ие светлые. Наверно, соскочил со сна-то - ви-
дит, светло, и дунул в сельмаг.
   - Это ж... он и солнце с луной спутал?
   Марья засмеялась:
   - Видно, гуляют крепко.
   В животе у Баева затревожилось, он скоренько завинтил флакончик с та-
баком, спрятал его в карман, поднялся.
   - Пойду. Спокойно тебе додежурить.
   - Будь здоров, ферапонтыч. Приходи завтра, я завтра картошки  принесу
- напекем.
   - Напекем, напекем,- сказал Баев. И поскорей вышел.
   Марья видела, как и он тоже пересек площадь и удалился в  улицу.  Шел
он, поторапливался, смотрел себе под ноги. И под его ногами тоже похрус-
тывал ледок, но мягко - Баев был в валенках.
   А такая была ясность кругом, такая была тишина и ясность, что  как-то
даже не по себе маленько,  если  всмотреться  и  вслушаться.  Неспокойно
как-то. В груди что-то такое... Как  будто  подкатит  что-то  горячее  к
сердцу и снизу и в виски мягко стукнет. И в ушах толчками пошумит кровь.
И все, и больше ничего на земле не слышно. И висит на веревке луна.


   Василий Шукшин. Критики

   Деду было семьдесят три, Петьке, внуку,- тринадцать. Дед был сухой  и
нервный и страдал глухотой. Петька, не  по  возрасту  самостоятельный  и
длинный, был стыдлив и упрям. Они дружили.
   Больше всего на свете они любили кино. Половина дедовой пенсии уходи-
ла на билеты. Обычно, подсчитав к концу месяца деньги, дед горько и  ве-
село объявлял Петьке:
   - Ухайдакали мы с тобой пять рубликов!
   Петька для приличия делал удивленное лицо.
   - Ничего, прокормит, - говорил  дед  (имелись  в  виду  отец  и  мать
Петьки. Дед Петьке доводился по отцу). - А нам с тобой это для пользы.
   Садились всегда в первый ряд: дешевле, и потом там дед лучше  слышал.
Но все равно половину слов он не разбирал, а догадывался по губам  акте-
ров. Иногда случалось, что дед вдруг ни с того ни с сего  начинал  хохо-
тать. А в зале никто не смеялся. Петька толкал его в бок и  сердито  ши-
пел:
   - Ты чего? Как дурак...
   - А как он тут сказал? -" спрашивал дед.
   Петька шепотом пересказывал деду в самое ухо:
   - Не снижая темпов.
   - Хе-хе-хе, - негромко смеялся дед уже над собой.- А мне не так пока-
залось.
   Иногда дед плакал, когда кого-нибудь убивали невинного.
   - Эх вы... люди! - горько шептал он и сморкался в платок.  Вообще  он
любил высказаться по поводу того, что видел на экране. Когда там  горячо
целовались, например, он усмехался и шептал:
   - От черти!.. Ты гляди, гляди... Хэх!
   Если дрались, дед, вцепившись руками в стул, напряженно и внимательно
следил за дракой (в молодости, говорят,  он  охотник  был  подраться.  И
умел).
   - Нет, вон тот не... это... слабый. А этот ничего, верткий.
   Впрочем, фальшь чуял.
   - Ну-у,- обиженно говорил он,- это они понарошке.
   - Так кровь же идет,- возражал Петька.
   - Та-а... кровь. Ну и что? Нос, он же слабый: дай  потихоньку,  и  то
кровь пойдет. Это не в том дело,
   - Ничего себе не в том!
   - Конечно, не в том.
   На них шикали сзади, и они умолкали.
   Спор основной начинался, когда выходили из клуба. Особенно в  отноше-
нии деревенских фильмов дед был категоричен до жестокости.
   - Хреновина,- заявлял он.- Так не бывает.
   - Почему не бывает?
   - А что, тебе разве этот парень глянется?
   - Какой парень?
   - С гармошкой-то. Который в окно-то лазил.
   - Он не лазил в окно,- поправлял Петька; он  точно  помнил  все,  что
происходило в фильме, а дед путал, и это раздражало Петьку,- Он только к
окну лез, чтобы спеть песню.
   - Ну, лез. Я вон один раз, помню, полез было...
   - А что, он тебе не глянется?
   - Кто?
