еревок,  чтобы  лучше  затягивались,  берутся  за
закованных,  надевают на них  саваны,  взводят  на  помост  с  виселицами  и
накладывают на шеи веревочные петли.
   И вот,  один за другим, живые люди сталкиваются с выдернутых из-под их ног
скамеек  и  своею  тяжестью сразу затягивают на своей шее петли и мучительно
задыхаются.  За минуту еще перед этим живые люди превращаются в  висящие  на
веревках мертвые тела, которые сначала медленно покачиваются, потом замирают
в неподвижности.
   Все это  для  своих  братьев людей старательно устроено и придумано людьми
высшего сословия,  людьми учеными, просвещенными. Придумано то, чтобы делать
эти дела тайно,  на заре,  так, чтобы никто не видал их, придумано то, чтобы
ответственность за эти злодейства так бы распределялась  между  совершающими
их людьми,  чтобы каждый мог думать и сказать:  не он виновник их. Придумано
то,  чтобы разыскивать самых развращенных и несчастных людей и, заставляя их
делать дело,  нами же придуманное и одобряемое, делать вид, что мы гнушаемся
людьми, делающими это дело. Придумана даже такая тонкость, что приговаривают
одни  (военный  суд),  а  присутствуют обязательно при казнях не военные,  а
гражданские.  Исполняют  же  дело   несчастные,   обманутые,   развращенные,
презираемые,  которым остается одно: как получше намылить веревки, чтобы они
вернее затягивали шеи,  и как  бы  получше  напиться  продаваемым  этими  же
просвещенными,  высшими  людьми  яда,  чтобы  скорее и полнее забыть о своей
душе, о своем человеческом звании.
   Врач обходит тела, ощупывает и докладывает начальству, что дело совершено,
как должно: все двенадцать человек несомненно мертвы. И начальство удаляется
к  своим  обычным  занятиям  с сознанием добросовестно исполненного,  хотя и
тяжелого, но необходимого дела. Застывшие тела снимают и зарывают.
   Ведь это ужасно!
   И делается это не один раз  и  не  над  этими  только  12-ти  несчастными,
обманутыми людьми из лучшего сословия русского народа,  но делается это,  не
переставая,  годами,  над сотнями  и  тысячами  таких  же  обманутых  людей,
обманутых теми самыми людьми, которые делают над ними эти страшные дела.
   И делается не только это ужасное дело,  но под тем же предлогом и с той же
хладнокровной жестокостью совершаются еще самые разнообразные мучительства и
насилия по тюрьмам, крепостям, каторгам.
   Это ужасно,  но  ужаснее  всего  то,  что  делается  это  не по увлечению,
чувству,  заглушающему ум,  как это делается в драке,  на войне,  в  грабеже
даже, а, напротив, по требованию ума, расчета, заглушающего чувство. Этим-то
особенно ужасны эти дела.  Ужасны тем, что ничто так ярко, как все эти дела,
совершаемые от судьи до палача,  людьми,  которые не хотят их делать,  ничто
так  ярко  и  явно  не  показывает  всю  губительность  деспотизма  для  душ
человеческих, власти одних людей над другими.
   Возмутительно, когда один человек может отнять у другого его труд, деньги,
корову,  лошадь,  может отнять даже его сына,  дочь, - это возмутительно, но
насколько возмутительнее то,  что может отнять один человек  у  другого  его
душу, может заставить его сделать то, что губит его духовное "я", лишает его
его духовного блага.  А это самое делают те люди, которые устраивают все это
и спокойно, ради блага людей, заставляют людей, от  судьи  до палача,
подкупами,  угрозами,  обманами совершать эти  дела,  наверное  лишающие  их
истинного блага.
   И в то время как все это делается годами по всей России, главные виновники
этих  дел,  те,  по  распоряжению  которых  это  делается,  те,  кто  мог бы
остановить эти дела, - главные виновники этих дел в полной уверенности того,
что эти дела - дела полезные и даже необходимые, - или придумывают и говорят
речи о том,  как надо мешать финляндцам жить так, как хотят этого финляндцы,
а  непременно  заставить  их  жить  так,  как  хотят этого несколько человек
русских, или издают приказы о том, как в "армейских гусарских полках обшлага
рукавов  и  воротников доломанов должны быть по цвету последних,  а ментики,
кому таковые присвоены, без выпушки вокруг рукавов под мехом".
   Да, это ужасно!


II

   Ужаснее же всего в этом то,  что все эти бесчеловечные насилия и убийства,
кроме того прямого зла,  которое они причиняют жертвам насилий и их  семьям,
причиняют   еще   большее,  величайшее  зло  всему  народу,  разнося  быстро
распространяющееся,  как пожар по сухой соломе,  развращение  всех  сословий
русского  народа.  Распространяется же это развращение особенно быстро среди
простого,  рабочего народа потому,  что все эти преступления,  превышающие в
сотни  раз все то,  что делалось и делается простыми ворами и разбойниками и
всеми  революционерами  вместе,  совершаются  под  видом  чего-то   нужного,
хорошего,   необходимого,   не  только  оправдываемого,  но  поддерживаемого
разными,  нераздельными в понятиях народа с справедливостью и даже святостью
учреждениями: сенат, синод, дума, церковь, царь.
   И распространяется это развращение с необычной быстротой.
   Недавно еще  не  могли  найти  во  всем  русском народе двух палачей.  Еще
недавно,  в 80-х годах,  был только один палач во всей  России.  Помню,  как
тогда  Соловьев  Владимир  с радостью рассказывал мне,  как не могли по всей
России найти другого палача, и одного возили с места на место. Теперь не то.
   В Москве торговец-лавочник, расстроив свои дела, предложил свои услуги для
исполнения убийств,  совершаемых правительством,  и, получая по 100 рублей с
повешенного,  в  короткое  время так поправил свои дела,  что скоро перестал
нуждаться в этом побочном промысле, и теперь ведет по-прежнему торговлю.
   В Орле  в  прошлых месяцах,  как и везде,  понадобился палач,  и тотчас же
нашелся  человек,  который  согласился  исполнять  это  дело,  срядившись  с
заведующим правительственными убийствами за 50 рублей с человека.  Но, узнав
уже после того,  как он срядился в цене,  о том,  что в других местах платят
дороже,  добровольный  палач во время совершения казни,  надев на убиваемого
саван-мешок, вместо того чтобы вести его на помост, остановился и, подойдя к
начальнику, сказал: "Прибавьте, ваше превосходительство, четвертной билет, а
то не стану". Ему прибавили, и он исполнил.
   Следующая казнь   предстояла   пятерым.  Накануне  казни  к  распорядителю
правительственных убийств пришел неизвестный человек,  желающий переговорить
по тайному делу. Распорядитель вышел. Неизвестный человек сказал:
   "Надысь какой-то с вас три  четвертных  взял  за  одного.  Нынче,  слышно,
пятеро назначены.  Прикажите всех за мной оставить, я по пятнадцати целковых
возьму и, будьте покойны, сделаю, как должно".
   Не знаю,  принято ли было,  или нет предложение,  но знаю, что предложение
было.
   Так действуют  эти  совершаемые  правительством  преступления  на  худших,
наименее нравственных людей народа.  Но ужасные дела эти не могут оставаться
без влияния и на большинство средних,  в нравственном отношении,  людей.  Не
переставая  слыша  и  читая  о  самых  ужасных,   бесчеловечных   зверствах,
совершаемых  властями,  то  есть  людьми,  которых народ привык почитать как
лучших людей,  -  большинство  средних,  особенно  молодых,  занятых  своими
личными  делами  людей,  невольно,  вместо  того чтобы понять то,  что люди,
совершающие гадкие дела,  недостойны почтения,  делают обратное рассуждение:
если  почитаемые  всеми  люди,  рассуждают они,  делают кажущиеся нам гадкие
дела, то, вероятно, дела эти не так гадки, как они нам кажутся.
   О казнях, повешениях, убийствах, бомбах пишут и говорят теперь, как прежде
говорили о погоде.  Дети играют в повешение.  Почти дети,  гимназисты идут с
готовностью  убить  на  экспроприации,  как  прежде  шли на охоту.  Перебить
крупных землевладельцев для того, чтобы завладеть их землями, представляется
теперь многим людям самым верным разрешением земельного вопроса.
