ся к своим.
   Все это было так просто, так ясно, что мне было удивительно, как мог  я
сразу не понять этого.
   Причина  моего  непонимания  была  та  же,  что и  причина  непонимания
запрещения  судов  и  клятвы. Очень  трудно понять,  что  те  суды,  которые
открываются  христианскими   молебствиями,  благословляются   теми,  которые
считают себя блюстителями закона Христа,  что эти-то самые суды несовместимы
с исповеданием Христа и прямо противны ему.  Еще труднее догадаться,  что та
самая клятва,  к которой приводят всех людей блюстители закона Христа, прямо
запрещена этим законом; но догадаться,  что то, что в  нашей жизни считается
не только необходимым и естественным,  но самым прекрасным  и  доблестным --
любовь к отечеству,  защита, возвеличение его,  борьба  с  врагом и т.п., --
суть  не только преступления закона Христа, но явное  отречение от  него, --
догадаться,  что  это так, --  ужасно  трудно. Жизнь наша  до такой  степени
удалилась от учения Христа, что самое удаление это становится теперь главной
помехой понимания его. Мы так пропустили мимо ушей и  забыли  все то, что он
сказал нам о нашей жизни, --  о том, что  не  только  убивать,  но гневаться
нельзя на другого человека, что нельзя защищаться, а надо  подставлять щеку,
что  надо  любить  врагов, --  что нам  теперь,  привыкшим  называть  людей,
посвятивших  свою  жизнь  убийству,  --  христолюбивым воинством,  привыкшим
слушать молитвы, обращенные ко Христу о победе над врагами, славу и гордость
свою полагающим  в  убийстве,  в  некоторого рода святыню  возведшим  символ
убийства,  шпагу,  так  что человек без этого символа,  -- без ножа, --  это
осрамленный человек, что нам  теперь кажется, что Христос не запретил войны,
что если бы он запрещал, он бы сказал это яснее.
   Мы забываем  то,  что Христос  никак не мог себе представить, что люди,
верующие  в его учение  смирения,  любви и всеобщего  братства,  спокойно  и
сознательно могли бы учреждать убийство братьев.
   Христос не  мог себе представить этого, и потому он не мог  христианину
запрещать войну, как  не может  отец,  дающий наставление своему сыну о том,
как надо жить честно, не обижая никого и отдавая свое другим, запрещать ему,
как не надо резать людей на большой дороге.
   То, чтобы нужно было христианину запрещать убийство, называемое войною,
не мог себе представить и ни  один апостол  и ни один ученик  Христа  первых
веков христианства. Вот что говорит, например, Ориген в своем ответе Цельзию
(глава 63).
   Он  говорит:  "Цельзий  увещевает  нас  помогать  всеми  нашими  силами
государю,  участвовать в его законных  трудах, вооружаться за него,  служить
под его знаменами, если нужно -- водить в сражениях его войска.  На это надо
ответить,  что   мы   при  случае  подаем  помощь  царям,  но  так  сказать,
Божественную помощь,  потому что мы облечены бронею Бога. Этим поведением мы
подчиняемся голосу  апостола. "Умоляю вас прежде  всего, -- говорит  он,  --
молиться, просить и благодарить за  всех людей,  за  царей  и  за  высоких в
почестях".  Так что чем набожнее,  тем полезнее  бывает человек для царей; и
польза его  более действительна, чем польза солдата, который, завербовавшись
под знамена царя, побивает столько врагов, сколько может. Кроме того, людям,
которые, не зная  нашей веры, требуют от нас того, чтобы мы резали людей, мы
можем еще  отвечать то, что и ваши жрецы не оскверняют своих рук, чтобы  ваш
Бог принял их жертвы. То же и мы." И, кончая эту главу объяснением того, что
христиане приносят  пользу своею  мирною жизнию  более, чем солдаты,  Ориген
говорит: "Итак, мы  воюем лучше,  чем  кто-нибудь, за  спасение  императора.
Правда, что мы не служим под его знаменами. Мы и не станем служить, если  бы
даже он принуждал нас к этому".
   Так  относились  к  войне христиане  первых веков,  и  так говорили  их
учителя, обращаясь к сильным мира, и  говорили так в то время, когда сотнями
и тысячами гибли мученики за исповедание Христовой веры.
