на полчаса раньше и сидела сложа руки
в приемных, вестибюлях и коридорах, вполне отчетливо ощущая при этом,  как
бежит время. Он влетел в начале третьего и сперва отказался  спрягаться  в
ванной.
   - Если вы хотите, чтобы я пошла к капитану и  рассказала  ему,  что  на
борту есть безбилетный пассажир, я это сделаю, - сказала Гонора. - Если вы
этого хотите, я так и сделаю. Зачем  дожидаться,  пока  сведения  об  этом
дойдут до него из кухни, а они дойдут, если официант увидит вас здесь.
   В конце концов он спрятался в ванной, и  Гонора  заказала  ленч.  После
ленча он разлегся на диване и заснул. Она  сидела  в  кресле,  внимательно
глядя  на  него,  постукивая  ногой  по  ковру  и  барабаня  пальцами   по
подлокотнику. Он храпел и что-то бормотал во сне.
   Теперь Гонора увидела, что он не так уж и молод, Лицо  у  него  было  в
морщинах и желтоватое, в волосах пробивалась седина. Гонора  увидела,  что
моложавость его поведения - это уловка, обман, рассчитанный на  то,  чтобы
вызвать сочувствие какой-нибудь старой дуры вроде нее, хотя, без сомнения,
не ее одну он обвел вокруг пальца. Во сне он казался пожилым,  порочным  и
коварным, и она поняла, что  его  рассказ  о  двух  детях  в  об  одиноком
рождестве - сплошная ложь. Никакого простодушия в нем не осталось, если не
считать той наивности, с какой он рассчитывал поживиться за счет  одиноких
людей. Он казался мошенником, жалким мошенником, и все  же  она  не  могла
донести на него, не могла даже заставить себя его разбудить.  Он  спал  до
четырех, проснулся, рассеял  весь  ее  скептицизм  одной  из  своих  самых
молодых и обаятельных улыбок, сказал, что уже поздно, и ушел. В  следующий
раз Гонора увидела его в три часа ночи, когда он вытаскивал  из-под  ковра
ее пояс с деньгами.
   Он что-то задел, и шум разбудил ее. Она обомлела от ужаса - от ужаса не
перед ним, а перед тем, что в мире существует такая подлость; ее ужаснуло,
что ее здравый рассудок и знание людей оказались столь же непрочными,  как
двери и окна, защищавшие ее. Гонора слишком рассердилась, чтобы испугаться
вора.
   Она   повернула   ближайший    к    кровати    выключатель,    Зажглась
одна-единственная лампочка под потолком, слабый и жалкий огонек,  в  свете
которого эта сцена грабежа и предательства в самый темный час  ночи  среди
необъятного океана казалась тошнотворной фантазией. Он обернулся к  Гоноре
со своей самой лукавой улыбкой, взглянув  на  нее,  как  давно  потерянный
любящий сын.
   - Простите, что я вас разбудил, дорогая, - сказал он.
   - Положите деньги обратно.
   - Полно, полно дорогая, - сказал он.
   - Сейчас же положите деньги обратно.
   - Полно, полно, дорогая, не волнуйтесь.
   - Это мои деньги, и вы положите их туда, откуда вы их взяли.
   Гонора накинула на плечи халат и быстро спустила ноги на пол.
   - Послушайте меня, дорогая, - сказал он, - не двигайтесь с места. Я  не
хочу причинять вам боль.
   - Ах вот как, вы не хотите? - сказала Гонора, схватила медную  лампу  и
изо всей силы ударила его по голове.
   Глаза его закатились, улыбка исчезла. Он покачнулся влево и  вправо,  а
затем упал  мешком,  стукнувшись  головой  о  подлокотник  кресла.  Гонора
схватила поев в деньгами, потом заговорила в поверженным  грабителем.  Она
потрясла его за плечи. Она пощупала у него  пульс.  Пульса  как  будто  не
было. "Он мертв", - сказала она сама себе. Она не знала его фамилии, а там
как она на верила тому, что он о себе рассказывал, те не  знала  ничего  о
человеке, которого убила. В списке пассажиров его фамилия не значилась, он
не имел законного лица. Даже та роль, которую он играл в  ее  жизни,  была
обманом. Если она выкинет его труп через иллюминатор в море, никто никогда
об этом не узнает. Но поступить так было бы неправильно. Правильно было бы
позвать доктора, не заботясь о последствиях, и Гонора  пошла  в  ванную  и
торопливо оделась. Затем она  вышла  в  пустой  коридор.  Служебные  каюты
эконома и врача были заперты, и свет в них не горел. Она поднялась на один
марш по трапу до верхней  палубы,  но  в  танцевальном  зале,  в  баре,  в
комнатах отдыха - везде было пусто. Из темноты выступил какой-то старик  в
пижаме и подошел к ней.
