исполнением закона мести,  не совместимого с христианским законом прощения и
любви.  Отказываются от всякого участия в военных приготовлениях и в  войске
потому,  что  не  хотят  и  не  могут  быть палачами и не хотят готовиться к
палачеству.
   Все мотивы   этих   отказов  таковы,  что,  как  бы  самовластны  ни  были
правительства,  они не могут открыто наказывать  за  них.  Для  того,  чтобы
наказывать за такие отказы,  надо бесповоротно самим правительствам отречься
от разума и добра. А они уверяют людей, что властвуют только во имя разума и
добра.
   Что делать правительствам против этих людей?  В самом деле,  правительства
могут перебить, переказнить, перезапереть по тюрьмам и каторгам навечно всех
своих  врагов,  желающих  насилием  свергнуть  их;  могут  засыпать  золотом
половину  людей,  которые  им  нужны,  и подкупить их;  могут подчинить себе
миллионы вооруженных людей,  готовых погубить всех врагов  правительств.  Но
что могут они сделать против людей,  которые,  не желая ничего ни разрушать,
ни учреждать,  желают только для себя,  для своей жизни,  не  делать  ничего
противного  христианскому  закону  и потому отказываются от исполнения самых
общих и потому самых необходимых для правительств обязанностей?
   Если бы  это  были  революционеры,  проповедующие  насилие,   убийство   и
совершающие  эти  дела,  то  противодействие  им  было  бы  легко:  часть их
подкупили бы,  часть обманули,  часть запугали бы; тех же, которых нельзя ни
подкупить,   ни  обмануть,  ни  запугать,  выставили  бы  злодеями,  врагами
общества,  казнили  бы  или  заперли  бы,  и  толпа  одобрила  бы   действие
правительства.   Если   бы  это  были  какие-нибудь  изуверы,  проповедующие
какую-нибудь особую веру,  можно  бы  было,  благодаря  тем  суевериям  лжи,
которые примешиваются ими к их учению,  опровергнуть и то истинное,  что они
исповедуют.  Но что делать с людьми, которые не проповедуют ни революции, ни
каких-либо  особенных  религиозных  догматов,  а  только потому,  что они не
желают делать никому зла, отказываются от присяги, уплаты податей, участия в
суде,  от  военной  службы,  от таких обязанностей,  на которых зиждется всё
устройство государства? Что делать с такими людьми? Подкупить их нельзя: уже
самый тот риск,  на который они добровольно идут, показывает их бескорыстие.
Обмануть тем,  что этого требует Бог,  тоже  нельзя,  потому  что  их  отказ
основан  на  ясном,  несомненном законе Бога,  исповедуемом и теми,  которые
хотят заставить людей действовать противно ему.  Запугать угрозами еще менее
можно,  потому что лишения и страдания,  которым они будут подвергнуты за их
исповедание,  только усиливают их желание исповедания и в  их  законе  прямо
сказано, что надо повиноваться Богу более, чем людям, и не надо бояться тех,
которые могут погубить тело,  а того,  что может погубить  и  тело  и  душу.
Казнить  или  навечно запереть их тоже нельзя.  У людей этих есть прошедшее,
друзья,  образ мыслей и действий их  известен,  все  их  знают  за  кротких,
добрых,  смирных людей,  и невозможно выставить их злодеями,  которые должны
быть устранены для спасения общества.  А  казнь  людей,  признаваемых  всеми
добрыми,   вызовет   защитников,   разъяснителей   отказа.  А  стоит  только
разъясниться причинам отказа,  для  того  чтобы  всем  стало  ясно,  что  те
причины, по которым эти христиане отказываются от исполнения государственных
требований, таковы же для всех других людей и что всем уже надо бы делать то
же.
   Правительства перед отказами христиан находятся в отчаянном положении. Они
видят, что пророчество христианства сбывается, - оно разрывает узы скованных
и освобождает людей,  находящихся в неволе,  и видят,  что это  освобождение
неизбежно   должно   уничтожить   тех,   которые  держат  других  в  неволе.
