ые  он  не
признает  и  не  может  признавать,  пусть  всякий  вспомнит только то,  что
творится в каждом государстве во имя порядка и блага народов и  исполнителем
чего  всегда  является  войско.  Все  междоусобия  династические и различных
партий,  все казни,  сопряженные с этими смутами,  все подавления восстаний,
все  употребления  военной  силы  для  разогнания скопищ народа,  подавления
стачек,  все  вымогательства  податей,  все  несправедливости  распределения
земельной собственности,  все стеснения труда - всё это производится если не
прямо войсками,  то полицией,  поддерживаемой войсками.  Отбывающий воинскую
повинность  становится  участником  всех  этих дел,  дел в некоторых случаях
сомнительных для него,  но во многих случаях прямо  противных  его  совести.
Люди не хотят уйти с той земли,  которую они обрабатывали поколениями;  люди
не хотят разойтись,  как того требует правительство;  люди не хотят  платить
подати,   которые   с   них   требуют;  люди  не  хотят  признать  для  себя
обязательности законов,  которые не они делали; люди не хотят лишиться своей
национальности,  - и я,  исполняя воинскую повинность,  должен прийти и бить
этих людей.  Не могу я, будучи участником этих дел, не спросить себя, хороши
ли эти дела? И следует ли мне содействовать исполнению их?
   Общая воинская повинность есть для правительств последняя степень насилия,
необходимая  для  поддержания  всего  здания;  для  подданных  же  она  есть
последний предел возможности повиновения. Это есть тот камень замка в своде,
который держит стены и извлечение которого рушит всё здание.
   Пришло время,  когда всё  усиливающиеся  и  усиливающиеся  злоупотребления
правительств  и борьба их между собой сделали то,  что от каждого подданного
потребовались такие не только материальные,  но и нравственные  жертвы,  при
которых каждому пришлось задуматься и спросить себя,  могу ли я принести эти
жертвы? И во имя чего должен я приносить эти жертвы? Жертвы эти требуются во
имя  государства.  Во  имя государства требуется от меня отречение от всего,
что только может быть дорого человеку:  от спокойствия, семьи, безопасности,
человеческого  достоинства.  Что  же  такое  это  государство,  для которого
требуются такие страшные жертвы? И для чего оно так необходимо нужно?
   "Государство, - говорят нам,  - необходимо нужно,  во-первых,  потому, что
без государства я и все мы не были бы ограждены от насилия и нападения  злых
людей;  во-вторых,  без  государства  мы  бы  были  дикими  и не имели бы ни
религиозных,  ни  образовательных,  ни  воспитательных,  ни   торговых,   ни
путесообщительных,  ни других общественных учреждений; и, в-третьих, потому,
что  без  государства  мы  бы  были  подвержены  порабощению  нас  соседними
народами".
   "Без государства,  - говорят нам,  - мы  бы  были  подвержены  насилиям  и
нападениям злых людей в нашем же отечестве".
   Но кто же эти среди нас злые люди,  от насилия и нападения которых спасает
нас государство и его войско?  Если три,  четыре века тому назад, когда люди
гордились  своим  военным  искусством,  вооружением,  когда  убивать   людей
считалось доблестью,  были такие люди, то ведь теперь таких людей нет, а все
люди нашего времени не употребляют и  не  носят  оружия,  и  все,  исповедуя
правила человеколюбия,  сострадания к ближним,  желают того же,  что и мы, -
только возможности  спокойной  и  мирной  жизни.  Так  что  теперь  уже  нет
особенных  насильников,  от которых государство могло защищать нас.  Если же
под людьми,  от нападения которых  спасает  нас  государство,  разуметь  тех
людей,  которые  совершают  преступления,  то  мы  знаем,  что  это  не суть
особенные существа,  вроде хищных зверей между овец,  а суть такие же  люди,
как  и все мы,  и точно так же не любящие совершать преступления,  как и те,
против которых они их совершают.  Мы знаем теперь, что угрозы и наказания не
могут  уменьшить  количества  таких людей,  а уменьшает его только изменение
среды и нравственное воздействие на людей.  Так что объяснение необходимости
государственного  насилия  ограждением  людей  от насильников,  если и имело
основание три,  четыре века тому назад,  теперь не  имеет  никакого.  Теперь
скорее  можно сказать обратное:  именно то,  что деятельность правительств с
своими,  отставшими от  общего  уровня  нравственности,  жестокими  приемами
наказаний,  тюрьм,  каторг,  виселиц,  гильотин скорее содействует огрубению
народов,  чем смягчению их, и потому скорее увеличению, чем уменьшению числа
насильников.
   "Без государства,  - говорят  еще,  -  не  было  бы  всех  тех  учреждений
воспитательных,  образовательных,  религиозных,  путесообщительных и других.
Без государства люди не умели бы учредить общественных нужных для всех дел".
Но этот довод мог иметь основание тоже только несколько веков тому назад.
   Если было время,  когда люди были так разобщены между собою, так мало были
выработаны   средства   сближения  и  передачи  мыслей,  что  они  не  могли
сговориться и согласиться ни в каком общем ни торговом, ни экономическом, ни
образовательном  деле  без  государственного центра,  то теперь уже нет этой
разобщенности. Широко развившиеся средства общения и передачи мыслей сделали
то,  что для образования обществ,  собраний, корпораций, конгрессов, ученых,
экономических,  политических учреждений люди нашего времени не только вполне
могут  обходиться  без  правительств,  но  что правительства в большей части
случаев скорее мешают, чем содействуют достижению этих целей.
   С конца  прошлого  столетия  едва  ли не всякий шаг вперед человечества не
только не поощрялся,  но всегда задерживался правительством.  Так это было с
уничтожением телесного наказания,  пыток,  рабства,  с установлением свободы
печати и собраний. В наше же время государственная власть и правительства не
только   не  содействуют,  но  прямо  препятствуют  всей  той  деятельности,
посредством которой  люди  вырабатывают  себе  новые  формы  жизни.  Решения
вопросов  рабочего,  земельного,  политического,  религиозного  не только не
поощряются, но прямо задерживаются государственною властью.
   "Без государства и правительства народы были бы порабощаемы соседями".
   Едва ли нужно еще возражать на этот последний довод.  Возражение находится
в нем самом.
   Правительства, как это говорят нам,  необходимы  со  своими  войсками  для
защиты  от  могущих поработить нас соседних государств.  Но ведь это говорят
все правительства друг  про  друга,  и  вместе  с  тем  мы  знаем,  что  все
европейские  народы  исповедуют  одинаковые  принципы  свободы  и братства и
потому не нуждаются в защите друг от друга.  Если же говорить  о  защите  от
варваров,  то для этого достаточно 0,001 тех войск, которые стоят теперь под
ружьем. Так что выходит обратное тому, что говорится: государственная власть
не  только не спасает от опасности нападения соседей,  а напротив,  она-то и
производит опасность нападения.
   Так что    для   всякого   человека,   посредством   воинской   повинности
поставленного в необходимость  вдуматься  в  значение  государства,  во  имя
которого от него требуется жертва его спокойствия,  безопасности и жизни, не
может не быть ясным,  что для жертв этих  нет  уже  в  наше  время  никакого
основания.
   Но мало того,  что,  рассуждая теоретически,  всякий человек не  может  не
видеть,  что  жертвы,  требуемые государством,  не имеют никакого основания;
даже рассуждая практически, т.е. взвешивая все те тяжелые условия, в которые
поставлен  человек  государством,  всякий  не может не видеть,  что для себя
лично  исполнение  требований  государства  и   подчинение   себя   воинской
повинности для него в большинстве случаев невыгоднее, чем отказ от нее.
   Если большинство  людей  предпочитает  подчинение  неподчинению,  то   это
происходит не вследствие трезвого взвешивания выгод и невыгод, а потому, что
к  подчинению  привлекает  людей  гипнотизация,   которой   они   при   этом
подвергаются.  Подчиняясь, люди только покоряются тем требованиям, которые к
ним предъявляются,  не рассуждая и не делая усилия  воли;  для  неподчинения
нужно  самостоятельное  рассуждение  и  усилие,  на которое не каждый бывает
способен. Если же, исключив нравственное значение подчинения и неподчинения,
сообразовываться  только  с одними выгодами,  то неподчинение в общем всегда
будет выгоднее подчинения.
