лигии.  Всякая
религия есть ответ на вопрос:  каков смысл моей жизни?  И религиозный  ответ
включает  в  себя  уже  известное  нравственное  требование,  которое  может
становиться иногда после объяснения смысла  жизни,  иногда  прежде  его.  На
вопрос  о смысле жизни можно отвечать так:  смысл жизни в благе личности,  и
потому пользуйся всеми благами,  которые доступны тебе;  или : смысл жизни в
благе  совокупности  людей,  и  потому  служи этой совокупности всеми своими
силами,  или:  смысл жизни в исполнении воли пославшего тебя, и потому всеми
силами  стремись  познать  эту волю и исполнить ее.  На этот же вопрос можно
отвечать и так: смысл жизни твоей в твоем личном наслаждении, так как в этом
назначение  человека;  или:  смысл  жизни твоей в служении той совокупности,
которой ты считаешь себя членом,  так как в этом твое назначение; или: смысл
жизни твоей в служении Богу, так как в этом твое назначение.
   Нравственность заключена в даваемом религией  объяснении  жизни  и  потому
никак не может быть отделена от религии. Истина эта особенно очевидна на тех
попытках философов нехристианских вывести учение о высшей нравственности  из
их   философии.   Философы   эти   видят,  что  нравственность  христианская
необходима,  что без нее нельзя жить;  мало того, они видят, что она есть, и
им  хочется  как-нибудь связать ее со своею нехристианскою философией и даже
представить  дело  в  таком  виде,  как  будто  нравственность  христианская
вытекает из их языческой или общественной философии.  И они пытаются сделать
это,  но именно попытки эти очевиднее всего  другого  показывают  не  только
независимость,  но  и  полное  противоречие  христианской  нравственности  с
философиею личного блага или освобождения от личных страданий и с философиею
общественною.
   Христианская этика - та, которую мы сознаем вследствие нашего религиозного
миросозерцания,  -  требует  не  только  жертвы  личности  для  совокупности
личностей,  но  требует  отречения  от  своей  личности  и  от  совокупности
личностей  для  служения  Богу;  языческая  же  философия  исследует  только
средства приобретения наибольшего блага  личности  или  совокупности  их,  и
потому  противоречие неизбежно.  Чтобы скрыть это противоречие,  есть только
одно средство - нагромождать отвлеченные,  условные понятия одно на другое и
не выходить из туманной области метафизики.  Так преимущественно и поступали
философы со времени Возрождения,  и этому-то обстоятельству -  невозможности
примирить   требования   христианской,   признаваемой   уже  вперед  данной,
нравственности с  философией,  исходящей  из  языческих  основ,  -  и  нужно
приписать    эту   страшную   отвлеченность,   неясность,   непонятность   и
отчужденность от жизни новой философии. За исключением Спинозы, исходящего в
своей  философии  из  религиозных  -  несмотря  на  то,  что  он не числился
христианином,  - истинно христианских  основ,  и  гениального  Канта,  прямо
поставившего  свою  этику  независимо  от  своей  метафизики,  все остальные
философы,  даже и блестящий Шопенгауэр,  очевидно придумывают  искусственную
связь между своею этикой и своею метафизикой.
   Чувствуется, что христианская этика  есть  нечто  вперед  данное,  стоящее
совершенно  твердо  и  независимо от философии и не нуждающееся в подводимых
под нее фиктивных  подпорках,  а  что  философия  только  придумывает  такие
положения,  по которым данная этика не противоречила бы ей, а связывалась бы
с ней и как  будто  бы  вытекала  из  нее.  Но  все  положения  эти  кажутся
оправдывающими   христианскую   этику   только   до   тех   пор,   пока  они
рассматриваются  отвлеченно.  Как  только   они   прилагаются   к   вопросам
практической   жизни,  так  не  только  несогласие,  но  явное  противоречие
философских основ с тем,  что мы считаем нравственностью,  выступает во всей
силе.
   Недавно ставший  столь  известным  несчастный  Ницше  особенно  драгоценен
обличением этого противоречия.  Он неопровержим,  когда он говорит,  что все
правила  нравственности,  с   точки   зрения   существующей   нехристианской
философии,  суть только ложь и лицемерие и что человеку гораздо выгоднее,  и
приятнее,  и разумнее составить общество Uebermensch'ей (*) и быть одним  из
них,   чем   тою   толпой,  которая  должна  служить  подмостками  для  этих
Uebermensch'ей.  Никакие  построения  философии,  исходящей  из   языческого
религиозного миросозерцания,  не могут доказать человеку, что ему выгоднее и
разумнее жить не для своего желательного,  понятного и возможного блага  или
для  блага  своей  семьи,  своего  общества,  а для чужого,  нежелательного,
непонятного  и  недостижимого  человеческими  ничтожными  средствами  блага.
Философия,  основанная  на понимании жизни,  заключающемся в благе человека,
никогда не будет в состоянии доказать разумному человеку,  знающему,  что он
всякую  минуту  может умереть,  того,  что ему хорошо и должно отказаться от
своего желательного,  понятного и  несомненного  блага  даже  не  для  блага
других, потому что он никогда не может знать, какие последствия будут от его
жертвы, а для того только, что это должно или хорошо, что это категорический
императив.

   (* [сверхчеловеков] *)

   Доказать это  с  языческой  философской  точки  зрения  невозможно.  Чтобы
доказать то,  что люди все равны,  что человеку лучше отдать свою жизнь  для
служения другим,  чем заставить других людей служить себе, попирая их жизни,
нужно иначе определить свое отношение к миру:  нужно показать, что положение
человека  таково,  что ему больше делать нечего,  потому что смысл его жизни
только в исполнении воли пославшего его; воля же пославшего его в том, чтобы
он  отдавал  свою  жизнь  для  служения  людям.  А такое изменение отношения
человека к миру дает только религия.
   То же  самое и с попытками вывести и примирить христианскую нравственность
с основными положениями языческой науки. Никакие софизмы и извороты мысли не
уничтожат  того простого и ясного положения,  что закон эволюции,  лежащий в
основе всей науки  нашего  времени,  зиждется  на  законе  общем,  вечном  и
неизменном  -  на законе борьбы за существование и переживание способнейшего
(the fittest) и что потому каждому человеку для достижения блага своего  или
своего  общества  надо  быть  этим  fittest и сделать таковым свое общество,
чтобы погибнуть не ему и не его обществу, а другому, неспособнейшему.
   Сколько ни   стараются   некоторые  натуралисты,  испугавшиеся  логических
выводов из этого закона и приложения  их  к  человеческой  жизни,  заглушить
словами,  заговорить  этот  закон,  все  попытки  их  только  еще  очевиднее
показывают   неотразимость   этого   закона,   руководящего   жизнью   всего
органического мира, а потому и человека, рассматриваемого как животное.
   Как раз в то время,  когда я писал это,  вышла в русском  переводе  статья
г-на  Гексли,  составленная  из недавно прочитанной им в каком-то английском
обществе речи об эволюции и этике.
