у не смотрела.
   - На четвертинку только? - У Антипа отвисла нижняя губа. - Да-а...
   - Ничего, она еще у тебя поиграет. Вон как хорошо сегодня играла!
   - Эх, Марфа!.. - Антип тяжело вздохнул.
   - Что "эх"? Что "эх"?
   - Так... проехало. - Антип повернулся и пошел к двери.
   - А сколько она стоит-то? - спросила вдруг Марфа сурово.
   - Да она стоит-то копейки! - Антип остановился  у  порога.  -  Рублей
шесть по новым ценам.
   - На,- Марфа сердито протянула ему шесть рублей,
   Антип подошел к жене скорым шагом, взял деньги и молча вышел:  разго-
варивать или медлить было опасно - Марфа легко могла раздумать.


   Василий Шукшин. Охота жить

   Поляна на взгорке, на поляне - избушка.
   Избушка - так себе, амбар, рядов в  тринадцать-четырнадцать,  в  одно
оконце, без сеней, а то и без крыши. Кто их издревле рубит  по  тайге?..
Приходят по весне какие-то люди, валят сосняк поровней, ошкуривают...  А
ближе к осени погожими днями за какую-нибудь неделю в три-четыре  топора
срубят. Найдется и глина поблизости, и камни - собьют камелек,  и  трубу
на крышу выведут, и нары сколотят - живи не хочу!
   Зайдешь в такую избушку зимой - жилым духом не пахнет. На  стенах,  в
пазах, куржак, в ладонь толщиной, промозглый запах застоялого дыма.
   Но вот затрещали в камельке поленья... Потянуло густым волглым  запа-
хом оттаивающей глины; со стен каплет. Угарно. Лучше набить полный каме-
лек и выйти пока на улицу, нарубить загодя дровишек... Через  полчаса  в
избушке теплее и не тяжко. Можно скинуть полушубок и наторкать в камелек
еще дополна. Стены слегка парят, тихое блаженство, радость. "А-а!..- хо-
чется сказать.- Вот так-то". Теперь уж везде почти сухо,  но  доски  нар
еще холодные. Ничего - скоро. Можно пока кинуть на  них  полушубок,  под
голову мешок с харчами, ноги - к камельку. И дремота охватит - сил  нет.
Лень встать и подкинуть еще в камелек. А надо.
   В камельке целая огненно-рыжая горка углей. Поленья сразу вспыхивают,
как береста. Тут же, перед камельком, чурбачок. Можно сесть на него, за-
курить и - думать. Одному хорошо думается. Темно. Только  из  щелей  ка-
мелька светится; свет этот играет на полу,  на  стенах,  на  потолке.  И
вспоминается бог знает что! Вспомнится вдруг, как  первый  раз  провожал
девку. Шел рядом и молчал как дурак... И сам не заметишь, что  сидишь  и
ухмыляешься. Черт ее знает - хорошо!
   Совсем тепло. Можно чайку заварить. Кирпичного, зеленого.  Он  травой
пахнет, лето вспоминается.
   ...Так в сумерки сидел перед камельком старик Никитич, посасывал тру-
бочку. В избушке было жарко. А на улице - морозно. На  душе  у  Никитича
легко. С малых лет таскался он по тайге - промышлял. Белковал, а  случа-
лось, медведя-шатуна укладывал. Для этого в левом кармане полушубка пос-
тоянно носил пять-шесть патронов с картечным зарядом. Любил тайгу.  Осо-
бенно зимой. Тишина такая, что маленько давит. Но одиночество не гнетет,
свободно делается; Никитич, прищурившись, оглядывался кругом - знал:  он
один безраздельный хозяин этого большого белого царства.
   ...Сидел Никитич, курил.
   Прошаркали на улице лыжи, потом - стихло. В оконце вроде кто-то  заг-
лянул. Потом опять скрипуче шаркнули лыжи - к крыльцу. В дверь  стукнули
два раза палкой.
   - Есть кто-нибудь?
   Голос молодой, осипший от мороза и долгого молчания - не умеет  чело-
век сам с собой разговаривать.