   Вообще благодаря  деятельности  правительства,  допускающего   возможность
убийства для достижения своих целей, всякое преступление: грабеж, воровство,
ложь,  мучительства,  убийства считаются несчастными  людьми,  подвергшимися
развращению   правительства,   делами  самыми  естественными,  свойственными
человеку.
   Да, как  ни  ужасны  самые дела,  нравственное,  духовное,  невидимое зло,
производимое ими, без сравнения еще ужаснее.


III

   Вы говорите,  что вы совершаете все эти ужасы для  того,  чтобы  водворить
спокойствие, порядок.
   Вы водворяете спокойствие и порядок!
   Чем же вы его водворяете?  Тем, что вы, представители христианской власти,
руководители,  наставники,  одобряемые и поощряемые церковными  служителями,
разрушаете  в  людях  последние  остатки  веры  и  нравственности,  совершая
величайшие преступления:  ложь, предательство, всякого рода мучительство и -
последнее  самое  ужасное  преступление,  самое  противное всякому не вполне
развращенному  сердцу  человеческому:  не  убийство,  не  одно  убийство,  а
убийства, бесконечные убийства, которые вы думаете оправдать разными глупыми
ссылками на такие-то статьи,  написанные вами же в  ваших  глупых  и  лживых
книгах, кощунственно называемые вами законами.
   Вы говорите,  что это единственное средство успокоения народа и  погашения
революции,  но  ведь  это  явная неправда.  Очевидно,  что,  не удовлетворяя
требованиям самой первобытной справедливости всего русского земледельческого
народа:  уничтожения  земельной  собственности,  а напротив,  утверждая ее и
всячески раздражая народ и тех  легкомысленных  озлобленных  людей,  которые
начали насильническую борьбу с вами, вы не можете успокоить людей, мучая их,
терзая,  ссылая,  заточая,  вешая детей и женщин.  Ведь как вы ни стараетесь
заглушить в себе свойственные людям разум и любовь,  они есть в вас, и стоит
вам опомниться  и  подумать,  чтобы  увидать,  что,  поступая  так,  как  вы
поступаете,  то есть участвуя в этих ужасных преступлениях,  вы не только не
излечиваете болезнь, а только усиливаете ее, загоняя внутрь.
   Ведь это слишком ясно.
   Причина совершающегося никак не в материальных  событиях,  а  все  дело  в
духовном  настроении народа,  которое изменилось и которое никакими усилиями
нельзя вернуть к прежнему состоянию,  - так же нельзя  вернуть,  как  нельзя
взрослого  сделать опять ребенком.  Общественное раздражение или спокойствие
никак не может зависеть от того,  что будет жив или повешен Петров  или  что
Иванов  будет  жить не в Тамбове,  а в Нерчинске,  на каторге.  Общественное
раздражение или спокойствие может зависеть только от  того,  как  не  только
Петров или Иванов,  но все огромное большинство людей будет смотреть на свое
положение,  от того,  как большинство  это  будет  относиться  к  власти,  к
земельной собственности,  к проповедуемой вере, - от того, в чем большинство
это будет полагать добро и в чем зло.  Сила событий никак не в  материальных
условиях жизни,  а в духовном настроении народа. Если бы вы убили и замучили
хотя бы и десятую часть всего русского народа,  духовное состояние остальных
не станет таким, какого вы желаете.
   Так что все,  что вы  делаете  теперь,  с  вашими  обысками,  шпионствами,
изгнаниями,  тюрьмами, каторгами, виселицами - все это не только не приводит
народ в то состояние,  в  которое  вы  хотите  привести  его,  а,  напротив,
увеличивает раздражение и уничтожает всякую возможность успокоения.
   "Но что же делать,  говорите вы, что делать, чтобы теперь успокоить народ?
Как прекратить те злодейства, которые совершаются?"
   Ответ самый простой: перестать делать то, что вы делаете.
   Если бы никто не знал,  что нужно делать для того, чтобы успокоить "народ"
- весь народ (многие же очень хорошо знают,  что нужнее всего для успокоения
русского народа:  нужно освобождение земли от собственности,  как было нужно
50 лет тому назад освобождение от крепостного права),  если бы  никто  и  не
знал,  что нужно теперь для успокоения народа, то все-таки очевидно, что для
успокоения   народа   наверное  не  нужно  делать  того,  что  только
увеличивает его раздражение. А вы именно это только и делаете.
