удивлением посмотрел на Катрин. Потом внезапно разразился хохотом.
     - Клянусь святым Кентеном, святым Омером и всеми святыми Фландрии! Вы не меняетесь, Катрин! Ваше воображение всегда будет нестись вскачь с таким же жаром, с каким в прежние времена вы, с черными косами цыганки, бросились на приступ толстого Ла Тремуиля и привели его к гибели. Вы несетесь вперед! Но, клянусь Пасхой, я никогда не давал вам основания сомневаться в моей дружбе.
     - Основания, нет! Вы ведь хорошо знаете. Однако глядя на вас, можно подумать, что вы пытаетесь выиграть время, как будто трудно мне сказать сразу, в двух словах, что сделал мой муж.
     - Я вам это сказал. Он убил человека. Но о том, чтобы считать его убийцей, никогда не шла речь. Поступая так, он скорее отстаивал справедливость.
     - И вы теперь защитников справедливости сажаете в Бастилию?
     - Перестаньте меня перебивать и выражать протесты, иди я больше ничего не скажу.
     - Извините меня!
     - Действительно, ему ставят в вину это убийство. Но главное преступление - это неповиновение, презрение к дисциплине и полученным приказам. Я заставил вас немного подождать, так как думал, как вам это рассказать, чтобы вы тут же не принялись вопить. Я хотел, чтобы вы хорошо поняли мое положение.., и положение коннетабля, поскольку я действую только по его приказу.
     - Коннетабля! - пробормотала Катрин с горечью. - Он тоже уверял, что является нашим другом. Он крестный моей дочери, и, тем не менее, приказал...
     - Но, черт возьми, поймите же, что, являясь крестным мадемуазель де Монсальви, он прежде всего верховный глава королевских армий. Тот, кому обязаны беспрекословно подчиняться даже принцы крови. Ваш Арно не брат короля, насколько мне известно, и, однако, ослушался приказа!
     Но, увидев, как глаза Катрин наполняются слезами, а пальцы нервно играют хлебным шариком, он ворчливо добавил:
     - Теперь кончайте злиться и подкрепитесь! Позвольте положить вам немного этой аппетитной птицы, и не считайте себя виноватой только потому, что мы разделим хлеб и соль! Ешьте и выслушайте меня...
     Усердно ухаживая за своей гостьей, Тристан приступил наконец к рассказу о том, что произошло утром 17 апреля в окрестностях Бастилии.
     - Когда город стал нашим и надежда покинула его прежних хозяев, они стали думать только о том, чтобы подороже продать свою жизнь, и поспешили укрыться за стенами Бастилии, которые казались им самыми прочными во всем Париже. Их было примерно пятьсот человек - англичан и преданных им горожан.
     Кроме сэра Роберта Уиллоугби и его людей, там спрятались сеньор Людовик Люксембургский, канцлер, преданный королю Англии, епископ Лизье, Пьер Кошон, некоторые именитые горожане, в числе которых крупный буржуа с улицы Ада Гийом Легуа, хозяин Большой Скотобойни...
     Катрин подскочила на месте и вскрикнула:
     - Пьер Кошон? Гийом Легуа? Вы уверены?
     - Еще бы не уверен! Вы их знаете?
     - Знаю ли я? Ах, Боже мой! Да, я их знаю!
     - Неужели? Ну ладно еще Кошона, о котором каждый во Франции знает, какую он сыграл преступную роль и какую несет ответственность за смерть Девы Жанны, но этого Легуа?
     - Не воображайте, что жизнь в деревне превратила меня в дуру, Тристан! - отрезала Катрин с нетерпением. - Если я говорю, что знаю их, то подразумеваю, что знаю их лично. Очень многое в моей жизни вам неизвестно; например, события, произошедшие в ночь после смерти Жанны, которую мы с Арно пытались спасти с горсткой смелых людей. Кошон приказал зашить нас обоих в кожаный мешок и бросить в Сену. Мы выбрались только Божьей милостью и благодаря смелости одного из наших соратников. Что же касается Гийома Легуа.., это мой кузен!
     Лицо Тристана выразило крайнее изумление.
     - Ваш кузен? - выговорил он. - Как это?