Правительства видят это,  знают,  что часы их сочтены,  и  ничего  не  могут
сделать.  Всё,  что  они  могут сделать для своего спасения,  это только то,
чтобы отсрочить час своей погибели.  Они  и  делают  это,  но  положение  их
все-таки отчаянное.
   Положение правительств  подобно  положению  завоевателя,  который   желает
сохранить город,  поджигаемый самими жителями. Только что он затушит пожар в
одном месте, загорается в двух других; только что он уступает огню, отломает
то,  что  загорелось,  от большого здания,  - загорается с двух концов и это
здание. Загорания эти еще редки, но загораются они огнем, который, начавшись
с искры, не остановится до тех пор, пока не сожжет всего.
   И вот   тут-то,   когда   правительства   перед   людьми,    исповедующими
христианство,  находятся  в  таком  беззащитном положении и недостает только
очень малого для того, чтобы рушилась вся эта кажущаяся столь могущественной
и   столькими   веками  воздвигавшаяся  сила,  тут-то  общественные  деятели
проповедуют то,  что не только  не  надо,  но  вредно,  безнравственно  даже
каждому  отдельно  освобождаться  от рабства.  Вроде того,  как если бы одни
люди,  чтобы освободить задержанную в реке воду, долго работая, прокопали бы
уже всю канаву и им нужно бы было только открыть отверстие,  чтобы вода сама
устремилась и сделала остальное,  и тут-то пришли бы другие люди и стали  бы
советовать, что гораздо лучше, вместо того чтобы спускать воду, устроить над
рекой такую машину с черпаками,  которые,  вычерпывая воду с одной  стороны,
переливали бы ее с другой в тот же пруд.
   Но дело  зашло  уже  слишком  далеко:  правительства  чувствуют  уже  свою
беззащитность  и слабость,  и пробуждающиеся от усыпления люди христианского
сознания уже начинают чувствовать свою силу.
   "Огонь принес  я  на землю,  - сказал Христос,  - и как томлюсь,  когда он
возгорится".
   И огонь этот начинает возгораться.


X

   Христианство в  его истинном значении разрушает государство.  Так оно было
понято и с самого  начала,  за  то  был  и  распят  Христос,  и  всегда  так
понималось  людьми,  не  связанными  необходимостью оправдания христианского
государства.  Только со времени  принятия  главами  государств  номинального
внешнего    христианства    начали    придумываться   все   те   невозможные
хитросплетенные  теории,  по  которым  христианство   можно   совместить   с
государством. Но для каждого искреннего и серьезного человека нашего времени
не может не быть очевидной несовместимость истинного христианства  -  учения
смирения,   прощения  обид,  любви  -  с  государством,  с  его  величанием,
насилиями,  казнями и войнами.  Исповедание истинного христианства не только
исключает возможность признания государства, но и разрушает основы его.
   Но если  так  и  справедливо   то,   что   христианство   несовместимо   с
государством,  то,  естественно,  является  вопрос:  что  нужнее  для  блага
человечества,  что больше обеспечивает благо  людей:  государственная  форма
жизни или разрушение и замена ее христианством?
   Одни люди  говорят,  что  нужнее   для   человечества   государство,   что
уничтожение  государственной  формы  повлекло  бы за собой уничтожение всего
того,  что  выработало  человечество,  что  государство  как  было,  так   и
продолжает  быть единственной формой развития человечества и что всё то зло,
которое мы видим среди народов,  живущих в государственной форме, происходит
не  от этой формы,  а от злоупотреблений,  которые могут быть исправлены без
уничтожения,  и что человечество,  не нарушая государственной  формы,  может
развиться и дойти до высокой степени благосостояния.  И люди,  думающие так,
приводят в  подтверждение  своего  мнения  кажущиеся  им  неопровержимыми  и
философские,  и  исторические,  и  даже  религиозные  доводы.  Но есть люди,
полагающие обратное,  именно то, что, так как было время, когда человечество
жило  без  государственной формы,  то форма эта временная и должно наступить
время,  когда людям понадобится новая  форма,  и  что  время  это  наступило
теперь.  И  люди,  думающие  так,  приводят  в  подтверждение  своего мнения
кажущиеся  им  тоже  неопровержимыми  и  философские,  и   исторические,   и
религиозные доводы.