   "Не охотник",- понял Никитич, охотник не станет спрашивать -  зайдет,
и все.
   - Есть!
   Тот, за дверью, отстегнул лыжи, приставил их к стене,  скрипнул  сту-
пенькой крыльца... Дверь приоткрылась, и в белом облаке пара Никитич ед-
ва разглядел высокого парня в подпоясанной стеганке, в ватных штанах,  в
старой солдатской шапке.
   - Кто тут?
   - Человек,- Никитич пожег лучину, поднял над головой.
   Некоторое время молча смотрели друг на друга.
   - Один, что ли?
   - Один.
   Парень прошел к камельку, снял рукавицы, взял их под мышку,  протянул
руки к плите.
   - Мороз, черт его...
   - Мороз.- Тут только заметил Никитич, что парень без ружья.  Нет,  не
охотник.
   Не похож. Ни лицом, ни одежкой.- Март - он ишо свое возьмет.
   - Какой март? Апрель ведь.
   - Это по-новому. А по-старому - март. У нас говорят: марток - надевай
двое порток. Легко одетый.- Что ружья нет, старик промолчал.
   - Ничего,- сказал парень.- Один здесь?
   - Один. Ты уж спрашивал.
   Парень ничего не сказал на это.
   - Садись. Чайку щас поставим.
   - Отогреюсь малость...- Выговор у парня нездешний, расейский. Старика
разбирало любопытство, но вековой обычай - не лезть сразу с  расспросами
- был сильнее любопытства,
   Парень отогрел руки, закурил папироску.
   - Хорошо у тебя. Тепло.
   Когда он прикуривал, Никитич лучше разглядел его -  красивое  бледное
лицо с пушистыми ресницами.  С  жадностью  затянулся,  приоткрыл  рот  -
сверкнули два передних золотых зуба. Оброс. Бородка аккуратная, чуть ку-
черявится на скулах... Исхудал... Перехватил взгляд  старика,  приподнял
догорающую спичку, внимательно посмотрел на него. Бросил спичку.  Взгляд
Никитичу запомнился: прямой, смелый... И какой-то "стылый" так - опреде-
лил Никитич. И подумал некстати: "Девки таких любят".
   - Садись, чего стоять-то?
   Парень улыбнулся:
   - Так не говорят, отец. Говорят - присаживайся.
   - Ну, присаживайся. А пошто не говорят? У нас говорят.
   - Присесть можно. Никто не придет еще?
   - Теперь кто? Поздно. А придет, места хватит.- Никитич подвинулся  на
пеньке, парень присел рядом, опять протянул руки к огню. Руки - не рабо-
чие. Но парень, видно, здоровый. И улыбка его понравилась Никитичу -  не
"охальная", простецкая, сдержанная. Да еще эти зубы золотые...  Красивый
парень. Сбрей ему сейчас бородку, надень костюмчик  -  учитель,  Никитич
очень любил учителей.
   - Иолог какой-нибудь? - спросил он.
   - Кто? - не понял парень.
   - Ну... эти, по тайге-то ищут...
   - А-а... Да.
   - Как же без ружьишка-то? Рыск.
   - Отстал от своих,- неохотно сказал парень.- Деревня твоя далеко?
   - Верст полтораста.
   Парень кивнул головой, прикрыл глаза, некоторое время сидел так, нас-
лаждаясь теплом, потом встряхнулся, вздохнул:
   - Устал,
   - Долго один-то идешь?
   - Долго. У тебя выпить нету?
   - Найдется.
   Парень оживился:
   - Хорошо! А то аж душа трясется. Замерзнуть к черту можно. Апрель на-
зывается...
   Никитич вышел на улицу, принес мешочек с салом. Засветил  фонарь  под
потолком.
   - Вас бы хошь учили маленько, как быть в тайге одному... А то посыла-
ют, а вы откуда знаете! Я вон лонйсь нашел одного - вытаял весной. Моло-
дой тоже. Тоже с бородкой. В одеяло завернулся - и все,  и  окочурился.-
Никитич нарезал сало на краешке нар.- А меня пусти одного,  я  всю  зиму
проживу, не охну. Только бы заряды были. Да спички.
