ого  и надо решить,  от какого
считать два месяца.)"
   "3) Война  не  может  быть объявлена прежде,  чем она не будет подвергнута
голосованию народов, готовящихся к ней".
   "4) Военные  действия  не  могут  начаться  ранее  месяца после объявления
войны".
   "Не может  быть  начата  война...  должны...  и т.  д.".  Да кто же
сделает то,  чтобы не могла быть начата война?  Кто сделает то, чтобы
должны  были  люди делать то-то и то-то?  Кто заставит державу
дожидаться назначения срока?  Все другие.  Но все другие суть точно такие же
державы, которых надо умерять и поставлять в границы и заставить. Кто
же будет заставлять?  и как?  Общественное мнение. Да если есть общественное
мнение, которое может заставить державу дожидаться назначенного срока, то то
же общественное мнение может заставить державу и вовсе не начинать войны.
   Но, отвечают  на  это,  возможно  такое уравновешение сил,  ponderation des
forces,  при котором державы будут  сами  себя  воздерживать.  Да  ведь  это
требование  и  теперь требуется.  Это самое был священный союз,  это самое -
лига мира и т. п.
   Но если  все  согласятся,  отвечают на это.  Но если все согласятся,  то и
войны не будет,  и  незачем  и  верховные  судилища,  и  третейский  суд,  и
арбитрация.
   "Третейский суд,  арбитрация  заменит  войны.   Вопросы   будут   решаться
третейским  судом,  алабамский вопрос решен третейским судом,  о Каролинских
островах предложено решить третейским судом папе.  Швейцария,  и Бельгия,  и
Дания,  и  Голландия  -  все подали заявление,  что они предпочитают решения
третейского суда войне".  Кажется,  и Монако заявило то же желание.  Досадно
только одно,  что Германия,  Россия, Австрия, Франция до сих пор не заявляют
того же".
   Удивительно, чем могут себя обманывать люди, когда им нужно обмануть себя.
   Правительства согласятся решать свои несогласия третейским судом и  потому
распустят войска.  Недоразумения России и Польши, Англии и Ирландии, Австрии
и  Чехии,  Турции  и  славян,  недоразумения  между  Францией  и   Германией
разрешатся добровольным согласием.
   Ведь это всё равно,  как если бы предложить купцам и  банкирам  ничего  не
продавать  дороже  цены  покупки,  а  заниматься pacпределением богатств без
барышей и уничтожить вследствие этого ставшие ненужными деньги.
   Но ведь  торговля и банковое дело и состоят только в том,  чтобы продавать
дороже,  чем покупать, и потому предложение о том, чтобы не продавать дороже
покупной цены и уничтожить деньги, равняется предложению уничтожиться. То же
самое  и  с  правительствами.  Предложение  правительствам  не   употреблять
насилия,   а   по  справедливости  решать  недоразумения,  есть  предложение
уничтожиться как правительство;  а на это-то никакое правительство не  может
согласиться.
   Ученые люди собираются  в  общества  (таких  обществ  много,  более  100),
собираются на конгрессы (такие были недавно в Париже и Лондоне, теперь будет
в Риме),  читают речи,  обедают,  говорят спичи, издают журналы, посвященные
этой  цели,  и  во всех доказывается,  что напряжение народов,  принужденных
содержать миллионы войск,  дошло до крайних пределов и  что  это  вооружение
противоречит всем целям, свойствам, желаниям всех народов, но что если много
исписать бумаги и  наговорить  слов,  то  можно  согласовать  всех  людей  и
сделать,  чтобы  у  них не было противоположных интересов,  и тогда войны не
будет.
   Когда я был маленький,  меня уверили,  что для того,  чтобы поймать птицу,
надо посыпать ей соли на хвост.  Я вышел с солью  к  птицам,  но  тотчас  же
убедился,  что если бы я мог посыпать соли на хвост,  то мог бы и поймать, и
понял, что надо мной смеялись.
   То же  надо  понять  и людям,  читающим статьи и книги о третейском суде и
разоружении.
   Если можно посыпать соли на хвост птице,  то значит, что она не летает, ее
и ловить нечего.  Если же у птицы есть крылья и она не хочет быть пойманной,
она  не  даст  себе сыпать соли на хвост,  потому что свойство птицы летать.