     - До того, как я стала Катрин де Брази, а потом Катрин де Монсальви, я была попросту Катрин Легуа. Мой отец и Гийом Легуа - двоюродные братья. Этот кузен двадцать три года назад, в апреле 1413 года, во времена мятежа кабошьенов убил старшего брата моего супруга, в те времена бывшего оруженосцем у герцогини Гийенской...
     - Которая теперь супруга коннетабля...
     - Именно! Мишель умер на пороге нашего дома, где я его прятала. Чернь его разорвала, а Легуа.., ударом резака.., его добил. Сколько было крови... Кровь была везде, и этот ужас я видела, я, ребенок, тринадцати лет. Я чуть не лишилась рассудка, но Бог сжалился надо мной и лишил сознания, пока эти одержимые вешали моего отца и поджигали дом. Мы с матерью.., нашли убежище во Дворе Чудес, а в это время Кабош похитил мою сестру и надругался над ней. Именно там я встретила мою добрую Сару... Она ухаживала за мной.., спасла меня...
     События давно прошедших лет воскресали в ее памяти. И все же двадцать три года!.. Двадцать три года с тех пор, как из ее детского сердца вырвался первый крик любви, за которым тут же последовал стон агонии. Действительно, кажется, что только вчера она видела, как на ее глазах рухнул Мишель. Она полюбила его с первого взгляда. За одну секунду он стал всем для нее казалось, что его жестокая смерть убила и ее.
     Она была убеждена, что ее глубоко опечаленное сердце никогда больше не оживет... Так и жила она в тоске до того дождливого вечера, когда петля злой судьбы ослабла и выбросила почти к ее ногам того единственного, кто мог заставить ее забыть нежную и жестокую детскую любовь и подать самую безрассудную, самую жгучую и самую волшебную из страстей.
     Слезы тихо текли из закрытых глаз, горячие и соленые; собирались в уголках дрожащих губ. Смотревшие на нее мужчины едва осмеливались дышать из боязни нарушить эту мучительную задумчивость. Они смотрели друг на друга, убежденные, что Катрин забыла о них.
     Но вот она вернулась к реальности и, не открывая глаз, спросила хриплым голосом:
     - Это его, не правда ли... Гийома Легуа убил мой муж? Это был не вопрос. Она знала своего мужа, его ярость и непреклонность.
     - Да, это так. Мы успели вмешаться, чтобы он не убил Кошона. Он заколол мясника и уже повалил епископа, приставив колено к груди и сжимая железной перчаткой горло.
     Катрин открыла глаза и буквально взорвалась:
     - А! Так вы успели вовремя! И вы этим гордитесь? Гордитесь тем, что спасли эту свинью, это чудовище, которое сожгло Жанну! Вы не только не должны были ему помешать, но вы сами должны были его повесить на первой же виселице. Что же касается моего супруга, то знайте, что я не только не упрекаю его в том, что он сделал, но я сделала бы то же самое.., и даже что-нибудь похуже, так как это был только суд, истинный, простой и справедливый суд! Какой Уважающий себя мужчина может скрестив руки и с холодным сердцем спокойно наблюдать, как мимо него проходит Убийца его брата? Уж во всяком случае, не мой муж! У всех Монсальви горячая, страстная, благородная кровь, которую °ни без колебаний готовы пролить за своего короля и за свою страну.
     - Я не говорил обратного, - проворчал Тристан, - и в армии все давно знают, что у вашего супруга самый что ни на есть вспыльчивый характер. Но почему, в самом деле, он не сказал, что связывает вас с этим Легуа, и обо всем том зле, которое он вам причинил? Когда его арестовали, он уперся и только выкрикивал, что этот Легуа подлая тварь, что он осудил его по справедливости.
     - Если бы он это сказал, изменилось бы что-нибудь в этом случае? Вы находите, что мой муж может гордиться подобным родством? Поймите, Тристан, он не любит вспоминать, что я родилась в лавке на Мосту Менял, в семье золотых дел мастера, с душой и руками ангела, но без грамма дворянской крови.
     - Он не прав, - буркнул Тристан, - хотя я и понимаю его. Я же вас полюбил еще больше. Но крупные феодалы невыносимо заносчивы. Они легко забыли, что во временя Меровингов их предки были полудикими мужиками, только еще более неуживчивыми, чем их соседи. Дворянство они подхватили как болезнь. Но не только не выздоровели а передали своим потомкам, и в более тяжелой форме право вершить суд! Именно этой привилегией они больше всего дорожат.., той, что толкнула мессира Арно нанести удар, несмотря на приказы коннетабля.