   А теперь? Теперь и вопроса нет о том, может ли христианин участвовать в
войнах.  Все  молодые люди,  воспитываемые  в церковном  законе,  называемом
христианским, каждую осень, когда настанет срок, идут в воинские присутствия
и с помощью церковных пастырей  отрекаются от закона Христа. Только  недавно
нашелся один крестьянин, который на основании Евангелия отказался от военной
службы.  Учителя  церкви внушали  крестьянину его заблуждение;  но  так  как
крестьянин поверил не им, но Христу,  то  его посадили в тюрьму и продержали
там до тех пор, пока он не отрекся от Христа. И все это делается после того,
как  нам,  христианам, 1800  лет  тому назад объявлена нашим  Богом заповедь
вполне ясная и определенная: "Не считай людей других народов своими врагами,
а считай всех людей братьями и  ко всем относись так же, как ты относишься к
людям своего  народа,  и потому  не только не убивай тех, которых  называешь
своими врагами, но люби их и делай им добро".
   И, поняв таким образом эти столь простые, определенные, не подверженные
никаким перетолкованиям  заповеди  Христа, я спросил себя: что бы было, если
бы весь  христианский мир поверил в эти  заповеди  не в том  смысле,  что их
нужно петь или читать для умилостивления Бога, а что  их нужно исполнять для
счастия людей? Что бы было, если люди поверили обязательности этих заповедей
хоть так  же твердо, как  они поверили  тому, что надо каждый день молиться,
каждое  воскресенье ходить в  церковь, каждую пятницу есть  постное и каждый
год говеть? Что бы было, если  бы люди  поверили в эти заповеди хоть так же,
как они  верят в церковные требования? И я представил себе  все христианское
общество, живущее и  воспитывающее  молодые  поколения  в  этих заповедях. Я
представил себе, что  всем  нам  и нашим детям с  детства  словом и примером
внушается не то, что внушается  теперь: что  человек должен  соблюдать  свое
достоинство, отстаивать перед другими  свои права (чего нельзя иначе делать,
как унижая и оскорбляя других), а внушается то, что ни один человек не имеет
никаких прав и не может быть ниже или выше другого; что ниже и позорнее всех
только тот, который хочет стать выше других; что нет более унизительного для
человека  состояния,  как  состояние  гнева  против  другого  человека;  что
кажущееся  мне ничтожество или безумие человека  не может оправдать мой гнев
против него и  мой  раздор с  ним. Вместо  всего  устройства  нашей жизни от
витрин магазинов до театров, романов и женских нарядов,  вызывающих плотскую
похоть,  я представил себе, что всем нам  и  нашим детям внушается словом  и
делом, что увеселение себя похотливыми книгами, театрами и балами есть самое
подлое  увеселение, что всякое действие,  имеющее целью  украшение  тела или
выставление  его,  есть  самый  низкий  и  отвратительный  поступок.  Вместо
устройства нашей жизни, при которым считается необходимым  и хорошим,  чтобы
молодой  человек   распутничал  до   женитьбы,  вместо  того,  чтобы  жизнь,
разлучающую супругов, считать самой естественной, вместо узаконения сословия
женщин,  служащих  разврату, вместо допускания  и благословления развода, --
вместо  всего этого я представил себе, что нам делом и словом внушается, что
одинокое безбрачное состояние человека, созревшего для половых сношений и не
отрекшегося от них, есть уродство  и  позор, что покидание человеком  той, с
какой  он  сошелся,  перемена  ее  для  другой  есть   не  только  такой  же
неестественный   поступок,   как  кровосмешение,   но   есть   и   жестокий,
бесчеловечный  поступок. Вместо того,  чтобы вся жизнь наша была установлена
на  насилии,  чтобы каждая радость наша  добывалась и  ограждалась насилием;
вместо того, чтобы каждый из нас был наказываемым или наказывающим с детства
и до глубокой старости,  я представил себя, что всем  нам внушается словом и
делом, что месть есть  самое низкое животное  чувство,  что насилие  есть не
только позорный поступок,  но поступок, лишающий человека истинного счастья,
что  радость жизни есть только та, которую  не нужно ограждать насилием, что
высшее уважение  заслуживает  не  тот,  кто отнимает или удерживает  свое от