Точно так же свойство правительства состоит не в том,  чтобы подчиняться,  а
подчинять себе.  И правительство только на столько правительство, на сколько
оно может не подчиняться, а подчинять, и потому оно всегда стремится к этому
и  никогда  добровольно  не  может  отказаться от власти,  а власть дает ему
войско,  и потому никогда не откажется от  войска  и  употребления  его  для
войны.
   Ошибка зиждется на том,  что  ученые  юристы,  обманывая  себя  и  других,
утверждают  в своих книгах,  что правительство не есть то,  что оно есть,  -
собрание одних людей,  насилующих  других,  а  что  правительства,  как  это
выходит в науке,  суть представители совокупности граждан.  Ученые так долго
уверяли других в этом,  что и сами поверили  в  это,  и  им  часто  серьезно
кажется,  что  справедливость  может  быть обязательна для правительств.  Но
история показывает, что от Кесаря и до Наполеона, того и другого, и Бисмарка
правительство    есть   по   существу   своему   всегда   сила,   нарушающая
справедливость,  как оно и не может быть иначе. Справедливость не может быть
обязательной  для  человека или людей,  которые держат под рукой обманутых и
дрессированных для  насилия  людей  -  солдат  и  посредством  их  управляют
другими.  И  потому  не могут правительства согласиться уменьшить количество
этих повинующихся им дрессированных людей,  которые и составляют всю их силу
и значение.
   Таково отношение одних ученых к тому  противоречию,  которое  тяготит  наш
мир,  и  таковы их средства разрешения его.  Скажите этим людям,  что вопрос
только в личном отношении каждого  человека  к  поставленному  перед  каждым
теперь   нравственному  религиозному  вопросу  законности  или  незаконности
участия в общей воинской повинности,  и эти ученые только пожмут  плечами  и
даже не удостоят вас ответа или внимания.  Разрешение вопроса для них в том,
чтобы читать речи,  писать  книги,  избирать  президентов,  вицепрезидентов,
секретарей  и  заседать  и  говорить то в том городе,  то в другом.  От этих
разговоров  и  писаний,  по  их  мнению,  случится  то,  что   правительства
перестанут набирать солдат,  на которых зиждется вся их сила,  а послушаются
их речей и отпустят своих солдат,  останутся беззащитными  не  только  перед
своими  соседями,  но и перед своими подданными;  как разбойники,  связавшие
безоружных людей,  чтобы ограбить их,  услыхав  речи  о  той  боли,  которую
веревка причиняет связанным, тотчас же развяжут их.
   Но есть люди,  которые верят в это,  занимаются конгрессами  мира,  читают
речи,  пишут книжки, и правительства, разумеется, выражают этому сочувствие,
делают вид,  что поддерживают это,  так же,  как они  делают  вид,  что  они
поддерживают  общества  трезвости,  тогда как большею частью живут пьянством
народа; так же, как делают вид, что поддерживают образование, тогда как сила
их держится только на невежестве;  так же,  как делают вид, что поддерживают
свободу конституции,  тогда  как  их  сила  держится  только  на  отсутствии
свободы;  делают вид,  что заботятся об улучшении быта рабочих, тогда как на
подавленности  рабочего  основано  их   существование;   делают   вид,   что
поддерживают   христианство,   тогда   как   христианство  разрушает  всякое
правительство.
   Для того, чтобы можно было это делать, уже давно выработались такие заботы
о  трезвости,  которые  не  могут  нарушить  пьянства;   такие   заботы   об
образовании,  которые  не  только не мешают невежеству,  но только усиливают
его;  такие заботы о свободе и конституции,  которые не  мешают  деспотизму;
такие  заботы  о  рабочих,  которые  не  освобождают  их  от рабства;  такое
христианство, которое не разрушает, а поддерживает правительства.
   Теперь прибавилась  еще забота о мире.  Правительства прямо цари,  которые
разъезжают теперь с министрами,  решая по одной своей воле вопросы о том:  в
нынешнем  или будущем году начать убийство миллионов;  цари эти очень хорошо
знают,  что разговоры о мире не помешают им,  когда им  вздумается,  послать
миллионы на бойню. Цари даже с удовольствием слушают эти разговоры, поощряют
их и участвуют в них.
