живу один. Я был  женат,  но
все это лопнуло.
   - Очень жаль, - сказал Каверли.
   - Жалеть не о чем. С семейной жизнью ничего не вышло. Мы не могли найти
оптимальный вариант. - Он энергично взялся за салат.
   - И вы живете один? - спросил Каверли.
   - Да, - ответил Браннер с набитым ртом.
   - Как вы проводите вечера? - спросил Каверли. - Бываете ли в театре?
   Браннер добродушно рассмеялся:
   - Нет, в театр  я  не  хожу.  Некоторые  мои  коллеги  развлекаются  на
стороне, но я не из таких.
   - Если вы никуда не ходите, то что же вы делаете по вечерам?
   - Занимаюсь. Сплю. Иногда иду в ресторан на шоссе номер двадцать  семь;
за два с половиной доллара там можно получить изрядную порцию цыплят. А  я
большой любитель цыплят; когда аппетит разыграется, я могу принять  вполне
приличный груз.
   - А в ресторан вы ходите с друзьями?
   - Нет, - с достоинством сказал Браннер. - Один.
   - Есть у вас дети? - спросил Каверли.
   - Нет. И это одна из причин, почему мы с женой не поладили. Она  хотела
ребенка. А я нет. Мне пришлось в детстве очень тяжко, и я не хотел,  чтобы
кто-нибудь другой тоже через это прошел.
   - Что вы имеете в виду?
   - Моя мать умерла, когда мне и двух не было, и меня  вырастили  отец  и
бабушка. Отец был инженер, работал по заказам, но дела у него шли скверно.
Он был горький пьяница. Видите ли, я больше других,  мне  кажется,  больше
других чувствовал, что должен уйти. Никто меня не понимал. Я хочу сказать,
что моя фамилия для всех была только фамилией старого  пьяницы.  Я  должен
был добиться, чтобы моя фамилия хоть что-нибудь да значила. И  вот,  когда
подвернулась эта штуковина с молнией, я почувствовал себя  лучше,  вернее,
начал чувствовать себя лучше. Теперь мое имя кое-что значит, хотя  бы  для
некоторых.
   Итак, была молния, разряд чистой энергии, зигзаги которой, когда видишь
ее в облаках, кажутся прожилками, вроде тех, что имеются во всем на  свете
- в листе растения  и  в  морской  волне,  -  и  был  одинокий,  прыщавый,
страдающий несварением желудка человек, чье стремление изобрести  взрывную
силу, способную разрушить мир, обусловлено тем же скромным желанием, какое
движет девочкой-актрисой, чудаком изобретателем, провинциальным политиком:
"Я только хотел, чтобы мое имя хоть что-нибудь да значило". В  отличие  от
большинства  людей  он  был  вынужден  включить  в  тайну  смерти  еще   и
испепеление нашей планеты. Разбуженный среди ночи раскатом грома,  он  был
одним из немногих, кто спрашивал себя,  уж  не  конец  ли  это  света,  до
некоторой степени ускоренный его желанием прославить свое имя.
   Тут официантка принесла заказанных омаров,  и  Каверли  прекратил  свои
расспросы.
   В гостинице Каверли ждала записка от Камерона. Он  должен  был  в  пять
часов встретить Камерона  у  дверей  конференц-зала  на  третьем  этаже  и
отвезти его в аэропорт. Из этого  Каверли  понял,  что  прикомандирован  к
штабу  Камерона  в  качестве  шофера.  Время  после  ленча  он  провел   в
плавательном бассейне гостиницы, а в пять часов поднялся на  третий  этаж.