     - И в самом деле, - сказала Катрин с бледной улыбкой. - Скажите мне, как это произошло...
     - О! Это просто: в первый же вечер освобождения коннетабль занялся теми пятьюстами молодцами, засевшими в Бастилии. Он не питал к ним особо нежных чувств.., особенна к Люксембургу и Кошону. Он хотел захватить все это высшее общество в его берлоге и пойти на штурм. Он рассчитывал на то, что запасов продовольствия окажется недостаточно, но славные люди, открывшие нам ворота, во главе с Мишелем де Лаллье пришли к монсеньеру и попросили его о милости.
     "Монсеньор, - сказали они, - если они захотят сдаться, не отказывайте им. Сегодня вы вернули Париж! Возьмите от Бога его дар и отплатите Ему милосердием...".
     У коннетабля благородная душа, и он уступил. Он велел им сказать, что принимает их условия. В воскресенье условия были приняты за подписью и честным словом монсеньора. Они даровали всем, кто спрятался в Бастилии, спасение жизни и чести, но выгоняли из Парижа.
     Через два дня, во вторник утром, они сами открыли ворота и вышли, направляясь к Сене. Там была огромная толпа, которая улюлюкала и выкрикивала оскорбления... Конечно, при этом у всех чесались руки добавить к этому несколько камней, но коннетабль объявил, что покарает смертью всякого, кто помешает ему сдержать данное слово. К тому же он испытывал определенное уважение к лорду Уиллоугби, старому бойцу Азенкура и Вернея. Коннетабль настаивал на том, чтобы были соблюдены все рыцарские правила.
     Когда мимо прошел огромный Гином Легуа, бледный и потный и от страха, у капитана де Монсальви потемнело в глазах. Человек шел, бросая вокруг себя боязливые взгляды и прижимая к груди объемистый мешок, содержащий то, что он смог спасти из своего состояния.
     В его облике не было ничего - должен признаться честно что могло бы вызвать снисхождение, милосердие или чувство жалости. Скажу даже больше, Катрин: я думаю, что на месте Монсальви я поступил бы совершенно так же и был бы не прав. Так как приказ есть приказ, а ваш муж с ним не посчитался.
     Сначала он смотрел на Легуа, не двигаясь. Потом Легуа позволил себе ироническую улыбку, увидев, как солдаты сдерживают толпу. Тут уж Арно взбесился; вырвал кинжал из ножен, бросился на мясника и с криком: "Вспомни о Мишеле де Монсальви и будь проклят!" - вонзил ему в грудь нож по самую рукоятку. Легуа упал, пораженный в сердце.
     Тогда капитан обернулся к Кошону, смотревшему на него остекленевшим от ужаса взглядом, но так как дымящийся кровью кинжал выскользнул из его стальной перчатки, то он кинулся на него с вытянутыми вперед руками, чтобы задушить.
     Продолжение вы знаете: его немедленно отвели в камеру башни Бертодьер...
     - Какой позор! - вскричала Катрин.
     - И никто не вмешался? - спросил Беранже, который уже минуту как перестал есть. - Из всех тех, кто прибыл с ним из Оверни, никто не тронулся с места?
     Прево слабо и невесело улыбнулся.
     - Ты хочешь сказать, что мы едва избежали сражения, мой мальчик? Потребовалось, чтобы монсеньор сам воззвал к разуму. Как истинный бретонец, он отлично знает, что такое упрямые головы и кипящая кровь. И, несмотря на это, рыцари Монсальви отступили, показывая зубы, как побитые сторожевые псы. И с тех пор они злятся! Окопавшись в своих кварталах, они общаются только между собой и отказываются оказать коннетаблю малейшую услугу. Поверьте, что все очень сложно, и коннетабль не знает, что делать. Особенно непримиримы два светловолосых гиганта, которые раскатывают свое "р", как водопад камней, и грозятся по камням разнести Бастилию! Их зовут Рено и Амори де...
     - Рокморель! - закончил Беранже с прояснившимся лицом. - Эти мои братья, мессир прево, и если они грозят разрушить вашу Бастилию, то берегитесь! Они очень даже способны это сделать!