   Всё это не только не вредно, но полезно правительствам, отводя глаза людей
от самого главного,  самого существенного вопроса: идти или не идти отбывать
воинскую повинность каждому отдельному человеку, призываемому в солдаты?
   "Мир скоро вот устроится,  благодаря  союзам,  конгрессам,  по  книжкам  и
брошюрам,  а пока идите,  надевайте мундир и будьте готовы угнетать и мучить
самих себя для нашей выгоды", - говорят правительства. И ученые, составители
конгрессов и статей вполне согласны на это.
   Это одно отношение - самое выгодное для правительств и  потому  поощряемое
всеми умными правительствами.
   Другое отношение - это отношение  трагическое,  людей,  утверждающих,  что
противоречие  стремления  и любви к миру людей и необходимости войны ужасно,
но что такова судьба человека.  Люди эти большею  частью  чуткие,  даровитые
люди,  видят и понимают весь ужас и всю неразумность и жестокость войны,  но
по какому-то странному повороту мысли не видят и не ищут никакого выхода  из
этого  положения,  а,  как  бы  расчесывая свою рану,  любуются отчаянностью
положения человечества.
   Вот замечательный   образец   такого   отношения  к  войне  замечательного
французского писателя (Мопассана).  Глядя с своей яхты на ученье и  стрельбу
французских солдат, ему приходят следующие мысли:
   "Война! Стоит подумать об этом слове,  и на меня находит какое-то  чувство
ужаса и одурения,  как если бы мне говорили про колдовство,  инквизицию, как
будто мне говорят про дело далекое,  поконченное, отвратительное, уродливое,
противоестественное".
   "Когда говорят нам про людоедов,  мы с гордостью улыбаемся,  чувствуя свое
превосходство над этими дикарями.  Но кто дикари?  Кто настоящие дикари?  Те
ли,  которые убивают для того,  чтобы съесть побежденных,  или  те,  которые
убивают, чтобы убивать, только чтобы убивать?"
   "Вот на поляне егеря по команде бегают и стреляют;  все они  предназначены
на  смерть,  как стадо баранов,  которых мясник гонит по пороге.  Упадут они
где-нибудь на поляне с рассеченной головой или с пробитой  пулей  грудью.  И
всё   это  молодые  люди,  которые  могли  бы  работать,  производить,  быть
полезными".
   "Их отцы  старые,  бедные их матери,  которые в продолжение 20 лет любили,
обожали их,  как умеют обожать только матери, узнают через шесть месяцев или
через год, может быть, что сына, большого сына, воспитанного с таким трудом,
с такими расходами,  с такой любовью,  что сына этого,  разорванного  ядром,
растоптанного  конницей,  проехавшей через него,  бросили в яму,  как дохлую
собаку. И она спросит: зачем убили дорогого мальчика - ее надежду, гордость,
жизнь? Никто не знает. Да, зачем?"
   "Война! Драться!  Резаться!  Убивать людей!  Да,  в наше  время,  с  нашим
просвещением,  с  нашей  наукой,  с нашей философией,  существует учреждение
особых училищ,  в которых учат убивать,  убивать издалека,  с совершенством,
убивать  много людей сразу,  убивать несчастных,  жалких людей,  ни в чем не
виноватых людей, поддерживающих семьи, и убивать их без всякого суда". "И
самое удивительное - это то, что народ не поднимается против правительств, -
всё равно,  в монархии  или  республике.  Самое  удивительное  то,  что  всё
общество не взбунтуется при одном слове "война".
   "Да, видно,  мы всегда будем жить старыми,  ужасными обычаями, преступными
суевериями,  кровожадными  понятиями  наших  предков.  Видно,  как  мы  были
зверями, так и останемся зверями, руководимыми только инстинктом".
   "Едва ли кто-нибудь, кроме Виктора Гюго, мог бы безнаказанно кликнуть клич
освобождения и истины".
   "Силу уже начинают называть насилием и судить ее,  - сказал  он.  -  Война
призывается на суд.  Просвещение по жалобе рода человеческого ведет судебное
дело  и  представляет  обвинительный  акт   против   всех   завоевателей   и
полководцев".