других и кому  служат другие, а тот, кто больше отдает  свое и больше служит
другим. Вместо того, чтобы считать прекрасным и  законным  то, чтобы  всякий
присягал и отдавал все, что  у  него  есть самого драгоценного, то есть  всю
свою жизнь, в волю  сам не зная кого, я представил  себе, что всем внушается
то,  что  разумная воля человека  есть та  высшая  святыня,  которую человек
никому не  может отдать, и что обещаться с  клятвой кому-нибудь в чем-нибудь
есть отречение от  своего  разумного  существа, есть поругание  самой высшей
святыни. Я представил себе, что вместо  тех народных ненавистей, которые под
видом любви  к отечеству внушаются нам, вместо  тех  восхвалений убийства --
войн, которые с детства представляются нам как самые доблестные поступки,  я
представил  себе,  что  нам   внушается  ужас  и  презрение   ко   всем  тем
деятельностям --  государственным, дипломатическим, военным,  которые служат
разделению  людей, что нам внушается то, что признание каких  бы то  ни было
государств, особенных  законов, границ,  земель есть признак  самого  дикого
невежества, что воевать, то есть убивать чужих, незнакомых людей без всякого
повода  есть  самое  ужасное  злодейство,  до  которого  может дойти  только
заблудший и развращенный человек, упавший до степени животного. Я представил
себе, что все люди поверили в это, и спросил себя: что бы тогда было?
   Прежде я спрашивал себя, что  будет  из исполнения учения Христа, как я
понимал  его,  и  невольно  отвечал  себе:  ничего.  Мы все будем  молиться,
пользоваться благодатью таинств, верить в искупление и спасение наше и всего
мира  Христом, и все-таки спасение  это произойдет не от нас, а  оттого, что
придет время конца мира. Христос придет в свой срок во славе судить  живых и
мертвых, и установится  царство  Бога независимо от  нашей жизни. Теперь  же
учение  Христа, как  оно представилось  мне,  имело  еще  и другое значение;
установление  царства  Бога  на земле  зависело и  от нас. Исполнение учения
Христа, выраженного в пяти заповедях, установляло это Царство Божие. Царство
Бога на земле есть мир всех людей между собою.  Мир между людьми есть высшее
доступное  на  земле  благо  людей. Так  представлялось  Царство  Бога  всем
пророкам еврейским. И как оно представлялось и представляется всякому сердцу
человеческому. Все пророчества обещают мир людям.
   Все учение Христа состоит  в том, чтобы дать Царство Бога -- мир людям.
В Нагорной проповеди, в беседе  с Никодимом, в  послании  учеников, во  всех
поучениях  своих  он  говорит только о том, что разделяет людей  и мешает им
быть в мире и  войти в  Царство Бога. Все притчи  суть только описание того,
что есть Царство Бога и что, только любя братьев и  будучи в  мире  с  ними,
можно  войти в него. Иоанн Креститель, предшественник  Христа,  говорит, что
приблизилось Царство Бога и что Иисус Христос дает его миру.
   Христос  говорит, что  принес  мир на землю  (Иоанна,  XIV,  27):  "Мир
оставляю  вам, мир мой даю вам,  не так,  как мир  дает,  я  даю вам. Да  не
смущается сердце ваше и да не устрашается".
   И вот  эти  пять заповедей его действительно дают этот мир  людям.  Все
пять заповедей имеют только одну эту цель  -- мира между людьми. Стоит людям
поверить учению  Христа и  исполнять его, и  мир  будет  на земле,  и мир не
такой,  какой  устраивается  людьми,  временный, случайный,  но  мир  общий,
ненарушимый, вечный.
   Первая заповедь говорит: будь в мире со всеми, не позволяй себе считать
другого человека ничтожным или безумным (Матф., V, 22). Если нарушен мир, то
все силы  употребляй  на  то, чтобы  восстановить  его. Служение  Богу  есть
уничтожение вражды (23-24).  Мирись  при малейшем раздоре, чтобы не потерять
истинной жизни  (26). В  этой заповеди  сказано  все;  но Христос  предвидит
соблазны мира, нарушающие мир между людьми, и дает вторую заповедь -- против
соблазна половых  отношений, нарушающего мир. Не смотри на  красоту плотскую
как на потеху, вперед избегай этого соблазна  (28-30); бери муж одну жену, и
жена -- одного мужа, и не покидайте друг друга ни  под каким предлогом (32).
