приятное чувство,  как мы после
сообщили друг другу.  Едва только мы уверились словами Сократа в  бессмертии
души,  как  сильные доводы противного опять смутили нас и породили недоверие
не только к тому,  что было, но, как нам показалось, и всему, что могло быть
сказано по этому предмету.
   Я часто удивлялся Сократу,  но никогда более,  как в этот раз.  Что он  не
затруднился  ответом,  тут  нет ещё ничего удивительного,  но я больше всего
удивлялся тому  добродушию  и  спокойствию,  с  которым  он  благосклонно  и
одобрительно   выслушал   речь  Симлия,  и  тому,  как  он  потом,  подметив
впечатление,  произведённое на нас этой речью,  искусно помог нам  выйти  из
сомнения.
   Я в это время сидел по правой стороне его,  у кровати,  на низком стуле, а
он,  сидя на кровати, был выше меня. Он имел привычку играть моими волосами.
Так и теперь,  погладив рукой мою голову и сжав мои волосы  на  затылке,  он
сказал:
   - Завтра, Федон, та обстрижёшь эти прекрасные волосы.
   - Да, - сказал я.
   - Но погоди остригать их, а сделай, как я.
   - Что же? - спросил я.
   - А вот что.  Обещаем остричь волосы ты свои завтра,  а я свои сегодня же,
но только если не сумеем защитить свои доводы.
   Я шутя сказал, что я согласен, и тогда Сократ обратился к Симлию.
   - Хорошо,  Симлий,  - сказал он.  - Душа подобна гармонии.  И как гармония
возникает при правильном отношении лиры и струн,  так же и душа возникает от
известного отношения элементов тела.  А если это так, то как согласить это с
тем,  что мы только что говорили,  и с чем ты был согласен,  что все  знания
наши  суть воспоминания того,  что мы знали в предшествующих существованиях.
Если же душа  существовала  прежде,  чем  то  тело,  в  котором  она  теперь
находится,  то  как  же  может  она быть последствием известного соотношения
частей тела?  Так что,  если мы  признаем  то,  что  все  наши  знания  суть
воспоминания  прежних  существований,  то мы должны признать и то,  что душа
наша имеет существование,  независимое от условий, в которых находится тело.
Кроме  того,  различие  между  гармонией  и душой ещё и то,  что гармония не
сознаёт сама себя,  душа же сознаёт свою жизнь и не  только  сознаёт,  но  и
управляет  ею.  Гармония не может изменить положение лиры и зависит от него,
душа же независима от тела и может совершенно изменить его  состояние.  Так,
например,  сейчас все элементы моего тела находятся в правильном,  таком же,
как и вчера,  соотношении, а между тем моя душа решила то, что нарушит очень
скоро это правильное соотношение элементов,  потому что, как вы знаете, если
бы я согласился с предложением Критона бежать из тюрьмы,  то я бы был теперь
далеко  отсюда,  а  не сидел бы здесь,  беседуя с вами в ожидании казни.  Не
согласился же я на предложение Критона потому,  что счёл более  справедливым
подчиниться решению республики, чем уклониться от него.
   Так что выходит то,  что гармония приговорила лиру к разрушению,  т.е. что
есть во мне нечто такое, что сознаёт своё неумирающее начало.
   И потому,  хотя я и не могу с полной очевидностью доказать этого, сознавая
в себе начало разумное и свободное, превышающее телесную оболочку, в которой
оно находится, я не могу не верить в то, что душа моя бессмертна.
   Если же душа бессмертна,  - продолжал Сократ, - то мы обязаны заботиться о
ней не только для этой жизни,  но и для той,  в которую  она  переходит  при
смерти тела.
   Потому что если душа бессмертна и уносит с собой в другие  жизни  то,  что
приобрела  здесь,  то  как  же  не стараться сделать её сколь возможно более
хорошей и мудрой!
   И, помолчав немного, он прибавил:
   - Однако, друзья мои, мне кажется, уже пора заняться омовением, потому что
лучше выпить яд обмытому, чтобы не доставлять женщинам труд обмывать мёртвое
тело.
   Когда он  сказал  это,  Критон спросил его,  что он поручает нам исполнить
относительно его детей.
   - То, что я всегда говорил, Критон, - сказал он, - ничего нового. Заботясь
о самих себе,  о своей душе, вы сделаете самое лучшее и для меня, и для моих
сыновей, и для вас самих, хотя бы и не обещались мне этого.
   - Мы постараемся поступать так,  - ответил Критон.  -  Но  как  похоронить
тебя?