   "Люди начинают понимать то,  что увеличение преступления не может быть его
уменьшением;  что  если  убийство  есть преступление,  то убийство многих не
может быть смягчающим обстоятельством;  что если стыдно  красть,  то  захват
никак не может быть предметом прославления".
   "Провозгласим же  эту  несомненную истину,  обесчестим войну".  "Напрасный
гнев,  - продолжает Мопассан, - негодование поэта. Война уважаема, почитаема
теперь  более,  чем  когда-либо.  Искусный артист по этой части,  гениальный
убийца,  г-н фон Мольтке отвечал однажды депутатам общества мира  следующими
страшными  словами:  "Война  свята и божественного установления,  война есть
один из священных законов мира,  она поддерживает  в  людях  все  великие  и
благородные чувства:  честь,  бескорыстие,  добродетель,  храбрость.  Только
вследствие войны люди не впадают в самый грубый материализм".
   "Собираться стадами в 400 тысяч человек, ходить без отдыха день и ночь, ни
о чем не думая,  ничего не изучая,  ничему не учась, ничего не читая, никому
не принося пользы,  валяясь в нечистотах,  ночуя в грязи,  живя как скот,  в
постоянном одурении,  грабя города,  сжигая деревни,  разоряя народы, потом,
встречаясь с такими же скоплениями человеческого мяса,  наброситься на него,
пролить реки крови,  устлать  поля  размозженными,  смешанными  с  грязью  и
кровяной  землей  телами,  лишиться рук,  ног,  с размозженной головой и без
всякой пользы для кого бы то ни было издохнуть  где-нибудь  на  меже,  в  то
время  как  ваши старики родители,  ваша жена и ваши дети умирают с голоду -
это называется не впадать в самый грубый материализм".
   "Военные люди   -   главное  бедствие  мира.  Мы  боремся  с  природой,  с
невежеством,  чтобы хоть сколько-нибудь улучшить наше жалкое  существование.
Ученые  посвящают  труду  всю  жизнь для того,  чтобы найти средства помочь,
облегчить судьбу своих братьев.  И,  упорно  трудясь  и  делая  открытие  за
открытием,  они обогащают ум человеческий, расширяют науку, каждый день дают
новые знания, каждый день увеличивая благосостояние, достаток, силу народа".
   "И вот  наступает  война.  В шесть месяцев генералы разрушают всё то,  что
творилось в продолжение 20 лет усилия,  терпения,  гениальности.  И это  всё
называется не впадать в самый грубый материализм".
   "Мы ее видели,  войну.  Мы видели,  как люди сделались опять зверями,  как
они,  как шальные, убивали из удовольствия, из страха, для молодечества, для
похвальбы.  Мы видели,  как,  освободившись от понятий закона и  права,  они
расстреливали невинных, застигнутых на дороге и показавшихся подозрительными
только потому,  что они испугались.  Мы видели,  как убивали  привязанных  у
дверей  хозяев собак,  только чтобы попробовать новый револьвер.  Мы видели,
как расстреливали лежавших в поле коров без всякой надобности,  только чтобы
пострелять  для  потехи.  И  это  называется  не впадать в самый безобразный
материализм".
   "Вступить в страну,  зарезать человека,  который защищает свой дом, потому
что он одет в блузу и у него нет на голове  военной  фуражки;  сжигать  дома
бедняков,  которым есть нечего,  разбивать,  красть мебель, выпивать вино из
чужих погребов,  насиловать женщин на улицах,  сжигать  пороху  на  миллионы
франков  и  оставить  после  себя  разорение,  болезни,  - это называется не
впадать в самый грубый материализм".
   "Что же, наконец, они сделали, военные люди, какие их подвиги? Ничего. Что
они выдумали? Пушки и ружья. Вот и все".
   "Что оставила  нам  Греция?  Книги,  мраморы.  Оттого  ли она велика,  что
побеждала,  или оттого,  что произвела?  Не нападения персов помешали грекам
впасть в самый грубый материализм.  Не нападения же варваров на Рим спасли и
возродили его!  Что, Наполеон I продолжал разве великое умственное движение,
начатое философами конца прошлого века?"
   "Нет, уж если правительства берут на себя право посылать на смерть народы,
то  и  нет  ничего  удивительного,  что  и народы 6epут на себя иногда право
посылать на смерть и свои правительства".
   "Они защищаются,  и  они  правы.  Никто  не имеет права управлять другими.
Управлять другими можно только для блага того,  кем управляешь.  И тот,  кто
управляет,  обязан  избегать войны;  так же как и капитан корабля - избегать
крушения".
   "Когда капитан   виноват   в   крушении   своего   корабля,  его  судят  и
приговаривают,  если  он  окажется  виноватым  в  небрежности   и   даже   в
неспособности".
   "Отчего же бы не судить и правительство после  каждой  объявленной  войны?
Если бы только народ понял это,  если бы они судили власти,  ведущие их к
убийству,  если бы они отказывались идти на смерть без надобности,  если  бы
они употребляли данное им оружие против тех,  которые им дали его, - если бы
это случилось когда-либо, война бы умерла".
   "Но это  никогда  не случится".  Автор видит весь ужас войны;  видит,  что
причина ее в том,  что правительства,  обманывая людей,  заставляют их  идти
убивать и умирать без всякой для них нужды;  видит и то,  что люди,  которые
составляют  войска,  могли  бы  обратить  оружие  против   правительства   и
потребовать у них отчета.  Но автор думает,  что этого никогда не случится и
что поэтому выхода из этого положения нет. Он думает, что дело войны ужасно,
но  что  оно неизбежно,  что требования правительств того,  чтобы люди шли в
солдаты,  так же неизбежно,  как смерть,  и что так как правительства всегда
будут требовать этого, то всегда и будут войны.
   Так пишет  даровитый,  искренний,  одаренный тем проникновением в сущность
предмета,  которое  составляет  сущность  поэтического  дара,  писатель.  Он
выставляет   перед   нами  всю  жестокость  противоречия  сознания  людей  и
деятельности и,  не разрешая его,  признает как бы то,  что это противоречие
должно быть и что в нем поэтический трагизм жизни.
   Другой, не  менее  даровитый,  писатель  (Е.  Rod)  еще   ярче   описывает
жестокость  и  безумие  настоящего положения и точно так же для того,  чтобы
признать трагизм его, не предлагая и не провидя из этого положения выхода.
   "И для  чего  что-либо  делать и затевать?  - говорит он.  - И разве можно
любить людей в  теперешние  смутные  времена,  когда  завтрашний  день  одна
угроза?  Всё, что мы начали, все наши зреющие мысли, все наши предполагаемые
дела,  всё то хотя малое добро, которое мы можем сделать, - разве всё это не
будет снесено готовящейся бурей?"
   "Земля дрожит повсюду под ногами, и собирающаяся туча не минует нас".
   "Да, если бы страшна была одна революция, которая нас пугает. Так как я не
могу придумать общества,  более отвратительно устроенного, чем наше, то я не
боюсь того нового устройства,  которое заменит наше.  Если бы мне стало хуже
от перемены,  я бы утешался тем, что сегодняшние палачи были жертвами вчера.
Я бы переносил худшее, ожидая лучшего. Но не эта отдаленная опасность пугает
меня,  - я вижу другую,  более близкую,  более жестокую,  потому что ей  нет
никакого оправдания, потому что из нее не может выйти никакого добра. Каждый
день люди  взвешивают  случайности  войны  на  завтра.  И  каждый  день  эти
случайности становятся неизбежнее".
   "Мысль отказывается верить возможности катастрофы,  которая представляется
на  конце  века как последствие всего прогресса нашей эры,  а надо привыкать
верить".
   "В продолжение  20  лет  все  силы знания истощаются на изобретение орудий
истребления, и скоро несколько пушечных выстрелов будет достаточно для того,
чтобы  уничтожить  целое  войско.  Вооружаются не как прежде несколько тысяч
бедняков,  кровь которых покупали за деньги,  но теперь вооружены  поголовно
целые народы, собирающиеся резать горло друг другу".
   "У людей этих сначала крадут их время (забирая их  в  солдаты)  для  того,
чтобы потом вернее украсть их жизнь. Чтобы приготовить их к резне, разжигают
их ненависть,  уверяя  их,  что  о