   В статье этой ученый профессор,  так же как и несколько лет тому назад наш
известный профессор Бекетов и многие другие,  писавшие о том же предмете,  с
таким  же  неуспехом,  как  и его предшественники,  старается доказать,  что
борьба за существование не  нарушает  нравственности  и  что  при  признании
закона  борьбы  за существование основным законом жизни нравственность может
не  только  существовать,  но  и  совершенствоваться.  Статья  г-на   Гексли
переполнена  всякими  шутками,  стихами  и  общими  взглядами  на  религию и
философию древних и вследствие того так кудрява и  запутана,  что  только  с
большим  трудом  можно  добраться до основной мысли ее.  Мысль эта,  однако,
следующая:  закон эволюции противен нравственности,  это знали  древние  как
греческого,  так  и  индейского мира.  И философия,  и религия обоих народов
привела  их  к  учению  самоотречения.  Это  учение,   по   мнению   автора,
неправильно, а правильно следующее: существует закон, который автор называет
законом  космическим,  по  которому  все  существа  борются  между  собой  и
переживает  только  способнейшее,  the  fittest.  Закону этому подчиняется и
человек;  только благодаря этому закону человек образовался таким,  каким он
есть  теперь.  Но закон этот противен нравственности.  Как же примирить этот
закон с нравственностью?  А вот как: существует социальный прогресс, который
стремится задержать космический процесс и подставить под него другой процесс
- этический,  цель которого  есть  уже  переживание  не  способнейшего,  the
fittest,  но  лучшего,  the  best,  в  этическом смысле.  Откуда взялся этот
этический процесс,  г-н Гексли не объясняет,  но в примечании 19-м  говорит,
что основа этого процесса состоит в том,  что люди,  как и животные, с одной
стороны, сами любят быть в обществе и подавляют в себе свойство, вредное для
обществ, с другой - члены общества силой подавляют поступки, противные благу
общества.  Г-ну  Гексли  кажется,  что  этот  процесс,  заставляющий   людей
обуздывать свои страсти для сохранения той совокупности, которой они состоят
членами,  и страх быть наказанными за нарушение порядков совокупности и есть
тот самый закон этический, существование которого ему нужно доказать.
   Г-ну Гексли в невинности его души,  очевидно,  кажется,  что в  теперешнем
английском  обществе  с  его  Ирландией,  нищетой народа,  безумной роскошью
богачей,  с его торговлей опиумом и водкой,  с его казнями, с его побоищами,
истреблениями  народов  для  выгод торговли и политики,  скрытым развратом и
лицемерием,  - человек,  не  нарушающий  требований  полиции,  есть  человек
нравственный и что руководит этим человеком закон этический, забывая то, что
качества,  которые могут быть  нужны  для  того,  чтобы  не  разрушилось  то
общество,  в  котором  живет  его член,  могут быть очень полезны для самого
общества,  как полезны качества членов разбойничьей шайки,  как даже в нашем
обществе    полезно    качество    палачей,   тюремщиков,   судей,   солдат,
лицемеров-священников и т.п.,  но что качества эти не имеют ничего общего  с
нравственностью.
   Нравственность есть  нечто  постоянно  развивающееся,  растущее  и  потому
ненарушение   установленных   порядков  известного  общества,  удержание  их
посредством виселицы и топора,  о которых,  как об  орудиях  нравственности,
говорит   г-н  Гексли,  будет  не  только  не  утверждением,  но  нарушением
нравственности.
   И, напротив, всякое нарушение существующих порядков, каковы были не только
нарушения Христом и его учениками порядков римской провинции,  но  нарушение
теперешних  порядков  человеком,  который  откажется  от  участия в суде,  в
военной службе,  в уплате податей,  употребляемых на военные  приготовления,
будет   не  только  не  противно  нравственности,  но  необходимым  условием
проявления ее.  Всякий людоед,  перестающий есть себе подобных и поступающий
сообразно  с  этим,  нарушает  порядок  своего общества.  И потому поступки,
нарушающие  порядок  всякого  общества,  могут   быть   безнравственны,   но
несомненно и то,  что всякий истинно нравственный поступок, двигающий вперед
нравственность,  будет всегда нарушением привычек общества.  И потому если в
обществе  и  появился  закон,  по которому люди жертвуют своими выгодами для
соблюдения целости своего общества, то этот закон не есть закон этический, а
большею частью напротив - закон, противный всякой этике, тот же закон борьбы
за существование,  только в скрытом,  латентном, состоянии. Это та же борьба
за  существование,  только перенесенная из единиц в совокупности их.  Это не
прекращение драки, а размах руки для того только, чтобы сильнее ударить.
   Если закон  борьбы  за  существование  и  переживание  способнейшего,  the
fittest, есть вечный закон всего живого (а он не может не признаваться таким
для   человека,   рассматриваемого   как   животное),  то  никакие  путанные
рассуждения о социальном прогрессе и будто бы вытекающем из него  этическом,
как deus ex machina (*), выскочившем неизвестно откуда, законе, когда он нам
понадобился,  не могут нарушить этого закона.  Если социальный прогресс, как
уверяет  г-н  Гексли,  собирает  людей  в  группы,  то  та же борьба и то же
переживание будут происходить между семьями, родами, государствами, и борьба
эта не только не будет нравственнее, но еще жесточе и безнравственнее борьбы
личностей, как мы это и видим в действительности.

   (* [Буквально: бог из машины; в переносном смысле: неожиданно появляющееся
обстоятельство.] *)

   Если даже допустить невозможное, то, что все человечество через тысячи лет
одним социальным прогрессом соединится в одно целое,  будет составлять  один
народ  и  одно  государство,  то и тогда,  не говоря уже о том,  что борьба,
упраздненная  между  государствами  и  народами,  перейдет  в  борьбу  между
человечеством   и   миром   животных,   и  борьба  останется  борьбой,  т.е.
деятельностью,   в   корне   исключающею   возможность   признаваемой   нами
христианской  нравственности.  Не  говоря уже об этом,  и тогда борьба между
личностями,  составляющими  совокупности,  и  между  совокупностями:  семей,
родов,  народностей,  нисколько  не  уменьшится,  а будет происходить то же,
только в другой форме,  как мы это и видим  при  всех  соединениях  людей  в
семьи,  роды  и государства.  Семейные точно так же ссорятся и борются между
собой, как и посторонние, и часто еще больше и злее.
   Точно так  же  и  в  государстве:  среди  людей,  живущих  в  государстве,
продолжается та же самая борьба, как и среди людей, живущих вне государства,
только в иных формах.  Там убивают стрелами и ножами,  а здесь голодом. Если
же  спасаются  слабые  и  в  семье,  и  в  государстве,  то  никак   не   от
государственного соединения,  а оттого, что в людях, соединенных в семьи и в
государства,  есть самоотвержение и любовь.  Если вне семьи  из  двух  детей
выживет только the fittest, а в семье у доброй матери останутся жить оба, то
это произойдет совсем не от соединения людей в семью, а оттого, что у матери
есть любовь и самоотвержение.  А ни самоотвержение, ни любовь никак не могут
вытекать из социального прогресса.
   Утверждать, что  социальный прогресс производит нравственность,  все равно
что утверждать, что постройка печей производит тепло.
   Тепло происходит от солнца; печи же производят тепло только тогда, когда в
печи положены дрова,  т.е.  работа солнца.  Точно так  же  и  нравственность
происходит  от религии.  Социальные же формы жизни производят нравственность
только тогда,  когда в эти  формы  жизни  вложены  последствия  религиозного
воздействия на людей - нравственность.
   Печи могут топиться и тогда давать тепло  или  не  топиться  и  оставаться
холодными;   точно   так  же  и  социальные  формы  могут  включать  в  себя
нравственность  и  тогда  нравственно  воздействовать  на  общество  или  не
включать в себя нравственность и тогда оставаться без всякого воздействия на
общество.
   Нравственность христианская  не может быть основана на языческом понимании
жизни и не может быть выведена ни из философии,  ни из науки нехристианской,
не только не может быть выведена из них, но не может даже быть согласована с
ними.
   Так и  понимала  это всегда всякая серьезная,  последовательная и строгая,
философия и наука:  "не сходятся наши положения с нравственностью - тем хуже
для нее",  совершенно правильно говорят такая философия и наука и продолжают
свои исследования.
   Этические трактаты,  не основанные на религии, и даже лаические катехизисы
пишутся и преподаются,  и люди могут думать,  что  человечество  руководится
ими,  но это кажется только потому,  что люди руководятся в действительности
не этими трактатами и катехизисами,  а религией,  которую они всегда имели и
имеют;  трактаты  же и катехизисы эти только подделываются под то,  что само
собой вытекает из религии.