   - Кто-кто!.. Ну парень-то, который лез-то. Сам же заговорил про него.
   - Ни вот на столько,- дед показывал кончик мизинца.- Ваня-дурачок ка-
кой-то. Поет и поет ходит... У нас Ваня-дурачок такой был - все пел  хо-
дил.
   - Так он же любит! - начинал нервничать Петька.
   - Ну и что, что любит?
   - Ну и поет.
   - А?
   - Ну и поет, говорю!
   - Да его бы давно на смех подняли, такого! Ему бы проходу не было. Он
любит... Когда любят, то стыдятся. А этот трезвонит ходит по всей дерев-
не... Какая же дура пойдет за него! Он же несурьезный  парень.  Мы  вон,
помню: поглянется девка, так ты ее за две улицы обходишь  -  потому  что
совестно. Любит... Ну и люби на здоровье, но зачем же...
   - Чего - зачем?
   - Зачем же людей-то смешить? Мы вон, помню...
   - Опять "мы, мы". Сейчас же люди-то другие стали!
   - Чего это они другие-то стали? Всегда люди одинаковые. Ты у нас мно-
го видел таких дурачков?
   - Это же кино все-таки. Нельзя же сравнивать.
   - Я и не сравниваю. Я говорю, что парень непохожий, вот и все,- стоял
на своем дед.
   - Так всем же глянется! Смеялись же! Я даже и то смеялся.
   - Ты маленький ишо, поэтому тебе все смешно. Я вот небось не засмеюсь
где попало.
   Со взрослыми дед редко спорил об искусстве - не умел.  Начинал  сразу
нервничать, обзывался.
   Один раз  только  крепко  схлестнулся  он  со  взрослыми,  и  этот-то
единственный раз и навлек на его голову беду.
   Дело было так.
   Посмотрели они с Петькой картину - комедию, вышли из клуба  и  дружно
разложили ее по косточкам.
   - И ведь что обидно: сами ржут, черти (актеры), а тут сидишь  -  хоть
бы хны, даже усмешки нету! - горько возмущался дед. - У тебя была усмеш-
ка?
   - Нет,- признался Петька.- Один раз только, когда они с машиной пере-
вернулись.
   - Ну вот! А ведь мы же деньги заплатили - два рубля по-старому! А они
сами посмеялись и все.
   - Главное, пишут "Комедия".
   - Комедия!.. По зубам за такую комедию надавать.
   Пришли домой злые.
   А дома в это время смотрели по телевизору какую-то деревенскую карти-
ну. К ним в гости приехала Петькина тетя, сестра матери Петьки. С мужем.
Из города. И вот все сидят и смотрят телевизор. (Дед и Петька не перева-
ривали телевизор. "Это я, когда еще холостым был, а брат, Микита, женил-
ся, так вот я любил к ним в горницу через щелочку  подглядывать.  Так  и
телевизор ихний: все вроде как подглядываешь",-  сказал  дед,  посмотрев
пару раз телевизионные передачи.)
   Вот, значит, сидят все, смотрят,
   Петька сразу ушел в прихожую учить уроки, а дед остановился за всеми,
посмотрел минут пять на телевизорную мельтешню и заявил:
   - Хреновина. Так не бывает.
   Отец Петьки обиделся:
   - Помолчи, тять, не мешай.
   - Нет, это любопытно,- сказал городской вежливый мужчина.- Почему так
не бывает, дедушка? Как не бывает?
   - А?
   - Он недослышит у нас,- пояснил Петькин отец.
   - Я спросил: почему так не бывает? А как бывает?  -  громко  повторил
городской мужчина, заранее почему-то улыбаясь.
   Дед презрительно посмотрел на него:
   - Вот так и не бывает. Ты вот смотришь и думаешь, что он правда плот-
ник, а я, когда глянул, сразу вижу: никакой он не плотник. Он даже топор
правильно держать не умеет.
   - Они у нас критики с Петькой,- сказал Петькин  отец,  желая  немного
смягчить резкий дедов тон.
   - Любопытно,- опять заговорил городской.- А почему вы решили, что  он
топор неправильно держит?
   - Да потому, что я сам всю жизнь плотничал. "Почему решили?"
   - Дедушка,- встряла в разговор Петькина тетя,- а разве в этом дело?
   - В чем?