   Можно написать томы в защиту первого мнения (они уже и  давно  написаны  и
всё  еще  пишутся),  но можно написать (и тоже,  хотя и недавно,  но много и
блестяще написано) и многое против него.
   И нельзя доказать ни того,  как это утверждают защитники государства,  что
уничтожение  государства  повлечет  за  собой  общественный  хаос,  взаимные
грабежи,  убийства  и уничтожение всех общественных учреждений и возвращение
человечества  к  варварству;  ни  того,  как   это   утверждают   противники
государства,  что люди уже стали настолько разумны и добры,  что не грабят и
не убивают друг друга,  предпочитают мирное общение  вражде,  что  сами  без
помощи  государства  учредят  всё  то,  что  им  будет нужно,  а что поэтому
государство не только не содействует всему этому,  а,  напротив,  под  видом
ограждения  людей  производит на них вредное и ожесточающее влияние.  Нельзя
доказать отвлеченными рассуждениями ни того,  ни другого.  Еще меньше  можно
доказать  это опытом,  так как вопрос состоит в том,  следует или не следует
делать опыт.  Вопрос о том,  наступило или не  наступило  время  упразднения
государства,  был  бы неразрешимым,  если бы не существовал другой жизненный
способ неоспоримого решения его.
   Совершенно независимо  от  чьего бы то ни было суждения о том,  созрели ли
птенцы гнезда настолько,  чтобы согнать наседку и выпустить из яиц  птенцов,
или  еще  не созрели для этого,  неоспоримым решителем вопроса будут птенцы,
когда они уже,  не умещаясь более в яйцах, начнут пробивать их клювом и сами
выходить из них.
   То же с вопросом о том,  наступило ли или не  наступило  для  людей  время
уничтожения   государственной   формы  и  замены  ее  новой.  Если  человек,
вследствие выросшего в нем высшего сознания,  не может уже  более  исполнять
требований  государства,  не  умещается  уже  более  в нем и вместе с тем не
нуждается более в  ограждении  государственной  формой,  то  вопрос  о  том,
созрели  ли  люди  до отмены государственной формы или не созрели,  решается
совсем с другой стороны и так же неоспоримо, как и для птенца, вылупившегося
из  яйца,  в  которое  уже никакие силы мира не могут вернуть его,  - самими
людьми,  выросшими уже из государства и никакими  силами  не  могущими  быть
возвращенными в него.
   "Очень может быть,  что государство было нужно и теперь нужно для всех тех
целей,   которые   вы   приписываете   ему,  -  говорит  человек,  усвоивший
христианское жизнепонимание,  -  знаю  только  то,  что,  с  одной  стороны,
мне  не  нужно  более государство,  с другой - я не могу более
совершать те дела,  которые нужны для существования государства. Устраивайте
для себя то,  что нужно вам для вашей жизни,  я не могу доказывать ни
общей необходимости,  ни общего вреда государства,  я знаю только то,
что  мне  нужно  и не нужно,  что мне можно и нельзя.  Я знаю про себя,  что
мне не нужно отделение себя от других народов,  и потому я  не
могу  признавать  своей исключительной принадлежности к какому-либо народу и
государству и подданства  какому-либо  правительству;  знаю  про  себя,  что
мне   не   нужны   все   те   правительственные  учреждения,  которые
устраиваются внутри государств, и потому я не могу, лишая людей, нуждающихся
в моем труде,  отдавать его в виде подати на ненужные мне и, сколько я знаю,
вредные учреждения:  я знаю про себя,  что  мне  не  нужны  ни
управления,  ни  суды,  производимые  насилием.  и  потому  я не могу
участвовать ни в том, ни в другом; я знаю про себя, что мне не
нужно  ни  нападать  на  другие  народы,  убивая их,  ни защищаться от них с
оружием  в  руках,  и  потому  я  не  могу  участвовать  в  войнах  и
приготовлениях к ним.  Очень может быть,  что есть люди, которые не могут не
считать всего этого нужным и необходимым,  я не могу спорить с ними,  я знаю
только про себя,  зато несомненно знаю, что мне этого не нужно и что я этого
не могу делать.  И не нужно это мне, и не могу я этого делать не потому, что
мне, моей личности так хочется, а потому, что этого не хочет тот, кто послал
меня в жизнь и дал мне несомненный закон для руководства в этой жизни".