     Катрин осушила свой стакан, сморщилась, словно вино было горьким, и пожала плечами:
     - Меня удивляет, что их и не подумали отослать домой! С этими людьми опасно так поступать.
     - Это было нашим самым горячим желанием! - проворчал Тристан. - Но они отказываются двигаться с места. И кроме того, должен сразу сказать, нам не хватает денег. Войску не выплачивалось жалованье уже порядочное время. Это придает им некоторую уверенность.
     Со вздохом Катрин встала, подошла к окну и посмотрела на улицу, усеянную битым стеклом.
     - Когда нуждаешься в людях, но не можешь им заплатить, их больше уважаешь. Чтобы избежать неприятностей, не проще ли предать забвению вспышку ярости моего супруга и вернуть капитана его друзьям? Не кажется ли вам, что причина, толкнувшая Арно на непослушание, была достаточно благородная и достойная уважения? Чего вы хотите еще? Он отомстил за своего брата....и моего отца!
     - Вы полагаете, что коннетабль этого не осознает? Если бы дело только в нем, сир де Монсальви никогда бы не поднялся по ступеням Бертодьер! Есть еще армия, которую трудно удержать, есть Париж, на который надо произвести впечатление... Наконец, есть вдова Легуа, которая, упирая на слово коннетабля, требует голову убийцы своего мужа!
     - Что?
     Катрин резко повернулась. Она сильно побледнела, и Тристану показалось, что он видит страшный призрак. С перекошенными чертами, стиснутыми зубами, неестественно расширенными глазами, она была ужасна, и Тристан бросился к ней, боясь, что она упадет на каменные плиты. Он ее обнял, она не сделала ни одного жеста, чтобы ему помешать.
     - Голову Арно! - кричала она. - Голову одного из Монсальви за то, что он покарал мясника-убийцу? Кто такое вытерпит? Или вы здесь все по сходили с ума? Или я сама? Может быть, именно я схожу с ума! Арно... Боже мой! Проснусь ли я когда-нибудь от этого кошмара? Но вы же безумцы! Вы все безумцы! Связать, заковать в цепи!
     Она обхватила голову руками и стала трясти ею, будто пыталась вытряхнуть из нее весь этот ужас. Из глаз брызнули слезы и полились, выжигая борозды на запыленных щеках. Она кричала и плакала одновременно и билась в руках человека, который пытался ее удержать. Ее нервы, подвергшиеся слишком суровому испытанию, наконец не выдержали.
     Беранже сорвался с места. Растерявшись, он старался помочь Тристану успокоить свою госпожу, не зная толком, что следует делать в подобных случаях. Он был неуклюж, неловок и мешал прево больше, нежели помогал.
     Мэтр Ренодо, привлеченный шумом, прибежал в смятении, вооруженный ложкой, с которой капал соус. Но он с первого взгляда разобрался в ситуации.
     - Воды, мессир прево! - посоветовал он. - Ей нужно вылить большой кувшин свежей воды на голову! Нет лучшего средства!
     Тогда Беранже схватил пустой кувшин, наполнил его из стоявшей в углу бочки и облил свою госпожу, мысленно умоляя ее простить эту непочтительность.
     Крики и рыдания тут же прекратились. Остолбенев, Катрин смотрела на мужчин, открыла рот, - чтобы что-то сказать, но, не в силах выговорить ни слова, закрыла глаза и опустилась на плечо Тристана, совершенно обессиленная.
     Он тут же поднял ее на руки.
     - Ее комната готова? - спросил он. Ренодо заторопился:
     - Конечно! Сюда, мессир... Я покажу вам дорогу... Несколько минут спустя Катрин уже лежала на мягком стеганом одеяле в удобной кровати. Она слышала все, что происходит вокруг нее, но была совершенно безучастна. В голове стоял шум, тела своего она не чувствовала, ей казалось, что она плывет в тумане.
     Стоя у кровати, Тристан и Беранже смотрели на нее с озадаченным видом, не зная, что предпринять.
     - Путешествие было тяжелым, мессир? Она так спешила, что дошла до предела своих сил. Учтите еще и обстоятельства бегства из замка. А теперь вместо радости, облегчения, на которые она так надеялась, этот крах. Что вы можете сделать для нее? - спросил паж.
     Беранже спросил это таким тоном, что Тристан Эрмит понял, что перед ним один из этих отчаянных Рокморелей. Он пожал плечами.