   Предписания лаической нравственности, основанные не на религиозном учении,
совершенно подобны тому,  что сделал бы человек,  который,  не зная  музыки,
стал  бы  на  место  капельмейстера  и  начал  бы  размахивать  руками перед
исполняющими привычное дело музыкантами.  Музыка по инерции и по тому,  чему
научились   музыканты   от  прежних  капельмейстеров,  продолжалась  бы  еще
некоторое время,  но очевидно,  что махание палочкой не знающего  музыки  не
только не было бы полезно, но непременно со временем спутало бы музыкантов и
расстроило бы оркестр. Такая же путаница начинает происходить и в умах людей
нашего    времени   вследствие   попыток   руководителей   преподать   людям
нравственность,  основанную не  на  той  высшей  религии,  которая  начинает
усваиваться и отчасти уже усвоена христианским человечеством.
   Действительно, желательно бы иметь нравственное учение без примеси к  нему
суеверий,  но  дело  в том,  что нравственное учение есть только последствие
установленного известного отношения  человека  к  миру  или  Богу.  Если  же
установление  такого  отношения выражается в кажущихся нам суеверных формах,
то для того,  чтобы этого не было,  надо стараться  выразить  это  отношение
более разумно, ясно и точно или даже, разрушив ставшее недостаточным прежнее
отношение человека к миру,  поставить на его место  высшее,  более  ясное  и
разумное,  но  никак  не придумывать основанную на софизмах или ни на чем не
основанную, так называемую светскую, нерелигиозную нравственность.
   Попытки основать  нравственность  помимо религии подобны тому,  что делают
дети,  которые,  желая пересадить нравящееся им растение,  отрывают от  него
ненравящийся  им и кажущийся им лишним корень и без корня втыкают растение в
землю.  Без религиозной основы не может быть никакой настоящей, непритворной
нравственности,  точно  так  же,  как  без  корня  не  может быть настоящего
растения.
   Итак, отвечая  на  ваши  два вопроса,  я говорю:  "Религия есть известное,
установленное человеком отношение своей отдельной  личности  к  бесконечному
миру  или  началу его.  Нравственность же есть всегдашнее руководство жизни,
вытекающее из этого отношения".

   28-го октября 1893 г.
   Ясная Поляна



КОММЕНТАРИИ

   В начале  августа  1893  года  Л.Н.Толстой  получил  письмо  от профессора
философии Берлинского университета, атеиста, пацифиста Георга фон Гижицкого,
в  котором  он  сообщал  Толстому  об  основанном  им "Этическом обществе" и
журнале "Fur Ethische Kutur",  просил от имени редакции журнала ответить  на
два  вопроса:  1) что Л.Н.Толстой понимает под словом "религия" и 2) считает
ли он возможным существование не зависимой от религии морали.
   Толстой, как он писал Гижицкому в письме  от  5  октября  93  года,  "имел
намерение  немедленно  ответить"  на его "достойное письмо",  но "так хорошо
поставленные вопросы" его  захватили,  и  он  старался  ответить  "насколько
возможно обстоятельнее", и это отняло у него больше времени, чем он думал.

   Впервые напечатано  в переводе на немецкий язык С.Ю.Бер в No No 52 и 53 за
1893 год и в No No 1 и 3 за 1894 год  в  журнале  "Fur  Ethische  Kutur".  С
последними исправлениями вышло отдельное издание: Graf Leo Tolstoy "Religion
und Moral",  Antwort auf eine  in  der  "Ethische  Kutur"  gestellte  Frage,
Berlin, 1894.
   В Англии  вышло  в  переводе  В.Г.Черткова  и  Баттерсби:  "Religion   and
Morality".  A  Reply  to  two  question  put  by the Germany Ethical Society
("Contemparary Review", March, 1894).
   На русском  языке  впервые  появилось  в журнале "Северный вестник" (1894,
январь)  с  большими  цензурными  пропусками  и  искажениями  под  заглавием
"Противоречия   эмпирической   нравственности".   Отдельное   издание   было
запрещено,  впервые вышло в издательстве "Посредник",  М.,  1908 год  (текст
журнальный,  но  под  заглавием  "Религия  и нравственность").  Полный текст
впервые  был  напечатан  в  собрании  сочинений  1913