   Какие бы  доводы  ни  приводили люди в пользу того,  что вредно упразднить
государственную власть и что упразднение это может породить бедствия,  люди,
выросшие  уже  из государственной формы,  уже не могут вместиться в ней.  И,
сколько  бы  и  какие  бы  доводы  ни  приводили  человеку,   выросшему   из
государственной формы,  о необходимости ее,  он не может вернуться к ней, не
может принимать участия в делах,  отрицаемых его  сознанием,  как  не  могут
выросшие птенцы вернуться в скорлупу, из которой они выросли.
   "Но если это и так, - говорят защитники существующего строя, - то все-таки
упразднение  государственного  насилия  возможно и желательно бы было тогда,
когда бы все люди стали христианами.  До тех пор, пока этого нет, пока среди
людей,  только называющихся христианами,  есть люди нехристиане,  люди злые,
для  своей  личной  похоти  готовые   нанести   вред   другим,   упразднение
государственной  власти не только не было бы благом для остальных людей,  но
только увеличило бы их бедствие.  Упразднение  государственной  формы  жизни
нежелательно не только тогда,  когда будет малая часть истинных христиан, но
оно нежелательно даже тогда,  когда все будут христианами, но в среде их или
вокруг их,  в других народах,  останутся нехристиане, потому что нехристиане
будут безнаказанно грабить,  насиловать, убивать христиан и сделают их жизнь
мучительною.  Будет  только то,  что злые будут безнаказанно властвовать над
добрыми и насиловать их.  И потому государственная  власть  не  должна  быть
упразднена до тех пор, пока не уничтожатся все злые, хищные люди на свете. А
так как это,  если не никогда,  то еще долго не может быть,  то, несмотря на
попытки  освобождения  отдельных христиан от государственной власти,  власть
эта для большинства людей должна быть поддерживаема".  Так говорят защитники
государства.  "Без  государства  злые  насилуют добрых и властвуют над ними.
Государственная же  власть  дает  возможность  добрым  удерживать  злых",  -
говорят они.
   Но, утверждая  это,  защитники  существующего  строя  уже  вперед   решают
справедливость того положения, которое им нужно доказать. Говоря то, что без
государственной  власти  злые  властвовали  бы  над  добрыми,  они   считают
доказанным то, что добрые - это те самые, которые в настоящее время обладают
властью,  и злые - те самые, которые покоряются. Но ведь это-то самое и надо
доказать.  Ведь это было бы справедливо только тогда,  когда бы в нашем мире
происходило то,  что хоть и не происходит, но предполагается в Китае, именно
то,  что  властвуют  всегда  добрые и что,  как скоро во главе правительства
стоят не более добрые,  чем те,  над которыми  они  властвуют,  то  граждане
обязаны свергать их.  Так это предполагается в Китае,  в действительности же
этого нет и не может быть,  потому что  для  того,  чтобы  свергнуть  власть
насилующего правительства, мало иметь на это право, надо иметь силу. Так что
и в Китае это только предполагается.  Но в нашем христианском мире это  даже
никогда  и  не  предполагалось.  В  нашем  мире  нет даже никакого основания
предполагать,  чтобы властвовали более добрые или лучшие,  а не те,  которые
захватывали  власть  и  удерживали  ее  для  себя  и  для своих наследников.
Захватывать же и удерживать власть никак не могут более добрые.
   Для того,  чтобы  приобрести власть и удерживать ее,  нужно любить власть.
Властолюбие же соединяется не  с  добротой,  а  с  противоположными  доброте
качествами: с гордостью, хитростью, жестокостью.
   Без возвеличивания себя и унижения других,  без  лицемерия,  обманов,  без
тюрем,  крепостей,  казней,  убийств  не  может ни возникнуть,  ни держаться
никакая власть.