   - Как хотите,  - ответил он и, улыбнувшись, прибавил: - Я всё-таки, друзья
мои,  не могу убедить Критона в том,  что Сократ - это только тот я, который
сейчас беседует с вами,  а не тот,  кого он через несколько  времени  увидит
неподвижным и холодным.
   Сказавши это,  он встал и пошёл в комнату,  чтобы омыться. Критон пошёл за
ним;  нам же он приказал ожидать. Итак, мы ожидали, разговаривая между собой
о том, что было говорено, и о том несчастии, которое постигло нас, лишая нас
друга, учителя и руководителя.
   Когда Сократ окончил омовение и к нему были приведены его дети  -  у  него
было  два  маленьких  сына  и  один  взрослый  -  и когда вошли его домашние
женщины,  он, поговоривши с ними, выслал женщин и детей и опять вышел к нам.
Уже было близко к солнечному закату,  когда Сократ вышел к нам.  Скоро после
него вошёл служитель одиннадцати и, подошедши к Сократу, сказал:
   - Сократ,  ты,  конечно,  не будешь обвинять меня,  раздражаться и бранить
меня,  как раздражаются и бранят меня приговорённые,  когда я по  приказанию
одиннадцати требую,  чтобы они выпили яд. Я узнал тебя за это время и считаю
тебя человеком самым благородным,  кротким и лучшим  из  всех  тех,  которые
входили сюда,  а потому надеюсь, что и теперь ты негодуешь не против меня, -
потому что ты знаешь виновников дела,  а против них. Я пришёл объявить тебе,
что  время  пить яд,  - прощай и старайся перенести как можно легче то,  что
неизбежно.
   Сказав это, служитель заплакал, - отвернулся в сторону и вышел.
   - И ты прощай,  - сказал Сократ,  - мы же сделаем своё дело.  -  А  затем,
обратившись  к  нам,  прибавил:  -  Какой  хороший человек!  За это время он
навещал меня,  беседовал со мною, и я узнал в нём очень хорошего человека. И
теперь  так  трогательно  он  жалеет  меня!  Ну,  Критон,  исполним  же  его
требование; пусть мне принесут яд, если он готов.
   - Я думаю,  Сократ,  - возразил Критон,  - что солнце ещё высоко, да кроме
того,  многие принимают яд только очень поздно,  а весь  вечер  пиршествуют,
некоторые же даже наслаждаются и удовольствиями любви. Спешить незачем. Есть
ещё время.
   - Те,  о которых ты говоришь,  любезный Критон,  - сказал Сократ,  - имели
основание поступать так,  как поступали, думая, вероятно, что это хорошо для
них,  я же думаю иначе. Я думаю, что, выпивши яд немного позже, я не выиграю
ничего,  кроме того,  что сделаюсь смешным в собственных глазах. Поди и вели
принести яд.
   Критон, выслушав это, сделал знак стоявшему за дверью слуге. Слуга вышел и
скоро  возвратился,  ведя с собой человека,  который должен был дать Сократу
яд.
   - Тебе знакомы эти вещи, - сказал ему Сократ, - научи, что нужно делать. -
Нужно только, - ответил тот, - выпивши, ходить до тех пор, пока не отяжелеют
ноги; когда же отяжелеют, то лечь, и яд сделает своё дело.
   Сказав это,  он подал Сократу чашу.  Сократ взял её и с весёлым видом, без
малейшего  страха,  нисколько  не  изменившись ни в лице,  ни во взоре,  но,
взглянув, по своему обычаю, пристально на тюремщика, спросил:
   - Что   ты   думаешь   относительно  возлияния  из  этого  питья  в  честь
какого-нибудь божества: можно или нет?
   - Мы  приготовили,  Сократ,  столько,  -  ответил  тот,  - сколько считаем
необходимым.
   - Хорошо,  -  сказал Сократ.  - Но всё-таки должно помолиться богам о том,
чтобы переселение моё отсюда туда совершилось  благополучно:  об  этом  я  и
молюсь теперь.
   Сказавши это,  он поднёс чашу  ко  рту  и,  не  отрываясь,  без  страха  и
колебания,  выпил всё,  что в ней было.  До этой минуты мы удерживались и не
плакали,  но когда увидели,  что он пьёт и уже выпил.,  то  не  могли  долее
удерживаться:  у меня против воли полились слёзы;  закутав голову в плащ,  я
плакал о себе самом: не его, а своё собственное несчастье оплакивал я, теряя
в  нём такого друга.  Критон,  который ещё раньше меня не мог удержать своих
слёз,  вышел. Аполлодор и прежде не переставал плакать, теперь же разразился
рыданиями.