   - Я тоже не могу заснуть, сестра,  -  сказал  он.  -  Джин  распутывает
клубок  забот  [перефразированные  слова  Макбета  из  трагедии   Шекспира
"Макбет": "Невинный сон, распутывающий клубок забот"  (акт  II,  сц.  2)].
Знаете, сколько мне лет? Я на семь дней моложе Герберта Гувера  и  на  сто
пять дней старше Уинстона Черчилля.  Я  не  люблю  молодежи.  Они  слишком
шумят. У меня трое внуков, и больше десяти минут я  не  могу  их  вынести.
Десять минут, и ни секунды больше. Моя дочь замужем за принцем. В  прошлом
году я им дал пятнадцать тысяч. В этом году ему нужно двадцать  пять.  Что
меня бесит, это его манера просить деньги. "Мне очень тяжело просить у вас
двадцать пять тысяч, - говорит он. -  Очень  тяжело  и  унизительно".  Мои
внучата не умеют говорить по-английски. Они зовут меня  Нонно...  [дедушка
(итал.)] Дайте отдых  ногам,  сестра.  Сядьте  и  побеседуйте  со  мной  и
помогите мне скоротать время.
   - Я ищу доктора, - сказала Гонора.
   - У меня отвратительная привычка цитировать Шекспира, - сказал  старик,
- но вас я пощажу.  И  еще  я  знаю  кучу  стихов  Мильтона.  И  "Сельское
кладбище" Грея [элегия  английского  поэта  Томаса  Грея  (1716-1771)],  и
"Ученого цыгана" Арнолда [стихотворение английского поэта и критика  Мэтью
Арнолда (1822-1888)]. Какими далекими нам кажутся все эти ручьи и луга!  У
меня нечиста совесть. Я убийца.
   - В самом деле? - спросила Гонора.
   - Да. Я торговал нефтепродуктами в Олбани. Оборот предприятия составлял
свыше  двух  миллионов  в  год,  Бензин,  нефть  и   ремонт   отопительной
аппаратуры. Как-то  вечером  мне  позвонил  один  человек  и  сказал,  что
форсунка у него издает какой-то странный звук.  Я  ответил,  что  до  утра
ничего сделать нельзя. Я мог бы послать к нему дежурного слесаря или пойти
сам, но я выпивал с приятелями, зачем мне было выходить ночью на мороз?  А
через полчаса его дом сгорел дотла, причину так и не установили. Там  были
муж, жена и трое маленьких детей. Всего пять гробов. Я часто о них думаю.
   Тут Гонора вспомнила, что оставила дверь своей  каюты  открытой  и  что
всякий, кто пройдет по коридору, может увидеть труп.
   - Сядьте, сядьте, сестра, - сказал старик, но она отмахнулась  от  него
и, хромая, спустилась по лестнице. Дверь ее каюты была открыта настежь, по
труп исчез. Что случилось? Кто-нибудь вошел и унес тело? А теперь ее  ищут
по всему кораблю? Она прислушалась, но шума шагов слышно не было - ничего,
кроме мощного дыхания океана и отдаленного хлопанья  двери,  когда  лайнер
слегка накренялся. Гонора закрыла дверь, заперла ее на замок и налила себе
портвейна. Если за ней придут, ей надо быть полностью  одетой;  во  всяком
случае, спать она не могла.
   Она сидела в каюте до полудня, когда  зазвонил  телефон  и  корабельный
эконом попросил ее зайти к нему. Он хотел только узнать, не желает ли она,
чтобы ее  багаж  доставили  из  Неаполя  в  Рим.  Гонора  приготовилась  к
совершенно иным вопросам и ответам и потому была чрезвычайно рассеянна. Но
что же все-таки случилось? У нее  оказался  какой-то  соучастник,  который
выкинул в иллюминатор труп безбилетного пассажира? Почти все ей улыбались,
но что они знали?  Или  он  сам  кое-как  выполз  из  ее  каюты  и  теперь
где-нибудь залечивает свои раны? Лайнер очень велик, на нем тысячи дверей,
поэтому найти молодого человека совершенно невозможно. Гонора искала его в
баре и в танцевальном салоне и даже осмотрела  чулан  для  метел  в  конце
коридора. Проходя мимо  открытой  двери  одной  из  кают,  она  как  будто
услышала его смех, но, когда она остановилась, смех прекратился  и  кто-то
закрыл  дверь.  Она  осмотрела  спасательные  шлюпки   -   как   известно,
традиционное убежище зайцев, - но все  спасательные  шлюпки  были  наглухо
задраены. Она чувствовала бы себя менее несчастной, если бы могла заняться
какой-нибудь привычной работой, например сгребанием и  сжиганием  листьев,
она даже подумала спросить у стюардессы, нельзя ли ей подмести коридор, но
поняла, какая это нелепая просьба.
