им не дают ее сразу,  а вылечивают  и
бьют  другой,  иногда третий раз.  И он живет и лечится в госпитале,  ожидая
новых мучений, которые доведут его до смерти.
   И его ведут во второй или третий раз и тогда уже добивают насмерть.  И все
это  за  то,  что  человек  или  бежит  от  палок,  или  имел   мужество   и
самоотвержение жаловаться за своих товарищей на то,  что их дурно кормят,  а
начальство крадет их паек.
   Он рассказывал все это,  и когда я старался вызвать его раскаяние при этом
воспоминании, он сначала удивился, а потом как будто испугался.
   - Нет,  - говорит,  - это что ж, это по суду. В этом разве я причинен? Это
по суду, по закону.
   То же  спокойствие  и  отсутствие  раскаяния  было у него и по отношению к
военным ужасам,  в которых он участвовал и которых он много видел и в Турции
и  в  Польше.  Он  рассказал  об  убитых  детях,  о смерти голодом и холодом
пленных, об убийстве штыком молодого мальчика-поляка, прижавшегося к дереву.
   И когда  я  спросил его,  не мучают ли совесть его и эти поступки,  он уже
совсем не понял меня.  Это на войне,  по закону,  за царя и  отечество.  Это
дела,  по  его понятию,  не только не дурные,  но такие,  которые он считает
доблестными,  добродетельными,  искупающими его грехи.  То,  что он разорял,
губил неповинных ничем детей и женщин,  убивал пулей и штыком людей, то, что
сам засекал,  стоя в строю,  насмерть людей и таскал их в госпиталь и  опять
назад на мученье,  это все не мучает его, это все как будто не его дела. Это
все делал как будто не он, а кто-то другой.
   Есть у  него кое-какие грешки личные,  когда он без того,  что он называет
законом,  бил и мучал людей, и эти мучают его, и для искупления от них он уж
много  раз  причащался  и  еще  надеется  причастится  перед  самой смертью,
рассчитывая на то,  что это загладит  мучающие  его  совесть  грехи.  Но  он
все-таки мучается,  и картины ужасов прошедшего не покидают его. Что бы было
с этим стариком,  если бы он понял то,  что так должно  бы  быть  ясно  ему,
стоящему на пороге смерти,  что между всеми делами его жизни,  теми, которые
он называет:  по закону, и всеми другими нет никакого различия, что все дела
его те,  которые он мог сделать и не сделать (а бить и не бить, убивать и не
убивать людей всегда было в его власти),  что все дела его - его  дело,  что
как  теперь,  накануне  его смерти,  нет и не может быть никакого посредника
между ним и Богом,  так и не было и не могло быть и в ту минуту,  когда  его
заставляли мучать и убивать людей.  Чтоб с ним было, если б он понял теперь,
что не должен был бить и убивать людей и что закона  о  том,  чтобы  бить  и
убивать братьев, никогда не было и не могло быть. Если бы он понял, что есть
только один вечный закон,  который он всегда знал и не мог не знать - закон,
требующий любви и жалости к людям, а что то, что он называет теперь законом,
был дерзкий,  безбожный обман, которому он не должен был подаваться. Страшно
подумать  о  том,  что представлялось бы ему в его бессонные ночи на печке и
каково было бы его отчаяние,  еси бы он  понял  это.  Мучения  его  были  бы
ужасны.
   Так зачем же и мучать его?  Зачем мучать совесть умирающего старика? Лучше
успокоить ее. Зачем раздражать народ, вспоминать то, что уже прошло?
   Прошло? Что прошло?  Разве может пройти то,  чего мы не только не начинали
искоренять  и  лечить,  но  то,  что боимся назвать и по имени.  Разве может
пройти жестокая болезнь только от того, что мы говорим, что прошло. Оно и не
проходит и не пройдет никогда,  и не может пройти,  пока мы не признаем себя
больными.  Для того чтобы излечить  болезнь,  надо  прежде  признать  ее.  А
этого-то мы и не делаем. Не только не делаем, но все усилия наши употребляем
на то,  чтобы не видать,  не называть ее.  Болезнь и не проходит,  а  только
видоизменяется, въедается глубже в плоть, в кровь, в кости, в мозг костей.