Другой соблазн -- это клятвы, вводящие людей в грех. Знай вперед, что это --
зло,  и  не  давай  никаких обетов  (34-37).  Третий  соблазн  -- это месть,
называющаяся человеческим правосудием; не мсти  и  не отговаривайся тем, что
тебя обидят, -- неси обиды, а не делай зла за зло (38-42). Четвертый соблазн
--  это различие  народов, вражда племен и государств. Знай, что все люди --
братья и сыны одного Бога, и  не нарушай мира ни с кем во имя народных целей
(43-48).  Не исполнят люди  одну из  этих  заповедей -- мир  будет  нарушен.
Исполнят  люди все  заповеди, и царство  мира будет  на земле.  Заповеди эти
исключают все зло из жизни людей.
   При исполнении  этих заповедей жизнь людей будет то, чего ищет и желает
всякое сердце  человеческое. Все люди будут братья, и всякий  будет всегда в
мире  с другими,  наслаждаясь  всеми благами  мира  тот срок жизни,  который
уделен  ему Богом. Перекуют люди мечи на орала  и копья  на серпы.  Будет то
Царство Бога, царство мира, которое обещали все пророки, и которое близилось
при  Иоанне Крестителе, и  которое  возвещал  и  возвестил  Христос,  говоря
словами Исаии:  "Дух Господень на мне,  ибо он помазал меня  благовествовать
нищим  и послал  меня  исцелять сокрушенных  сердцем, проповедовать  пленным
освобождение,   слепым   прозрение,   отпустить   измученных   на   свободу,
проповедовать лето Господне  благоприятное"  (Луки, IV, 18-19;  Исаии,  LXI,
1-2).
   Заповеди мира,  данные Христом, простые, ясные, предвидящие  все случаи
раздора  и предотвращающие его, открывают  это Царство  Бога на земле. Стало
быть, Христос точно Мессия. Он исполнил обещанное.  Мы только  не  исполняем
того, чего вечно желали все люди, -- того, о чем мы молились и молимся.


   VII

   Отчего же люде не делают  того, что Христос  сказал  им и  что дает  им
высшее доступное человеку  благо, чего они вечно желали и  желают? И со всех
сторон  я  слышу один,  разными  словами  выражаемый, один и  тот  же ответ:
"Учение Христа очень хорошо, и правда, что при  исполнении его  установилось
бы Царство Бога на земле, но оно трудно и потому неисполнимо".
   Учение  Христа о том, как должны  жить люди, Божественно, хорошо и дает
благо людям, но людям трудно  исполнять его. Мы так часто повторяем и слышим
это, что  нам не бросается в глаза то противоречие, которое находится в этих
словах.
   Человеческой природе свойственно делать то,  что лучше. И всякое учение
о  жизни людей есть только  учение о том, что  лучше для людей.  Если  людям
показано, что им лучше делать, то как же они  могут говорить, что они желают
делать то, что лучше, но не могут? Люди не могут делать только то, что хуже,
а не могут не делать того, что лучше.
   Разумная деятельность человека, с  тех пор как есть человек, направлена
к тому, чтобы найти, что лучше из тех противоречий, которыми наполнена жизнь
и отдельного человека и всех людей вместе.
   Люди дерутся за землю, за предметы, которые им  нужны, и потом  доходят
до того, что делят все и называют это собственностью; они находят,  что хотя
и трудно учредить это, но так лучше, и  держатся собственности; люди дерутся
за  жен, бросают детей, потом находят, что  лучше, чтобы у каждого была своя
семья; и, хотя очень трудно питать семью, люди держатся собственности, семьи
и многого другого. И как только  люди  нашли, что  так лучше, то как бы  это
трудно ни было, так  и  делают. Что же такое значит, что мы говорим:  учение
Христа прекрасно, жизнь по учению Христа лучше, чем та, которою мы живем; но
мы не можем жить так, чтобы было лучше, потому что это "трудно".