   То, что вы делаете,  вы делаете не для народа, а для себя, для того, чтобы
удержать  то,  по  заблуждению вашему считаемое вами выгодным,  а в сущности
самое жалкое и гадкое положение,  которое вы занимаете.  Так и не  говорите,
что то, что вы делаете, вы делаете для народа: это неправда. Все те гадости,
которые вы делаете,  вы делаете для себя, для своих корыстных, честолюбивых,
тщеславных,  мстительных,  личных  целей,  для того,  чтобы самим пожить еще
немножко в том развращении,  в котором  вы  живете  и  которое  вам  кажется
благом.
   Но сколько вы ни говорите о том,  что все,  что вы делаете, вы делаете для
блага  народа,  люди  все больше и больше понимают вас и все больше и больше
презирают вас,  и на ваши меры подавления и пресечения все больше  и  больше
смотрят  не  так,  как  бы  вы  хотели:  как  на  действия какого-то высшего
собирательного лица,  правительства,  а как на личные дурные дела  отдельных
недобрых себялюбцев.


IV

   Вы говорите:   "Начали  не  мы,  а  революционеры,  а  ужасные  злодейства
революционеров могут быть подавлены только твердыми (вы так  называете  ваши
злодейства), твердыми мерами правительства".
   Вы говорите, что совершаемые революционерами злодейства ужасны.
   Я не  спорю  и  прибавлю к этому еще и то,  что дела их,  кроме того,  что
ужасны, еще так же глупы и так же бьют мимо цели, как и ваши дела. Но как ни
ужасны и ни глупы их дела: все эти бомбы и подкопы, и все эти отвратительные
убийства и грабежи денег,  все эти дела далеко не достигают  преступности  и
глупости дел, совершаемых вами.
   Они делают совершенно то же, что и вы, и по тем же побудительным причинам.
Они так же,  как и вы, находятся под тем же (я бы сказал комическим, если бы
последствия его не были так ужасны) заблуждением,  что одни  люди,  составив
себе план о том,  какое,  по их мнению,  желательно и должно быть устройство
общества,  имеют право и возможность устраивать по этому плану жизнь  других
людей.  Одинаково заблуждение,  одинаковы и средства достижения воображаемой
цели.  Средства эти - насилие всякого  рода,  доходящее  до  смертоубийства.
Одинаков и оправдание в совершаемых злодеяниях. Оправдание в том, что дурное
дело,  совершаемое для блага многих,  перестает быть безнравственным  и  что
потому  можно,  не нарушая нравственного закона,  лгать,  грабить,  убивать,
когда это ведет к осуществлению того предполагаемого благого  состояния  для
многих,  которое  мы воображаем,  что знаем,  и можем предвидеть,  и которое
хотим устроить.
   Вы, правительственные  люди,  называете дела революционеров злодействами и
великими преступлениями, но они ничего не делали и не делают такого, чего бы
вы не делали, и не делали в несравненно большей степени. Так что, употребляя
те безнравственные средства,  которые вы употребляете для  достижения  своих
целей,  вам-то уж никак нельзя упрекать революционеров. Они делают только то
же самое,  что и вы: вы держите шпионов, обманываете, распространяете ложь в
печати,  и  они  делают то же;  вы отбираете собственность людей посредством
всякого рода насилия и по-своему распоряжаетесь  ею,  и  они  делают  то  же
самое;  вы казните тех, кого считаете вредными, - они делают то же. Все, что
вы только можете привести в свое оправдание,  они точно так  же  приведут  в
свое,  не говоря уже о том, что вы делаете много такого дурного, чего они не
делают:  растрату народных богатств,  приготовления к войнам и самые  войны,
покорение и угнетение чужих народностей и многое другое.
   Вы говорите,  что у вас есть предания старины,  которые вы  блюдете,  есть
образцы деятельности великих людей прошедшего.  У них тоже предания, которые
ведутся тоже издавна,  еще раньше большой французской революции,  а  великих
людей,  образцов для подражания, мучеников, погибших за истину и свободу, не
меньше, чем у вас.