   Гонора снова увидела зайца лишь в  тот  день,  когда  они  должны  были
прийти в Неаполь. Небо и море были серые. Воздух был удручающе сырой.  Был
один из тех дней, подумала она, когда время года не  определить,  -  день,
столь непохожий на лучшие дни весны или осени, один из тех хмурых дней, из
которых в конечном счете складывается год. Под  вечер  заяц,  покачиваясь,
прошел по палубе под руку с какой-то женщиной. Женщина была немолодая и  с
плохим цветом лица, но они смотрели друг другу в  глаза  как  любовники  и
смеялись. Проходя мимо Гоноры, он заговорил с ней.
   - Простите меня, - сказал он.
   Эта заключительная бесцеремонность взбесила Гонору.  Она  спустилась  к
себе в каюту. Все было уложено - ее книга и ее штопка, - так что ей  нечем
было занять себя. То, что она затем сделала, трудно объяснить. Она не была
ни рассеянной, ни беспечной, но выросла при газовом и свечном освещении  и
потому так и не научилась ладить  с  электроприборами  и  другой  домашней
техникой. Они казались ей таинственными и порой капризными; из-за того что
она совершенно не знала, как с ними обращаться, и всегда  торопилась,  они
часто ломались, давали короткое замыкание или вспыхивали  перед  самым  ее
носом. Ей никогда не приходило в голову, что виновата она сама,  напротив,
ей казалось, что какая-то темная  завеса  отделяет  ее  от  мира  техники.
Безразличное отношение ко всяким приборам, а также злоба  на  безбилетного
пассажира, возможно, и побудили  ее  сделать  то,  что  она  сделала.  Она
взглянула на себя в зеркало, нашла, что ее наружности  чего-то  недостает,
вытащила со дна чемодана старые щипцы для завивки  и  снова  сунула  их  в
штепсельную розетку.
   В  Неаполитанский  залив  они  вошли  с  погасшими  огнями.   Двигатели
бездействовали,  и  лайнер,  потеряв  управление,   шел   кормою   вперед,
увлекаемый отливом. Выслали два буксира,  чтобы  отвести  его  в  порт,  а
передвижной генератор гавани присоединили к корабельной сети,  чтобы  было
достаточно света для высадки. Гонора сошла на берег одной из первых. Звуки
голосов неаполитанцев казались ей воплями  дикарей,  и,  ступив  на  берег
Старого Света, она ощутила в себе тот же трепет, какой ощутили ее  предки,
когда несколько столетий тому назад пересекли  океан  и  достигли  другого
материка, чтобы дать там начало новой нация.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ


18

   Состав действующих лиц, участвовавших в Ядерной Революции, менялся  так
быстро, что о докторе Камероне ныне помнят только по нескольким  учиненным
им скандалам. На стене за его письменным, столом висело  распятие.  Фигура
Христа была из серебра или из свинца и принадлежала к числу тех  реликвий,
которые туристы приобретают на глухих улочках Рима и  относят  в  Ватикан,
чтобы папа  их  благословил.  Распятие  не  отличалось  ни  ценностью,  ни
красотой,  и  единственное  его  назначение  сводилось   к   тому,   чтобы
удостоверить, что доктор был неофитом, грешником поневоле,  так  как  было
известно, что он не  верил  ни  в  божественную,  ни  в  научную  экологию
природы;  однако  священник,  наставивший  его  на  путь  истинный,  особо
подчеркнул, что господь милосерд, и старый  ученый  преисполнился  истовой
веры в то, что некая благая сила управляет мирозданием, - это, впрочем, не
мешало ему не раз совершать чудовищные грехопадения. Он верил  и  публично
говорил, что брак не является  удовлетворительным  способом  генетического
отбора.  Для  Управления  военно-воздушных  сил  доктор  Камерон  поставил
несколько экспериментов по  изменению  хромосомных  структур,  дабы  резко
увеличить количество людей, которых называют  героями.  Он  верил,  что  в
самом недалеком будущем возникнет  генетическое  донорство  и  что  ученые
смогут четко управлять химизмом человеческой личности. Он легко сочетал  в
себе веру в вечное блаженство, веру в науку и беспокойство натуры,  считая
себя провозвестником будущего, в котором сам он  будет  уже  анахронизмом.