   Кто бы  я  ни  был,  человек ли,  принадлежащий к достаточным,  угнетающим
классам или к рабочим,  угнетенным,  и в том  и  в  другом  случае  невыгоды
неподчинения меньше,  чем невыгоды подчинения,  и выгоды неподчинения больше
выгод подчинения.
   Если я   принадлежу   к  меньшинству  угнетателей,  невыгоды  неподчинения
требованиям правительства будут состоять в том,  что меня, как отказавшегося
исполнить  требования  правительства,  будут  судить  и  в лучшем случае или
оправдают,  или,  как поступают у нас с менонитами, - заставят отбывать срок
службы  на  невоенной  работе;  в  худшем  же случае приговорят к ссылке или
заключению в тюрьму на два,  три  года  (я  говорю  по  примерам,  бывшим  в
России),  или,  может быть,  и на более долгое заключение,  может быть, и на
казнь, хотя вероятие такого наказания очень мало.
   Таковы невыгоды  неподчинения.  Невыгоды  же  подчинения  будут состоять в
следующем:  в лучшем случае меня не пошлют на убийства  людей  и  самого  не
подвергнут  большим  вероятиям  искалечения  и  смерти,  а только зачислят в
военное рабство:  я буду наряжен в  шутовской  наряд,  мною  будет  помыкать
всякий человек, выше меня чином, от ефрейтора до фельдмаршала, меня заставят
кривляться телом,  как им этого хочется, и, продержав меня от одного до пяти
лет,  оставят  на  десять  лет  в положении готовности всякую минуту явиться
опять на исполнение всех этих дел. В худшем же случае будет то, что при всех
тех  же  прежних  условиях рабства меня еще пошлют на войну,  где я вынужден
буду убивать ничего не сделавших мне людей  чужих  народов,  где  могу  быть
искалечен  и  убит  и  где  могу  попасть  в  такое место,  как это бывало в
Севастополе и как бывает во всякой войне,  где  люди  посылаются  на  верную
смерть,  и,  что  мучительнее  всего,  могу  быть  послан  против  своих  же
соотечественников и должен буду убивать своих братьев для династических  или
совершенно  чуждых  мне  правительственных  интересов.  Таковы сравнительные
невыгоды.
   Сравнительные же  выгоды  подчинения   и   неподчинения   следующие.   Для
неотказавшегося  выгоды  будут состоять в том,  что он,  подвергнувшись всем
унижениям и исполнив все жестокости,  которые от него требуются,  может,  не
будучи  убитым,  получить  украшения  красные,  золотые,  мишурные  на  свой
шутовской наряд, может в лучшем случае распоряжаться над сотнями тысяч таких
же, как и он, оскотиненных людей и называться фельдмаршалом и получить много
денег.
   Выгоды же отказавшегося  будут  состоять  в  том,  что  он  сохранит  свое
человеческое достоинство,  получит уважение добрых людей и,  главное,  будет
несомненно знать,  что он делает дело  Божье,  и  потому  несомненное  добро
людям.
   Таковы выгоды и невыгоды с обеих сторон для человека из  богатых  классов,
для  угнетателя;  для  человека же бедного рабочего класса выгоды и невыгоды
будут те же,  но с важным прибавлением невыгод.  Невыгоды  для  человека  из
рабочего  класса,  не отказавшегося от военной службы,  будут еще состоять в
том,  что,  поступая в военную службу,  он своим участием и как бы согласием
закрепляет то угнетение, в котором находится он сам.
   Но не  соображения  о  том,  насколько  нужно  и  полезно  для  людей   то
государство,  которое  они призываются поддерживать своим участием в военной
службе,  еще менее  соображения  о  выгодах  и  невыгодах  для  каждого  его
подчинения  или  неподчинения  требованиям  правительства  решают  вопрос  о
необходимости существования или уничтожения государства.  Решает этот вопрос
бесповоротно  и  безапелляционно  религиозное  сознание  или совесть каждого
отдельного человека,  перед которым невольно с  общей  воинской  повинностью
становится вопрос о существовании или несуществовании государства.


VIII

   Часто говорят,  что  если христианство есть истина,  то оно должно бы было
быть принято всеми людьми тогда же,  когда появилось, и тогда должно бы было
изменить  жизнь  людей и сделать ее лучшею.  Но говорить так,  всё равно что
говорить,  что если бы зерно было всхоже,  то  оно  должно  тотчас  же  дать
росток, цвет и плод.
   Христианское учение не  есть  законодательство,  которое,  будучи  введено
насилием,  может тотчас же изменить жизнь людей. Христианство есть иное, чем
прежнее,  новое,  высшее понимание жизни.  Новое же понимание жизни не может
быть предписано, а может быть только свободно усвоено.
   Свободно же  усвоено  новое  жизнепонимание  может   быть   только   двумя
способами: духовным - внутренним и опытным - внешним.
   Одни люди - меньшинство - тотчас же,  сразу пророческим чувством указывают
истинность  учения,  отдаются  ему  и исполняют его.  Другие - большинство -
только длинным путем  ошибок,  опытов  и  страданий  приводятся  к  познанию
истинности учения и необходимости усвоения его.
   И вот к этой-то необходимости усвоения учения опытным,  внешним способом и
приведено теперь всё большинство людей христианского человечества.
   Иногда думается: для чего было нужно то извращение христианства, которое и
теперь  более  всего другого мешает принятию его в его истинном значении.  А
между тем это-то извращение христианства,  приведши людей в то положение,  в
котором  они  находятся  теперь,  и  было  необходимым условием того,  чтобы
большинство людей могло воспринять его в его истинном значении.
   Если бы  христианство предлагалось людям в его истинном,  а не извращенном
виде,  то оно бы не  было  принято  большинством  людей  и  большинство  это
осталось  бы чуждым ему,  как чужды ему теперь народы Азии.  Приняв же его в
извращенном виде,  народы,  принявшие его, подверглись хотя и медленному, но
верному воздействию его и длинным,  опытным путем ошибок и вытекающих из них
страданий приведены теперь к  необходимости  усвоения  его  в  его  истинном
значении.
   Извращение христианства и принятие его  в  извращенном  виде  большинством
людей было так же необходимо,  как и то,  чтобы для того,  чтобы оно взошло,
посеянное зерно было на время скрыто землей.
   Христианское учение есть учение истины и вместе с тем пророчество.
   Тысяча восемьсот лет тому назад христианское учение открыло людям истину о
том,  как  им  должно жить,  и вместе с тем предсказало то,  чем будет жизнь
человеческая,  если люди не будут так жить,  а будут  продолжать  жить  теми
основами,  которыми  они  жили  до  него,  и чем она будет,  если они примут
христианское учение и будут в жизни исполнять его.
   Преподав в нагорной проповеди то учение,  которое должно руководить жизнью
людей, Христос сказал: "И так всякого, кто слушает слова мои сии и исполняет
их,  уподоблю  мужу  благоразумному,  который построил дом свой на камне;  и
пошел дождь,  и разлились реки,  и подули ветры, и устремились на дом тот; и
он не упал, потому что основан был на камне. А всякий, кто слушает сии слова
мои и не исполняет их,  уподобится человеку безрассудному,  который построил
дом  свой  на  песке;  и пошел дождь,  и разлились реки,  и подули ветры,  и
налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое" (Мф. VII, 24-27).
   И нот  после  18  веков  пророчество совершилось.  Не следуя учению Христа
вообще и проявлению  его  в  общественной  жизни  непротивлением  злу,  люди
невольно  пришли  к  тому  положению неизбежности погибели,  которое обещано
Христом тем, которые не последуют его учению.
   Люди часто думают, что вопрос о противлении или непротивлении злу насилием
есть вопрос придуманный,  вопрос,  который можно обойти.  А между тем это  -
вопрос, самою жизнью поставленный перед всеми людьми и перед всяким мыслящим
человеком и неизбежно требующий своего разрешения.  Вопрос этот для людей  в
их общественной жизни с тех пор,  как проповедано христианское учение, есть,
то же,  что для путешественника вопрос о том,  по какой из двух дорог  идти,
когда он приходит к разветвлению того пути,  по которому шел.  Идти надо,  и
нельзя сказать: не буду думать и буду идти, как шел прежде. Прежде была одна
дорога,  а  теперь  стало две,  и нельзя идти,  как шел прежде,  а неизбежно
выбрать одну из двух.
   Так точно  и  нельзя  сказать с тех пор,  как учение Христа стало известно
людям:  буду жить,  как я жил прежде,  не решая вопроса  о  противлении  или
непротивлении  злу насилием.  Надо неизбежно при возникновении каждой борьбы
решить:  противиться или не противиться насилием тому,  что я  считаю  злом,
насилием.
   Вопрос о противлении или непротивлении злу насилием  возник  тогда,  когда
появилась  первая  борьба  между  людьми,  так как всякая борьба есть не что
иное,  как противление насилием тому,  что каждый из борющихся считает злом.
Но люди до Христа не видали того,  что противление насилием тому, что каждый
считает злом,  только потому,  что он считает злом то,  что  другой  считает
добром,  есть только один из способов разрешения борьбы, а что другой способ
состоит в том, чтобы вовсе не противиться злу насилием.
   До учения   Христа  людям  представлялось,  что  есть  только  один  способ
разрешения борьбы посредством противления злу насилием,  и так и  поступали,
стараясь  при этом каждый из борющихся убедить себя и других в том,  что то,
что каждый считает злом, и есть действительное, абсолютное зло.
   И для  этого  с древнейших времен люди стали придумывать такие определения
зла,  которые бы были обязательны для всех.  И  за  такие  определения  зла,
обязательные   для  всех,  выдавались  то  постановления  законов,  которые,
предполагалось, были получены сверхъестественным путем, то веления людей или
собраний   людей,   которым   приписывалось  свойство  непогрешимости.  Люди
употребляли насилие против других людей и уверяли себя и других, что насилие
это они не употребляли против зла, признанного всеми.
   Средство это употреблялось с древнейших времен в особенности теми  людьми,
которые  захватили власть,  и люди долгое время не видали неразумности этого
средства.
   Но чем дальше жили люди,  чем сложнее становились их отношения,  тем более
становилось очевидным,  что противиться насилием тому,  что каждым считается
злом,  - неразумно, что борьба от этого не уменьшается и что никакие людские
определения не могут сделать того,  чтобы  то,  что  считается  злом  одними
людьми, считалось бы таковым и другими.
   Уже во времена появления христианства,  в том месте,  где оно появилось, в
Римской  империи для большого числа людей было ясно,  что то,  что Нероном и
Калигулой считается злом,  которому  надо  противиться  насилием,  не  может
считаться злом другими людьми.  Уже тогда люди начинали понимать, что законы
человеческие,  выдаваемые за законы Божеские,  писаны людьми,  что  люди  не
могут  быть непогрешимы,  каким бы они ни были облечены внешним величием,  и
что ошибающиеся люди не сделаются непогрешимыми оттого,  что  они  соберутся
вместе  и назовутся сенатом или каким-нибудь другим таким именем.  Тогда уже
это чувствовалось и понималось  многими.  И  тогда-то  и  было  проповедуемо
Христом его учение,  состоящее не в том только,  что не надо противиться злу
насилием,  а учение о новом понимании жизни, частью или, скорее, приложением
которого  к  общественной  жизни и было учение о средстве уничтожения борьбы
между всеми людьми не тем,  чтобы обязать только одну часть людей без борьбы
покоряться  тому,  что  известными авторитетами будет предписано им,  а тем,
чтобы  никому,  следовательно  и  тем  (и  преимущественно   тем),   которые
властвуют, не употреблять насилия ни пр