   - В избушку-то все равно лезешь.
   - Дак а раз она есть, чего же мне на снегу-то валяться? Я не  лиходей
себе. Парень распоясался, снял фуфайку... Прошелся по избушке.  Широкоп-
лечий, статный. Отогрелся, взгляд потеплел - рад, видно, до смерти,  что
набрел на тепло, нашел живую душу. Еще закурил одну.  Папиросами  хорошо
пахло. Никитич любил поговорить с городскими людьми. Он презирал  их  за
беспомощность в тайге; случалось,  подрабатывал,  провожая  какую-нибудь
поисковую партию, в душе подсмеивался над ними, но любил слушать их раз-
говоры и охотно сам беседовал. Его умиляло, что они разговаривают с  ним
ласково, снисходительно похохатывают, а сами - оставь их одних -  пропа-
дут, как сосунки слепые. Еще интересней, когда в партии - две-три девки.
Терпят, не жалуются. И все вроде они такие же, и никак не хотят, чтоб им
помогали. Спят все в куче. И ничего - не безобразничают. Доводись до де-
ревенских - греха не оберешься. А эти - ничего. А  ведь  бывают  -  одно
загляденье: штаны узкие наденет, кофту какую-нибудь тесную, косынкой  от
мошки закутается, вся кругленькая - кукла и кукла, а  ребята  -  ничего,
как так и надо.
   - Кого ищете-то?
   - Где?
   - Ну, ходите-то.
   Парень усмехнулся себе:
   - Долю.
   - Доля... Она, брат, как налим, склизкая: вроде ухватил ее,  вроде  -
вот она, в руках, а не тут-то было.- Никитич настроился было поговорить,
как обычно с городскими - позаковырестей, когда  внимательно  слушают  и
переглядываются меж собой, а какой-нибудь возьмет да еще в тетрадку  ка-
рандашиком чего-нибудь запишет. А Никитич может рассуждать таким манером
хоть всю ночь - только развесь уши. Свои бы, деревенские, боталом  обоз-
вали, а эти слушают. Приятно. И сам иногда подумает о себе: складно  вы-
ходит, язви тя. Такие турусы разведет, что тебе поп раньше. И  лесины-то
у него с душой: не тронь ее, не секи топором зазря, а то засохнет, и сам
засохнешь - тоска навалится, и засохнешь, и не догадаешься, отчего тоска
такая. Или вот: понаедут из города с  ружьями  и  давай  направо-налево:
трах-бах! - кого попало: самку - самку, самца - самца, лишь бы убить. За
такие дела надо руки выдергивать. Убил ты ее, медведицу, а у ей двое ма-
леньких. Подохнут. То ты одну шкуру добыл, а подожди маленько-три будет.
Бестолковое дело - душу на зверье тешить.- Вот те и доля,- продолжал Ни-
китич,
   Только парню не хотелось слушать. Подошел к окну, долго  всматривался
в темень. Сказал, как очнулся;
   - Все равно весна скоро.
   - Придет, никуда не денется. Садись, Закусим чем бог послал.
   Натаяли в котелке снегу, разбавили спирт,  выпили.  Закусили  мерзлым
салом. Совсем на душе хорошо сделалось, Никитич подкинул  в  камелек.  А
парня опять потянуло к окну. Отогрел дыханием кружок  на  стекле  и  все
смотрел и смотрел в ночь,
   - Кого ты щас там увидишь? - удивился Никитич. Ему  хотелось  погово-
рить.
   - Воля,- сказал парень, И вздохнул. Но не грустно вздохнул. И про во-
лю сказал - крепко, зло и напористо, Откачнулся от окна.
   - Дай еще выпить, отец.- Расстегнул ворот  черной  сатиновой  рубахи,
гулко хлопнул себя по груди широкой ладонью, погладил.- Душа просит.
   - Поел бы, а то с голодухи-то развезет.
   - Не развезет. Меня не развезет,- И ласково и крепко приобнял старика
за шею.
   И пропел:

   А в камере смертной,
   Сырой и холодной,
   Седой появился старик...

   И улыбнулся ласково. Глаза у парня горели ясным, радостным блеском.
   - Выпьем, добрый человек.
   - Наскучал один-то,- Никитич тоже  улыбнулся.  Парень  все  больше  и
больше нравился ему. Молодой, сильный, красивый. А мог  пропасть,-  Так,
парень, пропасть можно. Без ружьишка в тайге - поганое дело.
   - Не пропадем, отец. Еще поживем!
   И опять сказал это крепко, и на миг глаза его заглянули куда-то дале-
ко-далеко и опять "остыли"... И непонятно было, о чем  он  подумал,  как
будто что-то вспомнил, Но вспоминать ему это "что-то" не хотелось.  Зап-
рокинул стакан, одним глотком осушил до дна. Крякнул.  Крутнул  головой.
Пожевал сала. Закурил. Встал - не сиделось. Прошелся  широким  шагом  по
избушке, остановился посредине, подбоченился и опять куда-то далеко зас-
мотрелся.
   - Охота жить, отец,
   - Жить всем охота. Мне, думаешь, неохота? А мне уж скоро...
   - Охота жить! - упрямо, с веселой злостью повторил  большой  красивый
парень, не слушая старика.- Ты ее не  знаешь,  жизнь.  Она...-  Подумал,
стиснул зубы: - Она - дорогуша. Милая! Роднуля моя.
   Захмелевший Никитич хихикнул:
   - Ты про жись, как все одно про бабу.
   - Бабы - дешевки.- Парня накаляло какое-то упрямое, дерзкое,  радост-
ное чувство. Он не слушал старика, говорил сам, а тому хотелось его слу-
шать. Властная сила парня стала и его подмывать.
   - Бабы, они... конечно. Но без них тоже...
   - Возьмем мы ее, дорогушу,- парень выкинул вперед руки, сжал кулаки,-
возьмем, милую, за горлышко... Помнишь Колю-профессора? Забыла? - Парень
с кем-то разговаривал и очень удивился, что его "забыли". - Колю-то!.. А
Коля помнит тебя. Коля тебя не забыл.- Он не то радовался, не  то  соби-
рался кому-то зло мстить.- А я - вот он. Прошу, мадам, на пару ласковых,
Я не обижу. Но ты мне отдашь все. Все! Возьму!..
   - Правда, што ли, баба так раскипятила? - спросил удивленный Никитич.
   Парень тряхнул головой:
   - Эту бабу зовут - воля. Ты тоже не знаешь ее, отец, Ты - зверь, тебе
здесь хорошо. Но ты не знаешь, как горят огни в большом городе. Они  ма-
нят. Там милые, хорошие люди, у них тепло,  мягко,  играет  музыка.  Они
вежливые и очень боятся смерти. А я иду по городу, и он весь мой. Почему
же они там, а я здесь? Понимаешь?
   - Не навечно же ты здесь...
   - Не понимаешь.- Парень говорил серьезно, строго.- Я должен быть там,
потому что я никого не боюсь. Я не боюсь смерти. Значит, жизнь - моя.
   Старик качнул головой:
   - Не пойму, паря, к чему ты?
   Парень подошел к нарам, налил в стаканы. Он как будто сразу устал.
   - Из тюрьмы бегу, отец,- сказал без всякого выражения.- Давай?
   Никитич машинально звякнул своим стаканом о стакан парня. Парень  вы-
пил. Посмотрел на старика... Тот все еще держал стакан  в  руке.  Глядел
снизу на парня,
   - Что?
   - Как же это?
   - Пей,- велел парень. Хотел еще закурить, но пачка оказалась пустой.-
Дай твоего.
   - У меня листовуха.
   - Черт с ней.
   Закурили. Парень присел на чурбак, ближе к огню.
   Долго молчали.
   - Поймают вить,- сказал Никитич. Ему не то что жаль стало парня, а он
представил вдруг, как ведут его, крупного, красивого, под ружьем. И жаль
стало его молодость, и красоту, и силу. Сцапают - и  все,  все  псу  под
хвост: никому от его красоты ни жарко ни холодно. Зачем же она  была?  -
Зря,сказал он трезво.
   - Чего?
   - Бежишь-то. Теперь не ранешное время - поймают.
   Парень промолчал. Задумчиво смотрел на огонь. Склонился.  Подкинул  в
камелек полено.
   - Надо бы досидеть... Зря.
   - Перестань! - резко оборвал парень. Он тоже  как-то  странно  отрез-
вел.- У меня своя башка на плечах.
   - Это знамо дело,- согласился Никитич.- Далеко идти-то?
   - Помолчи пока.
   "Мать с отцом есть, наверно,- подумал Никитич, глядя в  затылок  пар-
ню.Придет-обрадует, сукин сын".
   Минут пять молчали. Старик выколотил золу из трубочки и набил  снова.
Парень все смотрел на огонь,
   - Деревня твоя - райцентр или нет? - спросил он, не оборачиваясь.
   - Какой райцентр! До району от нас еще девяносто верст. Пропадешь ты.
Зимнее дело - по тайге...
   - Дня три поживу у тебя - наберусь силенок,- не попросил, просто ска-
зал.
   - Живи, мне што. Много, видно, оставалось - не утерпел?
   - Много.
   - А за што давали?
   - Такие вопросы никому никогда не задавай, отец.
   Никитич попыхтел угасающей трубочкой, раскурил, затянулся и закашлял-
ся. Сказал, кашляя:
   - Мне што!.. Жалко только. Поймают...
   - Бог не выдаст - свинья не съест. Дешево  меня  не  возьмешь,  Давай
спать.
   - Ложись. Я подожду, пока дровишки прогорят,- трубу закрыть. А то за-
мерзнем к утру.
   Парень расстелил на нарах фуфайку, поискал глазами, что положить  под
голову. Увидел на стене ружье Никитича. Подошел, снял,  осмотрел,  пове-
сил.
   - Старенькое.
   - Ничо, служит пока. Вон там в углу кошма лежит, ты ее  под  себя,  а
куфайку-то под голову сверни. А ноги вот сюда протяни, к камельку. К ут-
ру все одно выстынет.
   Парень расстелил кошму, вытянулся, шумно вздохнул.
   - Маленький Ташкент,- к чему-то сказал он.- Не боишься меня, отец?
   - Тебя-то,- изумился старик.- А чего тебя бояться?
   - Ну... я ж лагерник. Может, за убийство сидел.
   - За убивство тебя бог накажет, не люди. От людей можно  побегать,  а
от его не уйдешь.
   - Ты верующий, что ли? Кержак, наверно?
   - Кержак!.. Стал бы кержак с тобой водку пить.
   - Это верно. А насчет боженек ты мне мозги не... Меня тошнит от них.-
Парень говорил с ленцой, чуть  осевшим  голосом.-  Если  бы  я  встретил
где-нибудь этого вашего Христа, я бы ему с ходу кишки выпустил.
   - За што?
   - За што?,. За то, что сказки рассказывал, врал. Добрых людей нет!  А
он - добренький, терпеть учил. Паскуда! - Голос парня снова  стал  обре-
тать недавнюю крепость и злость. Только веселости в голосе уже не было.-
Кто добрый? Я? Ты?
   - Я, к примеру, за свою жись никому никакого худа не сделал...
   - А зверей бьешь! Разве он учил?
   - Сравнил хрен с пальцем. То - человек, а то - зверь,
   - Живое существо - сами же трепетесь, сволочи.
   Лицо парня Никитич не видел, но оно стояло у него в глазах - бледное,
с бородкой; дико и нелепо звучал в теплой тишине избушки свирепый  голос
безнадежно избитого судьбой человека с таким хорошим, с таким прекрасным
лицом.
   - Ты чего рассерчал-то на меня?
   - Не врите! Не обманывайте людей, святоши. Учили вас терпеть?  Терпи-
те! А то не успеет помолиться и тут же штаны спускает - за  бабу  хляет,
гадина. Я бы сейчас нового Христа выдумал: чтоб он по морде  учил  бить.
Врешь? Получай, сука, погань!
   - Не поганься,- строго сказал Никитич.- Пустили тебя, как доброго че-
ловека, а ты лаяться начал. Обиделся - посадили! Значит,  было  за  што.
Кто тебе виноват?!
   - М-м.- Парень скрипнул зубами. Промолчал.
   - Я не поп, и здесь тебе не церква, чтобы злобой своей харкать. Здесь
- тайга: все одинаковые. Помни это. А то и до воли своей не  добежишь  -
сломишь голову. Знаешь, говорят: молодец - против овец, а спроть молодца
- сам овца. Найдется и на тебя лихой человек. Обидишь вот так вот  -  ни
за што ни про што, он тебе покажет, где волю искать.
   - Не сердись, отец,- примирительно сказал  парень.-  Ненавижу,  когда
жить учат, Душа кипит! Суют в нос слякоть всякую, глистов: вот  хорошие,
вот как жить надо. Ненавижу! - почти крикнул.- Не буду так  жить.  Врут!
Мертвечиной пахнет! Чистых, умытых покойничков мы все жалеем, все любим,
а ты живых полюби, грязных. Нету на земле святых! Я их не  видел.  Зачем
их выдумывать?! - парень привстал на локоть; смутно - пятном - белело  в
сумраке, в углу, его лицо, зло и жутковато сверкали глаза.
   - Поостынешь маленько, поймешь: не было ба добрых людей, жись ба дав-
но остановилась. Сожрали бы друг друга или перерезались. Это никакой ме-
ня не Христос учил, сам так щитаю. А святых - это  верно:  нету.  Я  сам
вроде ничо, никто не скажет: плохой или злой там. А молодой был... Неда-
леко тут кержацкий скит стоял, за согрой, семья жила: старик со старухой
да дочь ихная годов двадцати пяти, Они, может, не такие уж старые  были,
старики-то, а мне казалось тогда - старые. Они цотом ушли  куда-то.  Ну,
дак вот: была у их дочь. Все божественные, спасу нет: от людей ушли,  от
греха, дескать, подальше. А я эту дочь-ту заманил раз  в  березник  и...
это... ла-ла с ей. Хорошая девка была, здоровая. До ребенка дело  дошло.
А уж я женатый был...
   - А говоришь, худою ничего не делал?
   - Вот и выходит, што я не святой. Я не  насильничал,  правда,  лаской
донял, а все одно... дитя-то пустил по свету. Спомнишь-жалко. Большой уж
теперь, материт, поди.
   - Жизнь дал человеку - не убил. И ее, может, спас. Может,  она  после
этого рванула от них. А так довели бы они ее со своими молитвами:  пове-
силась бы на суку где-нибудь, и все. И мужика бы ни разу не узнала.  Хо-
рошее дело сделал, не переживай.
   - Хорошее или плохое, а было так. Хорошего-то мало, конешно.
   - Там еще осталось?
   - Спиртяги? Есть маленько. Пей, я не хочу больше.
   Парень выпил. Опять крякнул. Не стал закусывать.
   - Много пьешь-то?
   - Нет, это... просто перемерз. Пить надо не так, отец.  Надо  красиво
пить. Музыка... Хорошие  сигареты,  шампанское...  Женщины.  Чтоб  тихо,
культурно.Парень опять размечтался, лег, закинул руки за голову.- Барда-
ки презираю. Это не люди - скот. М-м, как можно красиво жить! Если я  за
одну ночь семь раз заигрывал с курносой - так? - если она  меня  гладила
костлявой рукой и хотела поцеловать в лоб,- я устаю, Я потом отдыхаю,  Я
наслаждаюсь и люблю жизнь больше всех прокуроров, вместе взятых. Ты  го-
воришь - риск? А я говорю - да. Пусть обмирает душа, пусть  она  дрожит,
как овечий хвост,- я иду прямо, я не спот