   Если это слово: "трудно" понимать так, что трудно жертвовать мгновенным
удовлетворением своей похоти большему благу, то почему же мы не говорим, что
трудно пахать,  для того  чтобы был хлеб, сажать яблони, чтобы были  яблоки?
То,  что надо переносить трудности  для достижения большего блага, это знает
всякое существо, одаренное первым  задатком разума. И вдруг оказывается, что
мы говорим, что учение Христа прекрасно,  но что оно неисполнимо, потому что
трудно. Трудно же потому, что, следуя ему, мы должны лишаться того,  чего мы
прежде  не лишались.  Мы как  будто  никогда  не слыхали того,  что выгоднее
иногда потерпеть и  лишиться, чем ничего  не  терпеть и удовлетворять всегда
свою похоть.
   Человек может  быть животным, и никто не станет  упрекать его в том; но
человек не может рассуждать о том, что он хочет быть животным. Как только он
рассуждает, то он сознает себя  разумным, и, сознавая себя  разумным,  он не
может не признавать  того,  что разумно, и того, что неразумно. Разум ничего
не приказывает, он только освещает.
   Я в темноте  избил руки  и  колена,  отыскивая дверь.  Вошел человек со
светом, и я увидал дверь. Я не могу уже биться в стену, когда я  вижу дверь,
и еще  менее могу утверждать, что я вижу дверь,  нахожу, что лучше пройти  в
дверь, но что это трудно,  и  потому я хочу  продолжать  биться коленками об
стену.
   В этом  удивительном рассуждении:  христианское  учение хорошо  и  дает
благо миру; но люди слабы, люди дурны и хотят лучше делать, а делают хуже, и
потому не могут делать лучше, -- есть очевидное недоразумение.
   Тут, очевидно, не ошибка рассуждения, а что-нибудь другое.
   Тут,  должно  быть, какое-нибудь  ложное  представление.  Только ложное
представление о том, что есть то, чего  нет,  и  нет того, что  есть,  может
привести людей к такому странному отрицанию исполнимости того, что, по их же
признанию, дает им благо.
   Ложное  представление,  приведшее к  этому,  есть  то,  что  называется
догматическою  христианскою верой, -- тою самою, которой с детства учат всех
исповедующих   церковную   христианскую   веру   по   разным   православным,
католическим и протестантским катехизисам.
   Вера эта, по определению верующих же, есть признание существующим того,
что  кажется  (это  сказано  у  Павла и  повторяется во всех  богословиях  и
катехизисах  как   лучшее  определение  веры).   И   вот  это-то   признание
существующим  того,  что  кажется,  и  привело  людей  к   такому  странному
утверждению того,  что  учение Христа хорошо для  людей, но  не  годится для
людей.
   Учение  этой  веры в самом  точном  его  выражение  такое: личный  Бог,
существующий  вечно,  один в  трех лицах, вдруг вздумал сотворить мир духов.
Бог благой  сотворил этот мир духов для их  блага; но случилось, что один из
духов  сделался сам  злым и  потому несчастным.  Прошло много времени, и Бог
сотворил  другой  мир,  вещественный,  и человека  тоже  для его блага.  Бог
сотворил  человека блаженным,  бессмертным и безгрешным. Блаженство человека
состояло в пользовании благом  жизни  без  труда; бессмертие его  состояло в
том, что он всегда должен был так жить; безгрешность его состояла в том, что
он не знал зла.
   Человек  этот  в раю был соблазнен тем духом первого творения,  который
сам собою сделался злым, и человек с тех пор пал, и стали рождаться такие же
падшие люди, и с тех  пор  люди  стали работать, болеть,  страдать, умирать,
бороться   телесно   и   духовно,  то  есть  воображаемый  человек  сделался
действительным,  таким, каким мы его  знаем  и которого не можем  и не имеем
права  и  основания вообразить себе  иным. Состояние  человека  трудящегося,
страдающего, избирающего добро и избегающего зла  и  умирающего, то, которое
есть  и  помимо которого мы не можем себе ничего представить, по учению этой
веры не  есть  настоящее  положение  человека,  а есть  несвойственное  ему,
случайное, временное положение.
   Несмотря на то, что состояние это продолжалось для всех людей, по этому
учению, от изг