   Болезнь в том,  что люди, рожденные добрыми, кроткими, люди, с вложенной в
их сердце любовью, жалостью к людям, совершают - люди над людьми - ужасающие
жестокости,  сами не зная,  зачем и для чего.  Наши русские  люди,  кроткие,
добрые,  все проникнутые духом учения Христа,  люди,  кающиеся в душе о том,
что словом оскорбляли людей,  что не  поделились  последним  с  нищим  и  не
пожалели  заключенных,  эти  люди  проводят  лучшую  пору жизни в убийстве и
мучительстве своих братий и не только не каются в этих делах, но считают эти
дела   или   доблестью,  или,  по  крайней  мере  необходимостью,  такою  же
неизбежною,  как пища или дыхание.  Разве это не ужасная болезнь? И разве не
лежит  на обязанности каждого делать все,  что он может для исцеления ее,  и
первое, главное, указать на нее, признать ее, назвать ее ее именем.
   Солдат старый  провел  всю  свою  жизнь  в  мучительстве и убийстве других
людей.  Мы говорим:  зачем поминать?  Солдат не считает себя виноватым, и те
страшные  дела:  палки,  сквозь строй и другие - прошли уже;  зачем поминать
старое?  Теперь  уж  этого  нет  больше.  Был  Николай  Палкин.  Зачем   это
вспоминать?  Только  старый  солдат перед смертью помянул.  Зачем раздражать
народ?  Так же говорили при Николае  про  Александра.  То  же  говорили  при
Александре про павловские дела. Так же говорили при Павле про Екатерину. Так
же при Екатерине про Петра и т.п. Зачем поминать? Как зачем поминать? Если у
меня  была  лихая болезнь или опасная и я излечился или избавился от нее,  я
всегда с радостью буду поминать.  Я не буду поминать только тогда,  когда  я
болею  и все так же болею,  еще хуже,  и мне хочется обмануть себя.  И мы не
поминаем только оттого,  что мы знаем,  что мы больны  все  так  же,  и  нам
хочется обмануть себя.
   Зачем огорчать старика и раздражать народ?  Палки и сквозь строй - все это
уж прошло.
   Прошло? Изменило форму,  но не прошло.  Во всякое прошедшее время было то,
что   люди  последующего  времени  вспоминают  не  только  с  ужасом,  но  с
недоумением:  правежи,  сжигания за ереси, пытки, военные поселения, палки и
гоняния  сквозь  строй.  Мы  вспоминаем  все это и не только ужасаемся перед
жестокостью людей,  но не можем себе  представить  душевного  состояния  тех
людей,  которые это делали. Что было в душе того человека, который вставал с
постели,  умывшись,  одевшись в боярскую одежду,  помолившись  Богу,  шел  в
застенок  выворачивать суставы и бить кнутом стариков,  женщин и проводил за
этим занятием,  как теперешние чиновники в сенате, свои обычные пять часов и
ворочался  в  семью  и  спокойно  садился  за обед,  а потом читал Священное
писание?  Что было в душе тех полковых и ротных командиров:  я  знал  одного
такого,  который  накануне  с  красавицей дочерью танцевал мазурку на бале и
уезжал раньше,  чтобы назавтра рано утром распорядиться прогонянием насмерть
сквозь строй бежавшего солдатататарина,  засекал этого солдата до смерти и и
возвращался обедать в семью. Ведь все это было и при Петре, и при Екатерине,
и при Александре,  и при Николае.  Не было времени, в которое не было бы тех
страшных дел,  которые мы,  читая их, не можем понять. Не можем понять того,
как могли люди не видать тех ужасов, которые они делали, не видать, если уже
не зверства бесчеловечности  тех  ужасов,  то  бессмысленность  их.  Во  все
времена это было. Неужели наше время такое особенное, счастливое, что в наше
время нет таких ужасов, нет таких поступков, которые будут казаться столь же
непонятными  нашим  потомкам?  Нам  ясна  теперь  не  только жестокость,  но
бессмысленность сжигания еретиков и  пыток  судейских  для  узнания  истины.
Ребёнок  видит бессмысленность этого;  но люди того времени не видели этого.
Умные,  учёные люди утверждали, что пытки - необходимое условие жизни людей,
что это тяжело,  но без этого нельзя.  То же с палками, с рабством. И пришло
время, и нам трудно представить себе то состояние умов, при котором возможно
было такое грубое заблуждение.
   Где наши пытки, наше рабство, наши палки? Нам кажется, что их нет, что это
было  прежде,  но  теперь  прошло.  Нам кажется это оттого,  что мы не хотим
понять старого и старательно закрываем на него глаза.