   Так что,  если  есть  разница  между вами и ими,  то только в том,  что вы
хотите,  чтобы все оставалось,  как было и есть,  а они  хотят  перемены.  А
думая,  что  нельзя всему всегда оставаться по-прежнему,  они были бы правее
вас, если бы у них не было того же, взятого от вас, странного и губительного
заблуждения  в  том,  что  одни  люди  могут  знать ту форму жизни,  которая
свойственна в будущем всем людям, и что эту форму можно установить насилием.
Во всем же остальном они делают только то самое,  что вы делаете,  и теми же
самыми средствами.  Они вполне ваши ученики,  они,  как говорится,  все ваши
капельки подобрали, они не только ваши ученики, они - ваше произведение, они
ваши дети.  Не будь вас - не было бы их,  так что,  когда  вы  силою  хотите
подавить  их,  вы делаете то,  что делает человек,  налегающий всею силою на
дверь, отворяющуюся на него.
   Если есть  разница  между вами и ими,  то никак не в вашу,  а в их пользу.
Смягчающие для них обстоятельства,  во-первых,  в  том,  что  их  злодейства
совершаются  при  условии  большей  личной  опасности,  чем  та,  которой вы
подвергаетесь,  а риск,  опасность оправдывают многое в глазах  увлекающейся
молодежи.  Во-вторых, в том, что они в огромном большинстве - совсем молодые
люди,  которым свойственно заблуждаться, вы же - большею частью люди зрелые,
старые,   которым   свойственно   разумное   спокойствие  и  снисхождение  к
заблуждающимся.  В-третьих, смягчающие обстоятельства в их пользу еще в том,
что  как  ни  гадки их убийства,  они все-таки не так холодно-систематически
жестоки,  как ваши Шлиссельбурги,  каторги,  виселицы,  расстрелы. Четвертое
смягчающее  вину  обстоятельство  для  революционеров  в  том,  что  все они
совершенно определенно отвергают всякое  религиозное  учение,  считают,  что
цель  оправдывает  средства,  и потому поступают совершенно последовательно,
убивая одного или нескольких для воображаемого блага многих.  Тогда как  вы,
правительственные люди, начиная от низших палачей и до высших распорядителей
их,  вы все стоите за  религию,  за  христианство,  ни  в  каком  случае  не
совместимое с совершаемыми вами делами.
   И вы-то,   люди   старые,   руководители   других   людей,    исповедующие
христианство,  вы говорите, как подравшиеся дети, когда их бранят за то, что
они дерутся:  "Не мы начали,  а они",  и лучше этого ничего  не  умеете,  не
можете сказать вы,  люди, взявшие на себя роль правителей народа. И какие же
вы люди?  Люди,  признающие  Богом  того,  кто  самым  определенным  образом
запретил  не  только  всякое  убийство,  но  всякий  гнев на брата,  который
запретил не только суд и наказание,  но осуждение  брата,  который  в  самых
определенных  выражениях  отменил  всякое  наказание,  признал  неизбежность
всегдашнего прощения,  сколько бы раз ни повторилось  преступление,  который
велел ударившему в одну щеку подставлять другую, а не воздавать злом за зло,
который так просто,  так ясно показал рассказом о  приговоренной  к  побитию
каменьями  женщине невозможность осуждения и наказания одними людьми других,
вы - люди,  признающие этого учителя Богом,  ничего другого не можете  найти
сказать  в  свое  оправдание,  кроме  того,  что "они начали,  они убивают -
давайте и мы будем убивать их".


V

   Знакомый мне живописец задумал картину "Смертная казнь",  и ему нужно было
для  натуры  лицо  палача.  Он  узнал,  что  в то время в Москве дело палача
исполнял сторож-дворник.  Художник пошел на  дом  к  сторожу.  Это  было  на
святой.  Семейные разряженные сидели за чайным столом,  хозяина не было: как
потом оказалось,  он спрятался,  увидев незнакомца.  Жена тоже  смутилась  и
сказала, что мужа нет дома, но ребенок-девочка выдала его.
   Она сказала:  "Батя на чердаке".  Она еще не знала, что ее отец знает, что
он делает дурное дело и что ему поэтому надо бояться всех. Художник объяснил
хозяйке,  что нужен ему ее муж для