   - А мне вот гораздо интереснее сам человек. Понимаете?  Я  знаю,  что
это не настоящий плотник - это актер, но мне инте... мне  гораздо  инте-
реснее...
   - Вот такие и пишут на студии,- опять с улыбкой сказал муж  Петькиной
тети.
   Они были очень умные и все знали - Петькина тетя и ее муж. Они улыба-
лись, когда разговаривали с дедом. Деда это обозлило.
   - Тебе не важно, а мне важно,- отрезал он,- Тебя  им  надуть  -  пара
пустяков, а меня не надуют,
   - Ха-ха-ха,- засмеялся городской человек.- Получила?
   Петькина тетя тоже усмехнулась,
   Петькиному отцу и Петькиной матери было очень неудобно за деда.
   - Тебе ведь трудно угодить, тять,- сказал Петькин отец.- Иди лучше  к
Петьке, помоги ему.- Склонился к городскому человеку и негромко пояснил:
- Помогает моему сыну уроки учить, а сам - ни в зуб ногой. Спорят друг с
другом. Умора!
   - Любопытный старик,- согласился городской человек.
   Все опять стали смотреть картину, про деда забыли. Он стоял сзади как
оплеванный. Постоял еще немного и пошел к Петьке.
   - Смеются,- сказал он Петьке.
   - Кто?
   - Вон...- Дед кивнул в сторону горницы.- Ничего, говорят, ты не пони-
маешь, старый хрен. А они понимают!
   - Не обращай внимания, - посоветовал Петька.
   Дед присел к столу, помолчал. Потом опять заговорил.
   - Ты, говорят, дурак, из ума выжил...
   - Что, так и сказали'
   - А?
   - Так и сказали на тебя - дурак?
   - Усмехаются сидят. Они шибко много понимают! - Дед постепенно "заво-
дился", как выражался Петька.
   - Не обращай внимания,- опять посоветовал Петька.
   - Приехали... Грамотеи! - Дед встал, покопался у себя в сундуке, взял
деньги и ушел.
   Пришел через час пьяный.
   - О-о! - удивился Петька (дед редко пил).- Ты чего это?
   - Смотрют? - спросил дед,
   - Смотрют. Не ходи к ним. Давай я тебя раздену. Зачем напился-то?
   Дед грузно опустился на лавку.
   - Они понимают, а мы с тобой не понимаем! - громко заговорил он.- Ты,
говорят, дурак, дедушка! Ты ничего в жизни не понимаешь. А они понимают!
Денег много?! - Дед уже кричал.- Если и много, то не подымай  нос!  А  я
честно всю жизнь горбатился!.. И я же теперь сиди помалкивай. А ты сроду
топора в руках не держал! - Дед разговаривал с дверью, за которой  смот-
рели телевизор.
   Петька растерялся.
   - Не надо, не надо, - успокаивал он деда. - Давай я  тебя  разую.  Ну
их!..
   - Нет, постой, я ему скажу... - Дед хотел встать, но  Петька  удержал
его:
   - Не надо, деда!
   - Финтифлюшки городские. - Дед как будто успокоился, притих.
   Петька снял с него один сапог.
   Но тут дед опять чего-то вскинул голову.
   - Ты мне усмешечки строишь? - Опять глаза его  безрассудно  заблесте-
ли.- А я тебе одно слово могу сказать!..- Взял сапог и пошел в  горницу.
Петька не сумел удержать его.
   Вошел дед в горницу, размахнулся и запустил сапогом в телевизор:
   - Вот вам!.. И плотникам вашим!
   Экран - вдребезги.
   Все повскакали с мест. Петькина тетя даже взвизгнула.
   - Усмешечки строить! - закричал дед.- А ты когда-нибудь топор  держал
в руках?!
   Отец Петькин хотел взять деда в охапку, но тот оказал  сопротивление.
С грохотом полетели стулья. Петькина тетя опять взвизгнула и вылетела на
улицу.
   Петькин отец все-таки одолел деда, заломил ему руки назад и стал свя-
зывать полотенцем.
   - Удосужил ты меня, удосужил, родитель,-  зло  говорил  он,  накрепко
стягивая руки деда.- Спасибо тебе.
   Петька перепугался насмерть, смотрел на все это широко открытыми гла-
зами. Городской человек стоял в сторонке и  изредка  покачивал  головой.