   - Что вы делаете,  удивительные вы люди?  -  сказал  Сократ.  -  Я  выслал
женщин,  чтобы  они  не  сделали  чего-нибудь  подобного.  Умирать  должно в
благоговейном молчании. Успокойтесь и будьте мужественны.
   Сделав над  собою  усилие,  мы  перестали  плакать.  А  он  походил  молча
несколько времени,  подошёл к кровати и,  сказав,  что у него тяжелеют ноги,
лёг на спину так,  как ему советовал речь служитель,  принёсший яд. Он лежал
неподвижно; служитель же время от времени трогал его ноги и голени. Сжав ему
одну ногу,  служитель спросил, чувствует ли он? Сократ отвечал: "нет". Потом
он снова, нажимая руки на голени и ляжки, показывал нам, что Сократ холодеет
и коченеет.
   - Как только холод дойдёт до сердца, - сказал он, - тогда конец.
   Холод доходил уже до нижней части живота,  когда Сократ, вдруг раскрывшись
- потому что он был накрыт, - сказал своё последнее слово:
   - Не забудьте принести Асклепию в жертву петуха.
   Очевидно, он хотел сказать этим  то,  что  он  благодарен  богу  врачебной
науки, который посредством изобретённого им средства излечил его от жизни.
   - Исполним,  - ответил Критон.  - Но  не  имеешь  ли  ты  ещё  чего-нибудь
сказать?
   На этот вопрос Сократ уже ничего не  ответил,  а  спустя  немного  времени
сделал судорожное движение,  после чего служитель раскрыл его.  Взор его уже
был неподвижен.  Критон подошёл к нему  и  опустил  ему  веки  на  открытые,
остановившиеся глаза.

   (* Написано Л.Н.Толстым на основе книги:  Платон. Федон. Разговор. Перевод
Дм. Лебедева. М., 1896 *)



    Лев Николаевич Толстой.
    Неужели это так надо?


   Date:  20-26 марта 1998
   Изд:   Л.Н.Толстой. Избранное. (Серия "Мастера русской прозы XX века"),
   Л., "Лениздат ", 1983
   Набор: Адаменко Виталий



Лев Толстой. НЕУЖЕЛИ ЭТО ТАК НАДО?


I

   Стоит среди  полей  обнесенный  стеной чугунолитейный завод с непереставая
дымящимися огромными трубами,  с гремящими  цепями,  домнами,  с  подъездной
железной дорогой и раскинутыми домиками заведующих и рабочих. На заводе этом
и в шахтах его,  как муравьи,  копаются рабочие люди:  одни на 100 аршин под
землею,  в  темных,  узких,  душных,  сырых,  постоянно  угрожающих  смертью
проходах,  с утра до ночи,  или с ночи  до  утра  выбивают  руду;  другие  в
темноте,  согнувшись,  подвозят  эту  руду  или  глину к дудке и везут назад
пустые вагончики и  опять  наполняют  их,  и  так  работают  по  двенадцати,
четырнадцати часов в день всю неделю.
   Так работают в шахтах.  На самой домне работают одни у печей при удушающей
жаре,  другие  у  спуска  растопленной  руды  и  шлака;  третьи - машинисты,
кочегары, слесаря, кирпичники, плотники - в мастерских, также по двенадцать,
четырнадцать часов всю неделю.
   По воскресеньям все эти люди получают расчет,  моются и,  иногда  немытые,
напиваются  в  трактирах  и  кабаках,  со  всех  сторон  окружающих  завод и
заманивающих рабочих,  и с раннего утра в понедельник опять становятся на ту
же работу.
   Тут же около завода мужики пашут на измученных,  захудалых  лошадях  чужое
поле.  Мужики эти встали на заре, если они не провели ночь в ночном, то есть
не ночевали у болота,  - единственное место, где они могут накормить лошадь.
Встали  они  на  заре,  приехали домой,  запрягли лошадь и,  захватив краюху
хлеба, поехали пахать чужое поле.
   Другие же  мужики  тут  же  недалеко  от завода сидят на шоссейной дороге,
пригородив себе из рогожки защиту,  и бьют шоссейный  камень.  Ноги  у  этих
людей избиты,  руки в мозолях,  все тело грязно,  и не только лицо, волосы и
борода, но и легкие их пропитаны известковой пылью.