Дверь конференц-зала была заперта и опечатана;  два  сотрудника  секретной
службы  в  штатском  ждали  в  коридоре.  Когда  заседание  кончилось,  их
известили по телефону, и они сломали печати и  отперли  дверь.  Зал  являл
собой  странное  и  нелепое  зрелище.  Двери  и   окна   по   соображениям
безопасности были  завешены  одеялами.  Теперь  физики  и  другие  ученые,
взобравшись на стулья и столы, снимали  одеяла.  В  воздухе  стояли  клубы
табачного дыма. Прошло несколько секунд, прежде чем Каверли сообразил, что
все молчат. Будто окончились какие-то особенно гнетущие похороны.  Каверли
окликнул Браннера, но его товарищ  по  ленчу  не  ответил.  Лицо  Браннера
позеленело, губы кривились горечью и  отвращением.  Неужели  это  молчание
объяснялось трагедией и ужасом, о которых  говорил  Камерон?  Неужели  это
лица людей, которым рассказали, что ждет Землю  в  ближайшее  тысячелетие?
Может, им сказали, размышлял Каверли, что наша планета станет необитаемой;
а если так, то за что же им ухватиться в этом гостиничном коридоре, полном
воспоминаний  о  девицах  легкого  поведения,  о  новобрачных;   стариках,
заехавших сюда на длительный уик-энд подышать  морским  воздухом?  Каверли
растерянно переводил взгляд с этих бледных, с этих потрясенных ужасом  лиц
на темные пышные розы, вытканные на ковре. Камерон, как  и  другие,  молча
прошел мимо, и Каверли покорно последовал за ним на улицу к автомобилю. На
пути к аэродрому Камерон не проронил ни слова и даже не попрощался. Он сел
на маленький "Бичкрафт",  улетавший  в  Вашингтон,  а  когда  самолет  уже
поднялся в воздух, Каверли заметил, что его шеф забыл свой портфель.
   С этим простым предметом  была  связана  ужасная  ответственность.  Там
внутри, наверно, конспект того, о чем Камерон говорил сегодня днем,  а  по
лицам слушателей Каверли догадывался, что говорил он чуть ли  не  о  конце
света. Каверли решил немедленно вернуться в гостиницу и передать  портфель
одному из сотрудников Камерона; Он поехал обратно в город, держа  портфель
на коленях. Он справился у дежурного  администратора  о  Браннере,  и  ему
сказали, что Браннер  выехал.  Все  остальные  тоже  выехали.  Разглядывая
подозрительные иди, во всяком случае, чужие лица  людей  в  вестибюле,  он
спрашивал себя: а вдруг кто-нибудь  из  них  -  иностранный  шпион?  Самым
благоразумным, по-видимому, было не привлекать к себе внимания, и  Каверли
пошел в ресторан и пообедал. Портфель он держал на коленях. К концу  обеда
послышались громкие взрывы на улице перед гостиницей, и  он  подумал,  что
это  конец,  но  официантка  объяснила,  что  это  всего  лишь  фейерверк,
устроенный для развлечения владельцев магазинов подарков,  собравшихся  на
свой съезд.
   Зажав портфель под мышкой, Каверли вышел из гостиницы, чтобы посмотреть
фейерверк. Ему казалось вполне уместным, что заседание,  где  речь  шла  о
взрывах и разрушениях, закончилось таким роскошным, красивым и  совершенно
безобидным зрелищем. На дощатом  настиле  вдоль  пляжа  для  публики  были
расставлены складные стулья. Стреляли  из  минометов  на  берегу.  Каверли
слышал гул выстрела, следил по легкому дымному следу  за  полетом  ракеты,
когда она поднималась мимо вечерней звезды. Ослепительно белая  вспышка  -
звук разрыва  доходил  до  зрителей  через  секунду,  -  а  затем  в  небе
переплетались  узкие  золотистые  ленты,  изгибавшиеся,  как   стебли,   и
заканчивавшиеся безмолвными шарами цветного огня.  Все  это  отражалось  в
окнах гостиницы; владельцы магазинов  подарков  задирали  головы,  любуясь
этим  оригинальным  спектаклем,  и  лица  их  казались   восторженными   и
простодушными. Тут и там вспыхивали аплодисменты,  трогательное  выражение
вежливого одобрения и восторга, нечто вроде рукоплесканий, какие, слышишь,
когда умолкает танцевальная музыка. На фоне  сумерек  отчетливо  виднелись
клубы черного дыма, менявшие свои очертания по мере того, как ветер уносил
их к морю. Каверли сел на стул, чтобы вдоволь насладиться зрелищем,  снова
и снова  слышать  гул  миномета,  видеть  белый  дымный  след,  любоваться
россыпью звезд, яркими красками, внимать восторженным вздохам сотен  людей
и  одобрительным  аплодисментам.  Фейерверк  закончился  огневой  завесой,
безобидной пародией на военные  действия,  и  адским  грохотом  пальбы,  а
тысячи окон гостиницы засверкали ослепительно  белым  пламенем.  Последний
разрыв потряс дощатый настил, не причинив ему вреда, грянули аплодисменты,
как в школе танцев, и Каверли направился обратно в гостиницу. Войдя в свой
номер, он подумал, уж  не  побывали  ли  там  грабители.  Все  ящики  были
выдвинуты,  одежда  разбросана  по  стульям;  однако  ему   не   следовало
удивляться этому хаосу, так как, путешествуя, он бывал крайне неаккуратен.