Мать Петьки подбирала с пола стекла.
   - Удосужил ты меня... - все приговаривал отец Петьки и нехорошо  ска-
лился.
   Дед лежал на полу вниз лицом, терся бородой  о  крашеную  половицу  и
кричал:
   - Ты мне усмешечки, а я тебе - одно слово!.. Слово скажу тебе,  и  ты
замолкнешь. Если я дурак, как ты говоришь...
   - Да разве я так говорил? - спросил городской мужчина.
   - Не говорите вы с ним,- сказала мать Петьки.- Он сейчас  совсем  ог-
лох. Бессовестный.
   - Вы меня с собой за стол сажать не хочете - ладно! Но ты мне...  Это
- ладно, пускай! - кричал дед.- Но ты мне тогда скажи: ты хоть один сруб
срубил за свою жизнь? А-а!.. А ты мне же говоришь, что я в плотниках  не
понимаю! А я половину этой деревни своими руками построил!..
   -  Удосужил,  родимчик  тебя  возьми,  удосужил,-  приговаривал  отец
Петьки.
   И тут вошли Петькина тетя и милиционер, здешний мужик, Ермолай  Кибя-
ков.
   - Ого-го! - воскликнул Еромолай, широко улыбаясь.- Ты чего это,  дядя
Тимофей? А?
   - Удосужил меня на радостях-то,- сказал отец Петьки, поднимаясь.
   Милиционер хмыкнул, почесал ладонью подбородок и  посмотрел  на  отца
Петьки. Тот согласно кивнул головой и сказал:
   - Надо. Пусть там переночует.
   Ермолай снял фуражку, аккуратно повесил  ее  на  гвоздик,  достал  из
планшета лист бумаги, карандаш и присел к столу.
   Дед притих.
   Отец Петьки стал рассказывать, как все было. Ермолай пригладил заско-
рузлой темной ладонью жидкие волосы на большой голове, кашлянул  и  стал
писать, навалившись грудью на стол и наклонив голову влево.
   "Гражданин Новоскольцев Тимофей Макарыч, одна тысяча..."
   - Он с какого года рождения?
   - С девяностого.
   "...Одна тысяча девяностого года рождения, плотник в  бывшем,  сейчас
сидит на пенсии. Особых примет нету.
   Вышеуказанный Тимофей двадцать пятого сентября сего года заявился до-
мой в состоянии крепкого алкоголя. В это время семья смотрела телевизор.
И гости еще были..."
   - Как кинофильм назывался?
   - Не знаю. Мы включили, когда там уже шло,- пояснил отец.-  Про  кол-
хоз. "...Заглавие фильма не помнят, Знают одно: про колхоз.
   Тимофей тоже стал смотреть телевизор. Потом он сказал: "Таких плотни-
ков не бывает". Все попросили Тимофея оправиться. Но он  продолжал  воз-
бужденное состояние.  Опять  сказал,  что  таких  плотников  не  бывает,
вранье, дескать. "Руки, говорит, у плотников совсем не  такие".  И  стал
совать свои руки, Его еще раз попросили оправиться. Тогда Тимофей снял с
ноги правый сапог (размер 43-45, яловый) и произвел удар по телевизору.
   Само собой, вышеб все на свете, то есть там, где обычно бывает видно.
   Старший сержант милиции КИБЯКОВ".
   Ермолай встал, сложил протокол вдвое, спрятал в планшет.
   - Пошли, дядя Тимофей!
   Петька до последнего момента не понимал, что происходит. Но когда Ки-
бяков и отец стали поднимать деда, он понял, что деда сейчас  поведут  в
каталажку. Он громко заплакал и кинулся защищать его:
   - Куда вы его?! Деда, куда они тебя!.. Не надо, тять, не давай!..
   Отец оттолкнул Петьку, а Кибяков засмеялся:
   - Жалко дедушку-то? Сча-ас мы его в тюрьму посадим. Сча-ас...
   Петька заплакал еще громче.
   Мать увела его в уголок и стала уговаривать:
   - Ничего не будет с ним, что ты плачешь-то?  Переночует  там  ночь  и
придет. А завтра стыдно будет. Не плачь, сынок,
   Деда обули и повели из избы. Петька заплакал навзрыд. Городская  тетя
подошла к ним и тоже стала уговаривать Петьку:
   - Что ты, Петенька? В отрезвитель ведь его повели-то, в  отрезвитель!