   Взяв из неразбитой кучи большой неразбитый камень, люди эти, укладывая его
между обутыми в лапти и обмотанными ветошками,  ступнями ног,  бьют по камню
тяжелым  молотом  до  тех пор,  пока камень рассядется.  А когда рассядется,
берут разбитые куски и бьют по ним до тех пор,  пока и эти не разобьются  на
мелкий щебень;  и опять берут целые камни и опять сначала...  И так работают
эти люди от утренней летней зари до ночи -  пятнадцать,  шестнадцать  часов,
отдыхая  только  часа  два после обеда,  и два раза,  в завтрак и в полдень,
подкрепляют себя хлебом и водой.
   И так живут все эти люди и в шахтах, и на заводе, и пахари, и каменобойцы,
с молодых лет и до старости;  и так же живут в непосильных трудах их жены  и
матери,  наживая  маточные  болезни;  и  так же живут их отцы и дети,  плохо
накормленные,  плохо одетые, в сверхсильной, губящей здоровье работе, с утра
и до вечера, с молодости и до старости.
   А вот мимо завода,  мимо каменобойцев,  мимо пашущих мужиков,  встречая  и
обгоняя оборванных мужчин и женщин с котомками,  бредущих из места в место и
кормящихся  Христовым  именем,  катится,  позвякивая   бубенцами,   коляска,
запряженная  одномастной  гнедой  четверней пятивершковых коней,  из которых
худший стоит всего двора каждого из любующихся на эту  четверню  мужиков.  В
коляске  сидят  две барышни,  блестя яркими цветами зонтиков,  лент и перьев
шляп, стоящих каждая дороже той лошади, на которой пашет мужик свое поле; на
переднем  месте  сидит  блестящий  на  солнце галунами и пуговицами офицер в
свежевымытом кителе; на козлах грузный кучер в шелковых синих рукавах рубахи
и  бархатной  поддевке.  Он  чуть  не  задавил  богомолок и не сбил в канаву
проезжавшего порожнем мужика,  в его испачканной рудой рубахе трясущегося на
телеге.
   "А это не видишь?" - говорит  кучер,  показывая  кнут  недостаточно  скоро
свернувшему мужику, и мужик одной рукой дергает за вожжу, а другой испуганно
снимает шапку с вшивой головы.
   За коляской  беззвучно  несутся,  блестя на солнце никелированными частями
машины,  два велосипедиста и одна велосипедистка и весело смеются, перегоняя
и пугая крестящихся богомолок.
   Стороной же от шоссе едут два верховых:  мужчина на английском  жеребце  и
дама  на  иноходце.  Не  говоря о цене лошадей и седел,  одна черная шляпа с
лиловым вуалем стоит два месяца работы каменобойцев, а за стик-хлыст, модный
английский, заплачено столько, сколько получит в неделю подземной работы тот
малый,  который идет довольный тем,  что  нанялся  в  шахты,  и  сторонится,
любуясь  на  гладкие  фигуры  лошадей  и  всадников и на жирную,  иноземную,
огромную собаку в дорогом ошейнике, бегущую с высунутым языком за ними.
   Неподалеку за  этой  компанией  едут  на  телеге  улыбающаяся,  с завитыми
кудряшками,  нарядная девица в белом фартуке и  толстый  румяный  мужчина  с
расчесанными  бакенбардами,  с  папироской  в  зубах,  что-то  нашептывающий
девице. В телеге видны самовар, узлы в салфетках, мороженица.
   Это - прислуга людей,  едущих в коляске, верхом и на велосипедах. Нынешний
день не представляет для них ничего исключительного.  Они живут так все лето
и почти каждый день делают прогулки,  а иногда, как нынче, с чаем, напитками
и сладостями, с тем, чтобы есть и пить не в одном и том же, а в новом месте.
   Господа эти три семьи,  живущие в деревне и на даче.  Одна семья помещика,
владельца двух тысяч десятин земли, другая чиновника, получающего три тысячи
жалованья, третья, самая богатая семья - дети фабриканта.
   Все эти люди нисколько не удивлены и не тронуты видом всей  той  нищеты  и
каторжного труда, которые окружают их. Они считают, что все это так и должно
быть. Занимает их совсем другое.
   "Нет, это невозможно, - говорит дама верхом, оглядываясь на собаку, - я не
могу  видеть  этого!"  И  она  останавливает  коляску.  Все  говорят  вместе
по-французски,  смеются  и  сажают собаку в коляску и едут дальше,  застилая
облаками известковой пыли каменобойцев и прохожих по дороге.
   И коляска,  и  верховые,  и  велосипедисты  промелькнули,  как существа из
другого  мира;  а  заводские,  каменобойцы,  мужики-пахари  продолжают  свою
тяжелую, однообразную, чужую работу, которая кончится вместе с их жизнью.
   "Живут же  люди",  -  думают  они,  провожая  глазами  проехавших.  И  еще
мучительнее представляется им их мучительное существование.


II

   Что же это такое?  Сделали,  что ли,  эти работающие люди что-нибудь очень
преступное,  за что они так наказаны? Или это удел всех людей? А те, которые
проехали  в  колясках  и на велосипедах,  сделали или еще сделают что-нибудь
особенно полезное и важное,  за что они так награждены? Нисколько! напротив,
те,   которые   так   напряженно   работают,  большей  частью  нравственные,
воздержанные.  скромные, трудолюбивые люди; те же, которые проехали, большею
частью  - развращенные,  похотливые,  наглые,  праздные люди.  А все это так
только  потому,  что  такое  устройство  жизни  считается   естественным   и
правильным  в мире людей,  утверждающих про себя или то,  что они исповедуют
закон Христа  любви  к  ближнему,  или  то,  что  они  культурные,  то  есть
усовершенствованные люди.
   И такое устройство существует не только  в  том  уголке  Тульского  уезда,
который живо представляется мне,  потому что я часто видаю его,  а везде, не
только в России от Петербурга до Батума,  но и во Франции  -  от  Парижа  до
Оверна,  и  в Италии - от Рима до Палермо,  и в Германии,  и в Испании,  и в
Америке, и в Австралии, и даже в Индии и в Китае. Везде два или три человека
на тысячу живут так,  что,  ничего не делая для себя,  в один день съедают и
выпивают то,  что прокормило бы сотни людей в год;  носят  на  себе  одежды,
стоящие  тысячи,  живут в палатах,  где поместились бы тысячи рабочих людей;
тратят на свои прихоти тысячи,  миллионы рабочих дней; другие же, недосыпая,
недоедая,  работают через силу,  губя свое телесное и душевное здоровье,  на
этих избранных.
   Для одних  людей,  когда  они  еще  только собираются родиться,  призывают
акушерку,  доктора, иногда двух для одной родильницы, приготовляют приданное
с сотней распашоночек,  качающиеся тележки; другие же, огромное большинство,
рожают детей где и как попало,  без помощи,  завертывают в тряпки,  кладут в
лубочные люльки на солому и радуются, когда они умирают.
   За детьми одних,  покуда мать лежит девять дней,  ухаживает бабка, нянька,
кормилица,  за  другими никто не ухаживает,  потому что некому,  и сама мать
встает тотчас же после родов,  топит печку,  доит корову  и  иногда  стирает
белье для себя и мужа.  Одни растут среди игрушек,  забав и поучений, другие
сначала ползают голыми брюхами через пороги,  увечатся, съедаются свиньями и
с  пяти  лет  начинают  подневольно  работать.  Одних  научают  всей научной
мудрости,  приспособленной к  детскому  возрасту,  других  обучают  матерным
словам  и  самым  диким суевериям.  Одни влюбляются,  заводят романы и потом
женятся,  когда уже изведали все удовольствия любви;  других женят и  отдают
замуж,  за кого нужно родителям,  для помощи в работе от 16 до 20 лет.  Одни
едят и пьют самое лучшее и дорогое,  что только есть на свете,  кормя  своих
собак  белым  хлебом  и говядиной;  другие едят один хлеб с квасом,  и то не
вволю и не мягкий, чтобы не съесть лишнего. Одни, не пачкаясь, меняют тонкое
белье каждый день;  другие,  постоянно работая чужую работу,  меняют грубое,
изодранное,  вшивое белье в две недели, а то и вовсе не меняют, а носят его,
пока  распадется.  Одни спят в чистых простынях,  на пуховиках;  другие - на
земле, покрывшись рваными кафтанами.
   Одни ездят  на  сытых,  кормленных  конях  без дела,  для гулянья;  другие
мучительно работают на некормленых  лошадях  и  по  делу  идут  пешие.  Одни
придумывают,  что бы им сделать, чтобы занять свое праздное время; другие же
не успевают обчиститься,  обмыться,  отдохнуть,  слово сказать, повидаться с
родными.  Одни  читают  на  четырех  языках,  веселятся  каждый  день самыми
разнообразными увесе