Камерон был гурманом и знал, как бессмысленно  напихивать  себя  улитками,
говяжьей вырезкой, соусами и винами, но любовь к хорошей еде была, по  его
мнению, признаком того, что он  -  человек  прошлого.  Равным  образом  он
считал анахронизмом  собственные  сексуальные  побуждения  -  раздражающее
беспокойство где-то внутри. Его жена уже двадцать лет как умерла, и у него
перебывала целая куча любовниц и экономок, но чем старше и  могущественней
он становился, тем большей осторожности от него требовали, и он уже не мог
без риска наслаждаться связью с какой-либо женщиной в Соединенных Штатах.
   Камерон принадлежал к числу тех достойных стариков, которые обнаружили,
что сладострастие - лучшее средство сохранить жизнь.  Во  время  любовного
акта биение его сердца напоминало уличный барабанный  бой,  возвещающий  о
казни, но похоть была для него лучшим  способом  погрузиться  в  забвение,
лучшим способом преодолеть злосчастные признаки  старости.  С  годами,  по
мере того как возрастал его страх перед смертью  а  тлением,  его  желания
становились все более необузданными. Однажды, когда он лежал в постели  со
своей любовницей Лючаной, в окно влетела муха и стала с жужжанием носиться
вокруг  ее  белых  плеч.  Его  стариковскому   сознанию   муха   предстала
своеобразным напоминанием о тлении, и он встал с постели в чем мать родила
и стал метаться по комнате со свернутой  в  трубку  газетой  "Ла  коррьеро
делла сера", безуспешно пытаясь убить отвратительное создание,  но,  когда
он снова лег в постель, муха была тут  как  тут  и  продолжала  жужжать  у
грудей Лючаны.
   В объятиях любовницы он чувствовал, что холод смерти  покидает  его;  в
этих объятиях он чувствовал себя непобедимым. Лючана жила  в  Риме,  и  он
встречался с нею там примерно раз в месяц. У этих поездок была, во-первых,
вполне официальная причина - Ватикан хотел иметь ракету, - и  причина  еще
более тайная, чем его любовные развлечения. В Риме он  встречался  с  темп
шейхами и магараджами, которым нужны  были  собственные  ракеты.  Команды,
подаваемые одной частью его тела  другой,  обычно  начинались  с  ощущения
щекотки, которое через день или два, в зависимости от того,  насколько  он
перегружал себя работой, становилось непреодолимым. Тогда Камерон летел на
реактивном самолете в Италию, а через несколько дней возвращался  в  самом
умиротворенном и великодушном настроении. Итак, однажды днем он вылетел из
Талифера в Нью-Йорк и заночевал в гостинице "Плаза". Его тоска  по  Лючане
возрастала с часу на час,  как  чувство  голода,  и,  лежа  в  гостиничной
постели, он позволил себе роскошь собрать ее воедино - губы, груди, руки и
ноги. О, в дождь и ветер держать в своих объятиях  желанную  возлюбленную!
Он страдал, по его выражению, от простого воспаления.
   Утро было туманное, и, выйдя из гостиницы.  Камерон  прислушивался,  не
раздастся ли шум самолета, чтобы определить, не  закрыт  ли  аэродром,  но
из-за грохота уличного движения ничего нельзя было расслышать. Взяв такси,
он поехал в Айдлуайлд [международный аэропорт в Нью-Йорке  (ныне  аэропорт
имени Джона Кеннеди)] и стал в  очередь  за  билетом.  Произошла  какая-то
ошибка, и ему дали билет в туристский класс.
   - Я хотел бы обменять на первый класс, - сказал он.
   - Простите, сэр, - ответила девушка, - но на этом самолете нет  первого
класса. - Она не взглянула на него и продолжала разбирать бумаги.
   - За последний год я тридцать три раза летал по этой  линии,  -  сказал
доктор, - и, думается, имею право  на  то,  чтобы  мне  оказали  некоторое
предпочтение.
   - Мы никому  не  оказываем  предпочтения,  -  сказала  девушка.  -  Это
противозаконно.