   "Если упразднить  государственную власть,  то более злые будут властвовать
над менее злыми",  - говорят защитники государственности.  Но если  египтяне
покорили евреев,  персы покорили египтян, македонцы покорили персов, римляне
покорили греков,  варвары  покорили  римлян,  то  неужели  все  те,  которые
покоряли, были более добры, чем те, кого они покоряли?
   И точно так же в переходах власти в  одном  государстве  от  одних  лиц  к
другим  разве  всегда  власть переходила к более добрым?  Когда свергнут был
Людовик  XVI-ый  и  во  власть  вступил  Po6ecпьер  и  потом  Наполеон,  кто
властвовал?  Более добрые или более злые?  И когда властвовали более добрые:
когда  версальцы  или  коммунары  были  во  власти?  Или  когда   во   главе
правительства был Карл I или Кромвель?  И когда царем был Петр III или когда
его убили и царицей стала в одной части  России  Екатерина,  а  в  другой  -
Пугачев. Кто тогда был злой, кто добрый?
   Все люди, находящиеся во власти, утверждают, что их власть нужна для того,
чтобы злые не насиловали добрых, подразумевая под этим то, что они-то и суть
те самые добрые, которые ограждают других добрых от злых.
   Но ведь властвовать значит насиловать,  насиловать значит делать то,  чего
не хочет тот, над которым совершается насилие, и чего, наверное, для себя не
желал бы тот,  который совершает насилие;  следовательно, властвовать значит
делать другому то, чего мы не хотим, чтобы нам делали, т. е. делать злое.
   Покоряться значит предпочитать терпение насилию.  Предпочитать же терпение
насилию значит быть добрым или хоть  менее  злым,  чем  те,  которые  делают
другим то, что не желают себе.
   И потому все вероятия за то,  что властвовали всегда и теперь властвуют не
более добрые,  а,  напротив, более злые, чем те, над которыми они властвуют.
Могут быть злые и среди тех,  которые подчиняются власти,  но не может  быть
того, чтобы более добрые властвовали над более злыми.
   Этого нельзя было предполагать при языческом неточном  определении  добра;
при  христианском  же ясном и точном определении добра и зла этого уже никак
нельзя думать.  Если более или менее добрые,  более или менее злые могут  не
различаться  в  языческом мире,  то христианское понятие о добром и злом так
ясно определило признаки добрых и злых,  что их  нельзя  уже  смешивать.  По
учению Христа, добрые - это те, которые смиряются, терпят, не противятся злу
насилием,  прощают обиды,  любят врагов;  злые - это те, которые величаются,
властвуют,  борются  и  насилуют  людей,  и  потому,  по учению Христа,  нет
сомнения о том,  где добрые среди властвующих покоряющихся и где злые  среди
покоряющихся  или  властвующих.  Даже  как-то  смешно говорить о властвующих
христианах.
   Нехристиане, т. е. те, которые полагают свою жизнь в мирском благе, всегда
и должны властвовать над христианами,  теми,  которые полагают свою жизнь  в
отречении от этих благ.
   И так это всегда было и становилось всё  определеннее  и  определеннее  по
мере распространения и уяснения христианского учения.
   Чем более  распространялось  и   входило   в   сознание   людей   истинное
христианство,  тем  менее  возможно было христианам быть среди властвующих и
тем легче становилось нехристианам властвовать над христианами.
   "Устранение государственного насилия в том случае,  если в обществе не все
люди  стали  истинными  христианами,  сделает  только  то,  что  злые  будут
властвовать  над  добрыми и безнаказанно насиловать их!" - говорят защитники
существующего строя жизни.
   "Злые будут властвовать над добрыми и  насиловать  их".  Да  ведь  другого
никогда ничего не было и не может быть.  Так всегда было с начала мира и так
это до сих пор.  Злые всегда властвуют  над  добрыми  и  всегда  насилуют
их. Каин насиловал Авеля, хитрый Иаков властвовал над доверчивым Исавом,
обманувший его Лаван над Иаковом,  Каиафа и Пилат властвовали  над  Христом,
римские императоры властвовали над Сенеками, Эпиктета