Он же придет скоро, У нас в Москве знаешь сколько водят в отрезвитель!.,
   Петька вспомнил, что это она, тетя, привела  милиционера,  грубо  от-
толкнул ее от себя, залез на печку и там долго еще горько  плакал,  утк-
нувшись лицом в подушку.


   Василий Шукшин. Заревой дождь

   Был конец апреля. С карнизов домов срывались  крупные  капли,  теплый
ветер сдувал их, они мягко шлепались в стекла окон  и  медленно  стекали
светлыми слезами. Ефим Бедарев лежал в районной  больнице,  в  маленькой
палате, на плоской койке.
   Он почернел от болезни. Устал.
   Часто заходил врач, молодой парень.
   - Ну, как дела?
   - Как сажа бела,- с трудом отвечал Ефим; в темных провалившихся  гла-
зах его на миг вспыхивала странная веселость.- Подвожу баланс.
   - Бросьте вы!..
   - Я шутейно,- успокаивал Ефим. Ему нравился доктор: он был до смешно-
го молодой и застенчивый, этот доктор.
   - Лекарство пили?
   - А как же! Лучше стало - чую.
   Доктор пытливо смотрел  на  больного.  Тот  спокойно  выдерживал  его
взгляд.
   - Не веришь? Хэх, доктор!.. До чего же ты молодой еще. Прямо  завидки
берут.
   Доктор краснел:
   - Как это не верю! Зачем вы так?..
   Ефим легонько хлопал его по руке:
   - Все в порядке, сынок: я понимаю. Я  не  жалуюсь...  Мне  бы  только
дочь...
   - Ей послали телеграмму.
   - Вот хорошо! - Ефим хотел увидеть единственную дочь Нину. - Это  хо-
рошо.
   В полдень, когда в палате никого не было, в открытое окно,  с  улицы,
заглянул человек в белом полушубке. Оглядел палату, снял с огромной  го-
ловы мерлушковую шапку и лег грудью на подоконник. В палате запахло  та-
лой землей и овчиной.
   - Здорово, Ефим.
   Больной повернул голову и от удивления округлил глаза. Пошевелился  -
хотел приподняться, но человек в полушубке замахал рукой:
   - Лежи!
   Ефим внимательно смотрел на пришельца.
   - Зашел попроведать,- заговорил тот, глядя раскосыми глазами не то на
больного, не то мимо.- Как делишки, Ефим?
   Ефим усмехнулся:
   - Хорошо.
   Большеголовый понимающе кивнул. Вылез из окна, высморкался на землю и
снова влез и лег на подоконник. Некоторое время смотрели друг на друга.
   - Значит, как я понимаю, плохо дело,- сказал  большеголовый  и  опять
понимающе кивнул.
   - Ты для чего приполз сюда? - спросил Ефим,
   - А приехал в гости к зятю,- охотно заговорил большеголовый,- ну, уз-
нал, что ты, значит, прихворнул. Ага. Ну, сидел на крылечке, и так  меня
разморило. Вот, думаю, весна, хорошо, солнышко светит. Да-а...  А  поми-
рать все одно надо.- Он полез в карман полушубка за кисетом.- И опять же
так подумал: вот живем мы, живем - вроде так и надо. О  смертыньке-то  и
не думаем. А она - раз! - тут как тут. Здрасте, говорит, забыли про  ме-
ня? - Большеголовый посмотрел прямо на Ефима.- Взять хоть тебя, Ефим...-
Он долго слюнявил край газетной самокрутки.
   - Ну?
   - Ну, жил, думаю, человек... активничал там, раскулачивал... э-э... и
все такое.- Большеголовый прикурил, заботливо отмахнул от окна белое об-
лачко дыма.- Крест с церкви тогда своротил. Помнишь?
   - Помню, как же.
   - Во-от. Я к чему это: там есть бог или нету - это ладно. Не  про  то
счас. Я хочу узнать: как вобче-то?
   - Что?
   - Мучаешься?
   - Хочешь знать: мучает меня совесть, что я вас раскулачивал? Это, што
ли?
   - Ага, вот это самое.
   - Нет, Кирилл, не мучает. Нисколько. А бога ты зря приплел. Ты ж  сам
не веришь. