о стоял над ними, смотрел на них и тоже плакал. Молча.
     Потом поднял голову, вытер слезы рукавом фуфайки.
     --  Да что же, -- сказал он на выдохе, в  котором  почувст­вовалась вся
его устрашающая сила,  -- так  и уйдут,  что  ли? -- Обошел лежащего Егора и
сестру и, не оглядываясь, тяжело побежал к самосвалу.
     Самосвал взревел и понесся прямо  по степи, минуя большак. Петро хорошо
знал здесь все дороги, все проселки и те­перь только сообразил, что  "Волгу"
можно  перехватить --  на­перерез.  "Волга" будет огибать выступ того  леса,
который синел отсюда ровной полосой...  А в лесу есть  зимник, по нему зимой
выволакивают на тракторных санях  лесины. Те­перь, после дождя, захламленный
ветками  зимник  даже  на­дежнее для  самосвала,  чем большак.  Но  "Волга",
конечно, туда не сунется. Да и откуда им знать, куда ведет тот зимник?
     ...И Петро перехватил "Волгу".
     Самосвал выскочил из леса раньше, чем здесь  успела прошмыгнуть бежевая
красавица. И сразу обнаружилось безысходное положение: разворачиваться назад
поздно -- самосвал несся в  лоб, разминуться  как-нибудь тоже  нельзя:  узка
дорога... Свернуть  --  с  одной стороны лес, с  другой  це­лина, напитанная
вчерашним дождем, -- не для  городской машины. Оставалось  попытаться все же
по  целине  с  ходу, на  скорости,  объехать  самосвал и  выскочить опять на
большак. "Волга" свернула с накатанной дороги и сразу завиляла  задом, пошла
тихо,  хоть  скреблась и  ревела изо  всех  сил. Тут ее и  настиг  Петро. Из
"Волги" даже не успели выскочить... Труженик-самосвал, как разъяренный  бык,
ударил ее в бок, опрокинул и стал над ней.
     Петро вылез из кабины...
     С пашни, от тракторов, к ним бежали люди, которые все видели.
      2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского



    Василий Шукшин.
    Ваш сын и брат


     © Copyright Василий Шукшин
     Подготовка электронного текста: библиотека Александра Снежинского


     ...И вот пришла весна. Обычная --  добрая и бестолковая, как недозрелая
девка.
     В переулках на селе  --  грязь в  колено.  Люди  ходят  вдоль  плетней,
держась руками  за  колья.  И  если  ухватится за  кол какой-нибудь  дядя из
Заготскота, то и останется  он у  него в руках,  ибо дяди  из Заготскота все
почему-то  как налитые, с  лицами красного шершавого сукна. Хозяева огородов
мате­рятся на чем свет стоит.
     -- Тебе, паразит,  жалко  сапоги  измарать,  а я должен  каж­дую  весну
плетень починять?!
     -- Взял бы да накидал камней, если плетень жалко.
     -- А у тебя что, руки отсохли? Возьми да накидай...
     -- А, тогда не лайся, если такой умный.
     А ночами в полях с тоскливым вздохом оседают подо­превшие серые снега.
     А в тополях, у речки, что-то  звонко лопается с тихим ли­кующим звуком:
"Пи-у".
     Лед прошел по реке. Но еще отдельные льдины, блестя на  солнце, скребут
скользкими животами каменистую  дресву; а на изгибах  речных льдины вылезают
ноздреватыми си­ними мордами  на берег, разгребают гальку; разворачиваются и
плывут дальше -- умирать.
     Малый сырой ветерок кружится и  кружит голову...  Остро пахнет навозом,
гнилым мокрым деревом и талой землей.
     Вечерами, перед сном грядущим, люди добреют.
     Во дворах на таганках потеют семейные чугуны с варе­вом. Пляшут веселые
огоньки, потрескивает волглый хво­рост. Задумчиво в теплом воздухе... Прожит
еще  один день. Вполсилы  ведутся неторопливые необязательные разгово­ры  --
завтра будет  еще день и  опять  будут разные дела.  А пока можно отдохнуть,
покурить всласть,  поворчать  на судьбу, за­думаться Бог знает о чем -- что,
может,  жизнь  --  судьба эта са­мая --  могла  бы быть какой-нибудь иной --
малость лучше?.. А в общем-то, и так ничего -- хорошо. Особенно весной.

     Степан

     В такой-то задумчивый хороший  вечер,  минуя  большак, пришел к родному
селу Воеводин Степан.
     Пришел  он с той стороны, где меньше дворов,  сел на ко­согор, нагретый
за день солнышком, и вздохнул. И стал  смотреть на деревню. Он, видно, много
отшагал за день и крепко устал.
     Он долго сидел так и смотрел.
     Потом встал и пошел в деревню.

     Ермолай Воеводин копался еще в своей завозне -- тесал дышло для брички.
В  завозне пахло сосновой  стружкой, мах­рой  и остывшими тесовыми  стенами.
Свету в завозне было уже мало. Ермолай щурился и, попадая рубанком на сучки,
по привычке ласково матерился.
     ...И тут на пороге, в дверях, вырос сын его -- Степан.
     -- Здорово, тять.
     Ермолай поднял голову, долго смотрел  на  сына... Потом  высморкался из
одной ноздри, вытер нос  подолом сатиновой рубахи,  как делают бабы, и опять
внимательно посмотрел на сына.
     -- Степка, что ли?
     -- Но... Не узнал?
     -- Хот!.. Язви тя... Я уж думал -- почудилось.
     Степан опустил худой  вещмешок  на порожек,  подошел к отцу.  Обнялись,
чмокнулись пару раз.
     -- Пришел?
     -- Ага.
     -- Что-то раньше? Мы осенью ждали.
     -- Отработал... отпустили.
     -- Хот... язви тя! -- Отец был рад сыну, рад был видеть его.
     Только не знал, что делать.
     -- А Борзя-то живой ишо, -- сказал он.
     -- Но? -- удивился Степан. Он тоже не знал, что делать. Он тоже рад был
видеть отца. -- А где он?
     -- А шалается где-нибудь. Этта, в субботу вывесили бабы бельишко сушить
-- все изодрал. Разыгрался, сукин сын, и давай трепать...
     -- Шалавый дурак.
     -- Хотел уж пристрелить его, да подумал: придешь -- обидишься...
     Присели на верстак, закурили.
     -- Наши здоровы? -- спросил Степан. -- Пишут ребята?
     -- Ничо, здоровы. Как сиделось-то?
     -- А ничо, хорошо. Работали. Ребята-то как?..
     --  Да редко  пишут.  Ничо  вроде...  Игнат  хвалится. А  Мак­сим -- на
стройке. Ты-то в шахтах, наверно, робил?
     -- Нет, зачем: лес валили.
     -- Ну да. -- Ермолай понимающе кивнул головой. -- Дурь-то вся вышла?
     -- Та-а... -- Степан поморщился. -- Не в этом дело.
     -- Ты вот, Степка... -- Ермолай погрозил согнутым про­куренным пальцем.
-- Ты теперь понял: не лезь с кулаками куда не надо. Нашли, черти полосатые,
время драться.
     -- Не в этом дело, -- опять сказал Степан.
     В  завозне быстро  темнело. И  все так  же  волнующе  пахло  стружкой и
махрой...
     Степан встал с верстака, затоптал окурок... Поднял свой хилый вещмешок.
     -- Пошли в дом, покажемся.
     -- Немая-то  наша, --  заговорил отец,  поднимаясь,  --  чуть замуж  не
вышла. --  Ему  все хотелось  сказать какую-нибудь важную новость, и  ничего
как-то не приходило в голову.
     -- Но! -- удивился Степан.
     -- Смех и грех...
     Пока шли от завозни, отец рассказывал:
     --  Приходит  один раз  из клуба и  мычит мне: мол, жениха приведу.  Я,
говорю, те счас такого жениха приведу, что ты неделю сидеть не сможешь.
     -- Может, зря?
     -- Что  "зря"? "Зря"... Обмануть  надумал какой-то  -- по­легче выбрал.
Кому она, к черту, нужна такая. Я, говорю, та­кого те жениха приведу...
     -- Посмотреть надо было жениха-то. Может, правда...
     А в это время на  крыльцо  вышла и сама "невеста" --  крупная девка лет
двадцати трех. Увидела  брата, всплеснула руками, замычала радостно. Глаза у
нее синие, как цветочки, и смотрит она до слез доверчиво.
     -- Ма-ам,  мм, -- мычала она и  ждала,  когда  брат подой­дет к ней,  и
смотрела  на  него сверху, с крыльца... И  до того  она  в  эту  минуту была
счастлива, что у мужиков навернулись слезы.
     -- А от те "ме", -- сердито сказал  отец и шаркнул ладо­нью по  глазам.
-- Ждала все, крестики на стене ставила -- сколько дней осталось, -- пояснил
он Степану. -- Любит всех, как дура.
     Степан  нахмурился,  чтоб  скрыть  волнение,  поднялся  по  ступенькам,
неловко приобнял  сестру, похлопал ее по  спине... А она  вцепилась  в него,
мычала и целовала в щеки, в лоб, в губы.
     -- Ладно тебе, -- сопротивлялся Степан и хотел освобо­диться от крепких
объятий. И неловко было ему, что его так нацеловывают, и рад  был тоже, и не
мог оттолкнуть счастли­вую сестру.
     --  Ты  гляди, --  смущенно бормотал  он.  -- Ну, хватит, хватит... Ну,
все...
     --  Да  пусть  уж,  --  сказал  отец  и  опять  вытер глаза.  --  Вишь,
соскучилась.
     Степан высвободился наконец из объятий сестры, весело оглядел ее.
     -- Ну, как живешь-то? -- спросил. Сестра показала руками -- "хорошо".
     -- У ей всегда хорошо, -- сказал отец, поднимаясь на крыльцо. -- Пошли,
мать обрадуем.
     Мать заплакала, запричитала.
     -- Господи-батюшки, отец небесный, услыхал ты мои молитвы, долетели они
до тебя...
     Всем стало как-то не по себе и от ее причета.
     -- Ты, мать, и радуисся, и горюешь -- все  одинаково, -- строго заметил
Ермолай. -- Чо захлюпала-то? Ну, пришел, теперь радоваться надо.
     -- Дак я и радуюсь, не радуюсь, что ли...
     -- Ну и не реви.
     -- Было бы у меня их двадцать, я бы не ревела. А то их всего-то трое, и
те разлетелись по белу свету... Каменная я, что ли?
     --  Дак  и мне жалко! Ну и  давай  будем реветь по целым дням. Только и
делов...
     -- Здоровый ли,  сынок? -- спросила мать.  -- Может, по хвори по  какой
раньше-то отпустили?
     -- Нет, все нормально. Отработал свое -- отпустили.
     Стали приходить соседи, родные.
     Первой прибежала Нюра Агапова, соседка, молодая, гладкая баба с круглым
добрым лицом. Еще в сенях загово­рила излишне радостно и заполошно:
     -- А я гляну из окошка-то: осподи-батюшка, да ить эт Степан  пришел?! И
правда -- Степан...
     Степан заулыбался.
     -- Здорово, Нюра.
     Нюра обвила  горячими руками соседа, трижды  прильну­ла наголодавшимися
вдовьими  губами  к его потрескавшим­ся, пропахшим табаком и  степным ветром
губам...
     -- От тебя как от печи пышет, -- сказал Степан. -- Замуж-то не вышла?
     -- Я, может, тебя ждала. -- Нюра засмеялась.
     -- Пошла к  дьяволу, Нюрка! --  возревновала мать. -- Не крутись тут --
дай другим поговорить. Шибко тяжело было, сынок?
     -- Да нет, -- с удовольствием стал рассказывать Сте­пан. -- Там хорошо.
Я, например, здесь раз в месяц кино смотрю, так? А там -- в неделю два раза.
А  хошь, иди  в Крас­ный уголок  -- там тебе  лекцию прочитают: "О  чести  и
совес­ти  советского человека" или "О  положении  рабочего класса в  странах
капитала"...
     -- Что же, вас туда собрали кино смотреть? -- спросила Нюра весело.
     -- Почему?.. Не только, конечно, кино...
     -- Воспитывают, -- встрял в разговор отец. -- Дуракам вправляют.
     -- Людей интересных много, -- продолжал Степан. -- Есть такие орлы!.. А
есть образованные. У нас в бригаде два инженера было...
     -- А эти за что?
     -- Один -- за какую-то аварию  на фабрике, другой -- за драку. Дал тоже
кому-то бутылкой по голове...
     -- Может, врет, что инженер? -- усомнился отец.
     -- Там не соврешь. Там все про всех знают.
     -- А кормили-то ничего? -- спросила мать.
     -- Хорошо, всегда почти хватало.
     Еще подошли люди. Пришли товарищи  Степана. Стало  колготно в небольшой
избенке Воеводиных. Степан снова и снова принимался рассказывать:
     -- Да нет, в общем-то, хорошо! Вы здесь кино часто смот­рите? А мы -- в
неделю два раза. К вам  артисты  приезжают? А  к нам туда без конца  ездили.
Жрать тоже хватало... А один раз фокусник приезжал. Вот  так  берет стакан с
водой...
     Степана слушали  с интересом, немножко  удивлялись, го­ворили "хм", "ты
гляди!", пытались  сами  тоже  что-то расска­зать, но другие  задавали новые
вопросы,  и Степан снова рассказывал. Он слегка охмелел от долгожданной этой
встречи,  от  расспросов, от собственных рассказов. Он незаметно  стал  даже
кое-что прибавлять к ним.
     -- А насчет охраны -- строго?
     --  Ерунда! Нас  последнее время в совхоз возили  работать, так мы  там
совсем почти одни оставались.
     -- А бегут?
     -- Мало. Смысла нет.
     -- А вот  говорят, если провинился  человек, то  его  сажают в каменный
мешок...
     -- В карцер. Это редко, это если сильно проштрафился... И то уркаганов,
а нас редко.
     --  Вот жуликов-то,  наверно,  где!  --  воскликнул  один про­стодушный
парень. -- Друг у друга воруют, наверно?..
     Степан засмеялся.  И все  посмеялись, но  с любопытством  посмотрели на
Степана.
     -- Там  у нас  строго за это,  --  пояснил Степан.  --  Там,  если кого
заметют, враз решку наведут...
     Мать и немая тем  временем протопили баню на скорую руку, отец сбегал в
лавочку... Кто  принес  сальца в тряпочке, кто пирожков, оставшихся со  дня,
кто  пивца-медовухи  в ту­еске  --  праздник случился нечаянно,  хозяева  не
успели под­готовиться. Сели к столу затемно. И потихоньку стало разго­раться
неяркое веселье. Говорили  все  сразу,  перебивали  друг друга,  смеялись...
Степан сидел  во главе  стола, поворачивал­ся  направо  и налево,  хотел еще
рассказывать, но его уже  пло­хо слушали. Он, впрочем, и  не шибко старался.
Он  рад  был,  что  людям  сейчас  хорошо,  что он им удовольствие доставил,
позволил им  собраться вместе, поговорить,  посмеяться.  И,  что­бы им  было
совсем хорошо, он запел трогательную песню тех мест, откуда прибыл.

     Прости мне, ма-ать,
     За все мои поступки --
     Что я порой не слушалась тебя-я!..

     На  минуту притихли  было: Степана  целиком  захватило  сильное чувство
содеянного добра и любви к людям. Он за­метно хмелел.

     А я думала-а, что тюрьма д это шутка.
     И этой шуткой сгубила д я себя-я! --

     пел Степан.
     Песня  не  понравилась  --  не  оценили  полноты  чувства  раскаявшейся
грешницы,  не  тронуло  оно  их...  И  саму  греш­ницу  как-то  трудно  было
представлять.
     -- Блатная! -- с  восторгом  пояснил  тот самый  просто­душный  парень,
который считал, что в лагерях -- сплошное жулье. -- Тихо, вы!
     -- Чо же сынок, баб-то  много  сидят? -- спросила мать с  другого конца
стола.
     -- Хватает. Целые лагеря есть.
     И возник оживленный разговор  о том, что,  наверно,  ба­бам-то  там  не
сладко.
     -- И вить, дети небось пооставались!
     -- Детей -- в приюты...
     --  А я бы  баб  не сажал!  --  сурово сказал  один изрядно подвыпивший
мужичок. -- Я бы им подолы на голову -- и ремнем!..
     -- Не поможет, -- заспорил с ним Ермолай. -- Если ты ее выпорол -- так?
-- она только злей станет. Я свою смолоду поучил раза два вожжами -- она мне
со зла немую девку при­несла.
     Кто-то поднял песню. Свою. Родную.

     Оте-ец мой был природный пахарь,
     А я работал вместе с им...

     Песню  подхватили.  Заголосили  вразнобой,  а  потом  стали  помаленьку
выравниваться.

     Три дня, три ноченьки старался --
     Сестру из плена выруча-ал...

     Увлеклись песней  -- пели с чувством,  нахмурившись, глядя в стол перед
собой.

     Злодей пустил злодейку пулю
     Уби-ил красавицу сестру-у.
     Взошел я на гору крутую,
     Село-о родное посмотреть:
     Гори-ит, горит село родное,
     Гори-ит вся родина-а моя-я!..

     Степан   крепко   припечатал   кулак   в  столешницу,   заматерился   с
удовольствием.
     -- Ты меня не любишь, не  жалеешь! --  сказал он громко. -- Я вас  всех
уважаю, черти драные! Я сильно без вас со­скучился.
     У   порога,   в   табачном   дыму,   всхлипнула   гармонь   --   кто-то
предусмотрительный  смотал  за   гармонистом.  Взревели...  Пес­ня  погибла.
Вылезли из-за стола  и  норовили сразу попасть в ритм "подгорной". Старались
покрепче дать ногой в поло­вицу.
     Бабы  образовали круг и пошли,  и  пошли  с припевом.  И немая пошла  и
помахивала над  головой платочком. На нее показывали пальцем, смеялись...  И
она тоже смеялась -- она была счастлива.
     -- Верка! Ве-ерк! -- кричал изрядно подпивший мужи­чок.  -- Ты уж тогда
спой,  ты  спой, что же  так-то ходить! --  Никто его не  слышал,  и  он сам
смеялся своей шутке -- про­сто закатывался.
     Мать Степана рассказывала какой-то пожилой бабе:
     -- Ка-ак она на меня навалится, матушка,  у меня аж в грудях сперло.  Я
насилу  вот так голову-то приподняла да  спрашиваю: "К худу  или к добру?" А
она мне в самое ухо ду­нула:
     "К добру!"
     Пожилая баба покачала головой.
     -- К добру?
     -- К добру, к добру. Ясно так сказала: к добру, говорит.
     -- Упредила.
     -- Упредила, упредила. А я ишо подумай  вечером-то: "К какому же добру,
думаю,   мне  суседка-то  предсказала?"  Только  так  подумала,  а  дверь-то
открывается -- он вот он, на пороге.
     --  Господи,  Господи,  -- прошептала пожилая  баба  и вы­терла  концом
платка повлажневшие глаза. -- Надо же!
     Бабы, плясавшие  кругом, вытащили  на  круг  Ермолая.  Ермолай  недолго
думал,  пошел   выколачивать   одной   ногой,  а   второй  только   каблуком
пристукивал... И приговаривал:
     "Оп-па, ат-та, оп-па, ат-та..." И вколачивал,  и вколачивал  ногой так,
что посуда в шкафу вздрагивала.
     -- Давай, Ермил! -- кричали Ермолаю. -- У тя седня ра­дость  большая --
шевелись!
     --  Ат-та,  оп-па,  --  приговаривал  Ермолай,  а  рабочая  спи­на его,
ссутулившаяся  за сорок лет работы у верстака, так и  не распрямилась, и так
он  плясал  --  слегка  сгорбатившись, и большие  узловатые  руки его тяжело
висели вдоль тела. Но рад был Ермолай и забыл все свои горести -- долго ждал
это­го дня, без малого три года.
     В круг к нему протиснулся Степан, сыпанул тяжкую, не­четкую дробь...
     -- Давай, тять...
     -- Давай -- батька с сыном! Шевелитесь!
     -- А Степка-то не изработался -- взбрыкивает!
     -- Он же говорит -- им там хорошо было. Жрать давали...
     -- Там дадут -- догонют да еще дадут.
     -- Ат-та, оп-па!.. -- приговаривал Ермолай, приноравли­ваясь к сыну...

     Люблю сани с подрезами,
     Воронка -- за высоту,
     Люблю милку за походку.
     А еще -- за красоту! --

     вспоминал Ермолай из далекой молодости.
     И Степан тоже спел:

     Это чей же паренек
     Выделывает колена;
     Ох, не попало бы ему
     Березовым поленом.

     Плясать  оба  не  умели,  но  работали  ладно  -- старались.  Людям это
нравится; смотрели на них с удовольствием.
     Так гуляли.
     Никто  потом  не помнил,  как  появился  в избе участковый  милиционер.
Видели только, что он подошел к Степану и что-то сказал ему. Степан вышел  с
ним  на улицу.  А в избе  продолжали  гулять:  решили,  что так  надо, надо,
наверное, явиться  Степану  в сельсовет  -- оформлять  всякие бумаги. Только
немая что-то  забеспокоилась, замычала тревожно, начала тормошить  отца. Тот
спьяну отмахнулся.
     -- Отстань, ну тя! Пляши вон.
     Участковый вышел со Степаном за ворота, остановился.
     -- Ты что, одурел, парень? -- спросил он, вглядываясь в лицо Степана.
     Степан прислонился спиной к воротному столбу, усмех­нулся.
     -- Чудно?.. Ничего...
     -- Тебе же три месяца сидеть осталось!
     -- Знаю не хуже тебя... Дай закурить.
     Участковый дал ему папироску, закурил сам.
     -- Пошли.
     -- Пошли.
     -- Может, скажешь дома-то? А то хватятся...
     -- Сегодня не надо -- пусть погуляют. Завтра скажешь.
     -- Три месяца не досидеть и сбежать!.. -- опять изумился милиционер. --
Прости меня, но я таких дураков еще не встре­чал, хотя много повидал всяких.
Зачем ты это сделал?
     Степан шагал, засунув руки в карманы брюк, узнавал  в  сумраке знакомые
избы, ворота, прясла... Вдыхал  знакомый с детства терпкий весенний холодок,
задумчиво улыбался.
     -- А?
     -- Чего?
     -- Зачем ты это сделал-то?
     -- Сбежал-то? А вот -- пройтись разок... Соскучился.
     -- Так  ведь три месяца осталось! -- почти закричал  участ­ковый.  -- А
теперь еще пару лет накинут.
     -- Ничего...  Я теперь  подкрепился. Теперь можно сидеть. А то меня сны
замучили-- каждую ночь деревня снится... Хорошо у нас весной, верно?
     -- Нда... -- раздумчиво сказал участковый.
     Долго они шли молча, почти до самого сельсовета.
     -- И ведь удалось сбежать!.. Один бежал?
     --