   Она явно никогда не видела его по телевизору,  и  его  нависшие  густые
брови не произвели на нее впечатления.
   - Послушайте-ка, барышня... - Его скрипучий,  визгливый  голос  вызывал
враждебные чувства у всех, кто был  в  пределах  слышимости.  -  Я  доктор
Лемюэл Камерон. Я лечу по государственным делам и сообщу о вашем поведении
вашему начальству...
   - Мне очень жаль, сэр, но  из-за  тумана  все  перепуталось.  Свободное
место в первом классе у нас есть  только  на  вечерний  рейс  в  следующий
четверг, если вы готовы подождать.
   Камерона  взволновало  полное  невнимание  девушки   к   его   высокому
положению, ее безразличие или явная неприязнь,  и  он  вспомнил  обо  всех
других людях, которые относились к  нему  скептически  и  даже  враждебно,
словно вся его блестящая карьера была пустым  самообманом.  В  особенности
такого рода девушки, в форме, в заморских шапочках, с крашеными волосами и
в узких юбках, казались ему столь же далекими, как листва  давно  вымерших
деревьев. Куда эти девушки уходят, когда заканчиваются рейсы и закрываются
кассы? Казалось, они захлопывают какую-то ставню, отгораживаясь  от  него;
казалось, они сделаны из другого материала,  чем  мужчины  и  женщины  его
времени, казалось, они в  высшей  степени  равнодушны  к  его  мудрости  и
могуществу, которые должны были бросаться в глаза с первого взгляда.
   - Должен вам объяснить, - мягко  сказал  Камерон,  -  что  я  пользуюсь
правом первоочередности и что в случае необходимости  могу  требовать  для
себя место.
   - Посадка на ваш самолет - в секции номер восемь, - сказала девушка.  -
Если вы согласны ждать до вечера четверга, я могу вам дать билет в  первом
классе.
   Камерон прошел по длинному коридору  туда,  где  кучка  жалких  на  вид
мужчин и женщин ожидала  посадки  в  самолет.  Это  были  главным  образом
итальянцы, в большинстве своем рабочие,  официанты  и  горничные,  которые
летали  на  месяц  домой  повидаться  со  своей  мамочкой  и  похвастаться
нарядами, купленными в магазине готового платья.  Камерон  любил  вытянуть
ноги в салоне первого класса, попивать  первоклассное  вино  и  любоваться
просветами в небе из иллюминатора первого класса, пока самолет на огромной
скорости летит к Риму, но туристский класс сильно  отличался  от  того,  к
чему он привык, и напомнил ему о первых днях авиации.  Найдя  свое  место,
Камерон жестом  подозвал  стюардессу,  еще  одну  невозмутимую  девушку  с
ослепительной улыбкой, в узкой юбке и с выкрашенными в  серебристо-золотой
цвет волосами.
   - Мне обещали место в первом  классе,  если  кто-нибудь  не  явится,  -
сказал он, отчасти чтобы осведомить стюардессу о положении дел, а  отчасти
чтобы дать понять окружающей его разношерстной публике, что он не имеет  к
ней никакого отношения.
   - Мне очень жаль, сэр,  -  сказала  девушка  с  ослепительной  в  своей
неискренности улыбкой, - но на этом самолете нет мест первого класса.
   Затем она любезно усадила на  места  подле  него  болезненного  на  вид
итальянского мальчика и его мать с  грудным  ребенком  на  руках.  Камерон
повернулся к ним с беглой улыбкой и спросил, не летят ли они в Рим.
   - Si  [да  (итал.)],  -  устало  сказала  женщина,  -  моя  не  говорит
английский.
   Как только они сели, она вынула из коричневого бумажного мешка  бутылку
с лекарством и протянула ее сыну. Мальчик не хотел принимать лекарство. Он
прикрыл рот рукой и повернулся к Камерону.
   - Si deve, si deve [нужно, нужно (итал.)], - уговаривала мать.
   - No, mamma, no, mamma [нет, мама,  нет,  мама  (итал.)],  -  упрашивал
мальчик, но она заставила его выпить.
   Несколько   капель   лекарства   пролились   на   одежду   мальчика   и
распространяли отвратительный сернистый запах.  Стюардесса  закрыла  дверь
салона, и пилот объявил по-итальянски, а затем  по-английски,  что  высота
облачности  нулевая  и  что  они  не  получили  разрешения  на  взлет,  но
ожидается, что туман, nebbia, скоро рассеется.
   У Камерона затекли ноги, и, чтобы отв