Спал он с портфелем в объятиях.
   Утром Каверли, прижимая  портфель  к  груди,  как  девочки  носят  свои
школьные учебники, поспешил из Атлантик-Сити в  международный  аэропорт  и
стал ждать самолета на Запад. Он вспомнил вокзал  в  Сент-Ботолфсе  с  его
сутолокой приезжающих и отъезжающих, с запахами  каменного  угля,  мастики
для пола и уборных, с темным залом  ожидания,  где  какая-то  сила  словно
придавала большую  значительность  пассажирам,  ожидающим  прибытия  своих
поездов. А здесь был этот чертог или дворец, где сквозь  стеклянные  стены
виднеется затянутое тучами небо, где простор и удобство помещений и  запах
искусственной кожи не только не объединяют,  а  разобщают  пассажиров.  По
расписанию самолет Каверли должен был вылететь в два часа, но без четверти
три пассажиры все еще ждали посадки. Некоторые ворчали, а Кое у кого  были
номера дневных газет, где сообщалось  об  аварии  реактивного  самолета  в
Колорадо,  при  которой  погибло  семьдесят  три  человека.  Может   быть,
потерпевший аварию самолет был тот самый, которого они ждали? Может  быть,
это спасло им жизнь? Каверли подошел к справочному бюро,  чтобы  узнать  о
своем рейсе. Вопрос был,  конечно,  законный,  однако  дежурный  диспетчер
ответил злобно, как будто, покупая билеты на самолет,  человек  тем  самым
обязывался вести  себя  тише  воды,  ниже  травы  и  оставаться  в  полном
неведении.
   - Произошла задержка, - нехотя сказал диспетчер, - возможно,  неполадки
с двигателем или же запоздал самолет из Европы, с которым согласован  этот
рейс. Раньше половины четвертого посадки не будет.
   Каверли поблагодарил за любезность и поднялся  в  бар.  В  позолоченной
рамке справа от двери висел портрет хорошенькой певицы в вечернем  туалете
- представительницы тех тысяч красавиц, которые ослепительно улыбаются нам
с порога ресторанов и обеденных залов гостиниц; но  сама  певица  появится
здесь не раньше девяти часов, а сейчас, наверно, спит или несет свое белье
в прачечную самообслуживания.
   В баре играла джазовая  музыка,  а  буфетчик  был  в  военном  мундире.
Каверли уселся на табурет и заказам пиво. Мужчина рядом с  ним  беззаботно
покачивался на табурете.
   - Куда летите? - спросил он.
   - В Денвер.
   - Я тоже! - воскликнул незнакомец, хлопнув Каверли по спине.  -  Я  уже
три дня лечу в Денвер.
   - Правильно, - сказал буфетчик. - Он пропустил  уже  восемь  самолетов.
Восемь, да?
   - Восемь, - подтвердил незнакомец. - Это потому, что я люблю свою жену.
Моя жена в Денвере, и я так сильно  люблю  ее,  что  не  могу  попасть  на
самолет.
   - Для бара это хорошо, - сказал буфетчик.