     - Поручить ее заботам жены трактирщика, чтобы та ее раздела, уложила и подежурила у нее. Ей надо заснуть! И ты, мой мальчик, будешь прав, если поступишь так же; твои веки сами закрываются. Я пойду к коннетаблю и все ему расскажу. Он испытывает дружеские чувства к госпоже Катрин и, конечно же, согласится принять ее и выслушать. Она одна может что-то сделать для своего мужа...
     - А правда ли... Монсеньор очень рассержен на мессира Арно?
     Лицо Тристана Эрмита ожесточилось, и складка озабоченности пролегла между его светлыми бровями.
     - Очень! - признался он. - Никто не любит публично нарушать свое слово, а коннетабль - бретонец, и этим все сказано! Госпоже де Монсальви будет очень трудно добиться прощения атому неблагоразумному...
     - Но в конце концов, - вскричал паж, тоже готовый расплакаться, - он не может казнить графа де Монсальви за такую малость?
     Тристан помедлил, потом, оглядев мальчика, попытался оценить его стойкость и способность сносить удары. Затем наконец сказал:
     - Такая ли малость - слово принца? Несмотря на оказанные услуги, меня не удивит, если Монсальви лишится головы.
     - Тогда, - крикнул паж, немедленно вспыхивая, - берегитесь! Потому что не будет ни одного благородного человека во всей Верхней Оверни, который не возьмется за оружие против коннетабля, если он осмелится отнять жизнь у того, кого все уважают.., только за то, что он поступил по справедливости!
     - Ну, неужели мятеж?
     - Возможно, и революция, так как простые люди примут в ней участие. Скажите монсеньеру, чтобы он хорошо подумал, прежде чем наносить удар графу... Если он это сделает, то нанесет удар по всей стране. Может быть, все это стоит воплей жены мясника, разжиревшей на золоте предательства.
     Страсть пажа понравилась прево. Он отвесил ему такой хлопок по спине, что тот согнулся.
     - Кровь Христова! Вы прекрасный адвокат, мессир де Рокморель! Вы не очень похожи на своих братьев, но по крайней мере так же горячи. Я все в точности передам.., тем более что сам люблю отчаянных Монсальви - и его и ее. Оставайся здесь, мальчик, спи, набирайся сил и присматривай за своей госпожой. Я вернусь сегодня вечером посмотреть, как она, и сообщить о положении наших дел.
     Он направился к выходу и услышал, как стонет лестница под внушительной массой мадам Ренодо, которая поднимала с пыхтением свои двести фунтов. На пороге Тристан обернулся и нахмурил брови:
     - Стоит убедить ее не раскрывать перед коннетаблем и его пэрами.., семейных связей с этим проклятым Легуа. Ни одна душа при Дворе не знает, что она из простонародья. Для славы и престижа Монсальви лучше, если и впредь это останется тайной.
     Беранже пожал плечами.
     - А я думал, что дворянство - это болезнь! - бросил он насмешливо.
     - Без сомнения! Но она - единственная, от которой люди отчаянно не хотят выздоравливать. И ты даже не можешь себе представить, насколько те из них, кто особенно ею поражен, презирают людей здоровых.

Глава седьмая

СУД АРТУРА ДЕ РИШМОНА

     Полагая, что присутствие в Париже графини де Монсальви может заставить рассерженных овернцев выйти из их убежища, Тристан Эрмит поспешил сообщить им эту новость.
     Покинув гостиницу Орла, он прямиком отправился в кабачок Большого Стакана, рядом с Гревской площадью, где больше не подавали жаркое из ежа, коровье вымя или "лесного угря в желе", как во времена великого голода. Но стол оставался скудным. Однако белое сухое вино было несравненным, и оба Рокмореля в сопровождении неразлучного Гонтрана де Фабрефора быстро оценили его по достоинству.
     Поступая таким образом, прево учитывал как интересы своего хозяина, надеясь вынудить мятежников покинуть их нору, так и интересы своих друзей Монсальви, снабжая Катрин мощной охраной на случай, если придется столкнуться с Ришмоном.
     Встреча была короткой. Советы, которые дал Тристан, были достойно приняты, как и подобает среди дворян, И, когда он собрался уходить, все стали дружески хлопать его по спине - от Рено Рокмореля до длинного, пахнущего вином Фабрефора, который на