   Если мы прямо поглядим на прошедшее,  нам откроется и наше настоящее. Если
мы  только  перестанем  слепить  себе  глаза  выдуманными   государственными
пользами  и  благами  и посмотрим на то,  что одно важно:  добро и зло жизни
людей,  нам все станет ясно.  Если мы  назовем  настоящими  именами  костры,
пытки,  плахи,  клейма,  рекрутские наборы, то мы найдем и настоящее имя для
тюрем, острогов, войск с общею воинскою повинностью, прокуроров, жандармов.
   Если мы  не  будем  говорить:  зачем  поминать?  и  не будем заслонять дел
людских прошедшего воображаемыми пользами для различных  фикций,  мы  поймем
то, что делалось прежде, поймем и то, что делается теперь.
   Если нам ясно,  что нелепо и жестоко рубить головы  на  плахе  и  узнавать
истину от людей посредством выворачивания их костей, то так же ясно станет и
то,  что так же, если не еще более, нелепо и жестоко вешать людей или сажать
в  одиночное заключение,  равное или худшее смерти,  и узнавать истину через
наемных адвокатов и прокуроров.  Если нам ясно станет,  что нелепо и жестоко
убивать  заблудшего  человека,  то так же ясно станет и то,  что еще нелепее
сажать такого человека в острог,  чтоб  совсем  развратить  его;  если  ясно
станет,  что  нелепо  и  жестоко  ловить  мужиков в солдаты и клеймить,  как
скотину,  то так же нелепо и жестоко забирать всякого 21-летнего человека  в
солдаты.  Если  ясно  станет,  как нелепа и жестока опричнина,  то еще яснее
будет нелепость и жестокость гвардий и охраны.
   Если мы  только перестанем закрывать глаза на прошедшее и говорить:  зачем
поминать старое,  нам ясно станет, в чем наши точно такие же ужасы, только в
новых  формах.  Мы  говорим:  все это прошло.  Прошло,  теперь уж нет пыток,
блудниц Екатерин с их самовластными любовниками,  нет рабства, нет забивания
насмерть палками и др. Но ведь только так кажется.
   Триста тысяч человек в острогах и арестантских  ротах  сидят,  запертые  в
тесные,  вонючие  помещения,  и  умирают  медленной  телесной и нравственной
смертью.  Жены и дети их брошены без  пропитания,  а  этих  людей  держат  в
вертепе  разврата  -  острогах  и  арестантских ротах,  и только смотрители,
полновластные хозяева этих рабов,  суть те люди, которым на что-нибудь нужно
это жестокое бессмысленное заключение. Десятки тысяч людей с вредными идеями
в ссылках разносят эти идеи в дальние углы России и сходят с ума и вешаются.
Тысячи  сидят  по  крепостям  или  убиваются  тайно начальниками тюрем,  или
сводятся с ума одиночными заключениями.  Миллионы народа гибнут физически  и
нравственно  в  рабстве  у  фабрикантов.  Сотни  тысяч  людей  каждую  осень
отбираются от семей,  от молодых жен, приучаются к убийству и систематически
развращаются.  Царь  русский не может выехать никуда без того,  чтобы вокруг
него не была цепь явная сотен тысяч  солдат,  на  50  шагов  друг  от  друга
расставленная  по  дороге,  и тайная цепь,  следящая за ним повсюду.  Король
сбирает подати  и  строит  башни,  и  на  башне  делает  пруд,  и  в  пруду,
выкрашенном синей краской,  и смашинами,  представляющими бурю,  катается на
лодке. А народ мрет на фабриках: и в Ирландии, и во Франции, и в Бельгии.
   Не нужно иметь особой проницательности, чтобы видеть, что в наше время все
то же что наше время полно теми же ужасами,  теми же  пытками,  которые  для
следующих   поколений  будут  так  же  удивительны  по  своей  жестокости  и
нелепости.
   Болезнь все  та  же,  и  болезнь не столько тех,  которые пользуются этими
ужасами,  сколько тех,  которые приводят их в исполнение.  Пускай бы  Петры,
Екатерины,  Палкины,  Баварские короли пользовались в 100, в 1000 раз более.
Пускай бы устраивали башни,  театры,  балы,  обирали бы народ. Пускай Палкин
засекал  бы  народ,  пускай  теперешние  злодеи  вешали  бы сотнями тайком в
крепостях, только бы они это делали сами, только бы они не развращали народ,
не обманывали его, заставляя его участвовать в этом, как старого солдата.
   Ужасная болезнь эта,  болезнь обмана о том,  что для человека  может  быть
какой-нибудь  закон  выше  закона  любви и жалости к ближним и что потому он
никогда не может ни по чьему требованию  делать  очевидное  несомненное  зло
своим  братьям,  убивая,  засекая,  вешая их,  сажая в тюрьмы,  забирая их в
солдаты, отбирая от них подати.
   1880 лет тому назад на вопрос фарисеев о том,  позволительно давать подать
кесарю или нет, сказано: отдавайте кесарево кесарю, а божье Богу.
   Если бы была у людей в наше время хоть слабая вера в учение Христа, то они
считали бы должным Богу хоть то,  чему не только словами учил Бог  человека,
сказав:  "не убий";  сказав:  "не делай другому того,  чего не хочешь, чтобы
тебе делали";  сказав:  "люби ближнего,  как самого себя",  - но то, что Бог
неизгладимыми чертами написал в сердце каждого человека:  любовь к ближнему,
жалость к нему, ужас перед убийством и мучительством братьев.
   Если бы  люди  верили  Богу,  то они не могли бы не признавать этой первой
обязанности к нему,  исполнять то,  что он написал  в  их  сердце,  то  есть
жалеть, любить, не убивать, не мучать своих братьев. И тогда слова: кесарево
кесарю, а божье Богу имели бы для них значение.
   Царю или кому еще все,  что хочешь,  но только не божие.  Нужны кесарю мои
деньги - бери;  мой дом, мои труды - бери. Мою жену, моих детей, мою жизнь -
бери;  все  это не божие.  Но нужно кесарю,  чтоб я поднял и опустил прут на
спину ближнего;  нужно ему,  чтоб я держал человека,  пока его  будут  бить,
чтобы  я связал человека или с угрозой убийства,  с оружием в руке стоял над
человеком,  когда ему делают зло,  чтобы я запер дверь тюрьмы за  человеком,
чтобы  я  отнял  у  человека его корову,  хлеб,  чтобы я написал бумагу,  по
которой запрут человека или отнимут у него то, что ему дорого, - всего этого
я  не  могу,  потому что тут требуются поступки мои,  а они-то и есть божие.
Идти через строй,  идти в тюрьму,  на смерть,  отдавать подати кесарю, - все
это я могу,  но бить в строю,  сажать в тюрьму,  водить на смерть,  собирать
подати - всего этого я не могу для кесаря,  потому что тут кесарь требует от
меня божие.
   Но мы дошли до того,  что слова:  "Богу божие" - для нас означают то,  что
Богу отдавать копеечные свечи,  молебны, слова - вообще все, что никому, тем
более Богу,  не нужно,  а все остальное,  всю свою жизнь,  всю святыню своей
души, принадлежащую Богу, отдавать кесарю!

   1886-1887 гг.



КОММЕНТАРИИ

   Впервые: в 1891 г. в женевском издании М.К.Элпидина. В 1899 г. В.Г.Чертков
издал  в  Англии  антимилитаристский  сборник,  куда кроме "Николая Палкина"
вошли ещё рассказы:  "Работник Емельян и пустой барабан" и "Дорого стоит". В
России  попытка  напечатать  статью  была  сделана в 1906 г.:  в октябрьской
книжке журнала "Всемирный вестник" и отдельными брошюрами,  отпечатанными  в
том же году московской типографией Вильде и петербургским книгоиздательством
"Обновление".  Все эти издания были конфискованы.  Первым  русским  изданием
стала брошюра, выпущенная в Петрограде в 1917 г.



    Л.Н.Толстой.
    В чем моя вера?




   Я  прожил на свете 55 лет и, за исключением 14 или 15 детских, 35 лет я
прожил нигилистом в настоящем значении этого слова, то есть не социалистом и
революционером, как обыкновенно понимают это слово,  а нигилистом  в  смысле
отсутствия всякой веры.
   Пять  лет тому назад я  поверил в  учение Христа --  и  жизнь моя вдруг
переменилась: мне перестало  хотеться  того, чего  прежде  хотелось, и стало
хотеться того, что прежде не хотелось. То, что  прежде казалось  мне хорошо,
показалось дурно,  и  то, что прежде  казалось дурно,  показалось хорошо. Со
мной случилось то, что случается с человеком, который вышел за делом и вдруг
дорогой решил, что дело это ему совсем не нужно, -- и повернул домой. И все,
что было  справа, -- стало слева, и все,  что  было слева, -- стало  справа:
прежнее желание  -- быть как можно дальше от дома -- переменилось на желание
быть как  можно ближе от  него. Направление моей жизни --  желания мои стали
другие: и доброе и  злое переменилось местами. Все это произошло оттого, что
я понял учение Христа не так, как я понимал его прежде.
   Я  не толковать хочу учение  Христа,  я хочу  только рассказать,  как я
понял  то,  что  есть  самого  простого, ясного, понятного  и  несомненного,
обращенного  ко  всем  людям  в  учении  Христа,  и  как то,  что  я  понял,
перевернуло мою душу и дало мне спокойствие и счастие.
   Я не толковать хочу учение Христа,  а только одного хотел бы: запретить
толковать его.
   Все  христианские церкви всегда признавали, что все люди,  неравные  по
своей  учености и уму, -- умные и глупые, --  равны  перед  Богом, что  всем
доступна  Божеская истина. Христос  сказал даже,  что  воля  Бога в том, что
немудрым открывается то, что скрыто от мудрых.
   Не все могут быть посвящены в  глубочайшие тайны догматики, гомилетики,
патристики, литургики, герменевтики, апологетики др., но все  могут и должны
понять то, что  Христос говорил всем миллионам  простых,  немудрых, живших и
живущих людей. Так вот то самое, что Христос сказал всем этим простым людям,
не имевшим  еще возможности обращаться за разъяснениями  его учения к Павлу,
Клименту, Златоусту и другим, это самое я не понимал прежде, а теперь понял;
и это самое хочу сказать всем.
   Разбойник  на кресте поверил в Христа и спасся. Неужели было бы дурно и
для кого-нибудь  вредно, если бы разбойник не умер на  кресте, а сошел  бы с
него и рассказал людям, как он поверил в Христа.
   Я так же, как разбойник  на кресте, поверил  учению Христа и  спасся. И
это не далекое сравнение, а самое близкое выражение того душевного состояния
отчаяния и ужаса перед  жизнью  и смертью, в  котором я находился  прежде, и
того состояния спокойствия и счастия, в котором я нахожусь теперь.
   Я, как разбойник, знал, что жил и живу скверно, видел,  что большинство
людей вокруг  меня живет  так  же. Я  так  же,  как  разбойник,  знал, что я
несчастлив  и страдаю и что вокруг меня люди также несчастливы и страдают, и
не видал никакого  выхода, кроме смерти, из этого положения. Я так  же,  как
разбойник к кресту, был пригвожден  какой-то силой к этой  жизни страданий и
зла. И  как разбойника  ожидал  страшный  мрак  смерти  после  бессмысленных
страданий и зла жизни, так и меня ожидало то же.
   Во  всем этом я был совершенно подобен  разбойнику,  но различие мое от
разбойника было  в том,  что он  умирал  уже,  а  я еще  жил. Разбойник  мог
поверить тому, что  спасение его  будет там, за гробом, а я не  мог поверить
этому, потому что кроме жизни за гробом мне предстояла еще  и жизнь здесь. А
я  не понимал этой жизни. Она мне казалась ужасна. И вдруг  я  услыхал слова
Христа, понял их, и жизнь и  смерть перестали  мне казаться злом, и,  вместо
отчаяния, я испытал радость и счастье жизни, не нарушимые смертью.
   Неужели  для кого-нибудь может  быть  вредно, если  я расскажу, как это
сделалось со мной?


   I

   О том, почему  я прежде не понимал учения Христа и как и почему я понял
его, я  написал два большие  сочинения: Критику  догматического богословия и
новый  перевод и соединение четырех Евангелий  с объяснениями. В  сочинениях
этих я методически, шаг за шагом стараюсь разобрать  все то, что скрывает от
людей  истину,  и стих за стихом вновь  перевожу, сличаю  и соединяю  четыре
Евангелия.
   Работа эта  продолжается  уже  шестой  год. Каждый год,  каждый месяц я
нахожу  новые и  новые уяснения и  подтверждения основной  мысли,  исправляю
вкравшиеся в мою работу, от поспешности и увлеченья,  ошибки, исправляю их и
дополняю то, что сделано. Жизнь моя, которой остается уже немного, вероятно,
кончится раньше  этой  работы. Но я уверен, что  работа эта нуж