   В полумраке в  конце  бара  двое  явных  гомосексуалистов  с  крашеными
волосами соломенного цвета пили ром. За одним из столиков завтракала семья
и разговаривала на языке рекламы. По-видимому, это была семейная шутка.
   - О! - воскликнула мать. - Попробуйте эти ломтики белого мяса айдахской
индейки, приправленной для вкуса рибофлавином.
   - Я люблю рассыпчатый, хрустящий картофель-фри,  -  сказал  мальчик.  -
Золотисто-коричневый, зажаренный в инфракрасных печах, гарантирующих  ваше
здоровье, и посыпанный импортной солью.
   - Я люблю безукоризненно чистые комнаты отдыха, -  сказала  девочка,  -
убранные под наблюдением опытной  медицинской  сестры  и  в  гигиенических
целях запечатанные ради нашего комфорта, удобства и душевного спокойствия.
   - Курите "Уинстон" и ночью и днем, хороший вкус вы  найдете  в  нем,  -
пропищал малыш, сидевший на высоком стуле. - Сигареты  "Уинстон"  обладают
ароматом.
   Темный  бар  казался  произведением  искусства,  но  это   произведение
искусства явно возникло совершенно независимо от иконографии вселенной. За
исключением этикеток на бутылках, там все было незнакомо. Освещение в баре
было скрытое, а стены напоминали темные зеркала. Не было ни куска  дерева,
ни хотя бы серебряного подноса в форме древесного листа,  чтобы  напомнить
Каверли  об  окружающем  мире.  Красота  единообразия,  благодаря  которой
кажется, что звезда и раковина, море и облака - все создано одной и той же
рукой,  была  утрачена.  Музыка  смолкла,  прерванная   объявлением,   что
начинается посадка на рейс Каверли; Каверли уплатил за пиво и схватил свой
портфель. Он зашел в мужской туалет, где кто-то написал на стене  нечто  в
высшей степени человеческое, а  затем  пошел  по  длинному  коридору  мимо
светящихся номеров к нужной секции. Никакого самолета еще не  было  видно,
но ни задержка, ни известие об аварии не заставили  никого  из  пассажиров
изменить  свои  планы.  Они  смирно  и  покорно  стояли  там,  будто  злая
администрация аэропорта и правда вместе с билетами продала им  смирение  и
покорность. Пальто у Каверли было для  здешнего  климата  слишком  теплое;
впрочем, большинство остальных пассажиров прибыли из мест, где  было  либо
холодней, либо теплей, чем здесь. Из репродуктора, висевшего как  раз  над
головой, непрерывно лилась нежная музыка.
   - Все будет в порядке, - прошептала рядом  с  Каверли  какая-то  старая
женщина, обращаясь к еще более старой спутнице. - Это вовсе не опасно.  Не
опасней, чем поезд. Они ежегодно перевозят миллионы пассажиров. Все  будет
в порядке.
   Женщина постарше не отнимала пальцев, узловатых, как древесный  корень,
от щек, а  в  ее  глазах  был  страх  смерти.  Все  вокруг  было  для  нее
предвестником смерти - игривые механики в белых комбинезонах, нумерованные
взлетно-посадочные  полосы,  рев   подруливающего   "Боинга-707".   Плакал
младенец. Мужчина причесывался гребешком. Предметы и звуки вокруг  Каверли
как бы сгруппировались в какое-то  непреложное  утверждение.  Такова  была
жизнь:  музыка,  страх  незнакомой  старухи  перед  смертью,  ровное  поле
аэродрома, а вдали крыши домов.
   Самолет подрулил, пассажиры поднялись по трапу,  и  стюардесса  усадила
Каверли между старухой и мужчиной, от которого пахло виски. На  стюардессе
были  туфли  на  высоких  каблуках,  плащ  и  темные  очки.  Из-под  плаща
выглядывал подол красного шелкового платья. Задраив люк самолета, она ушла
в уборную и вновь появилась в своей форменной одежде - серой юбке и  белой
шелковой блузке. Когда она сняла очки, глаза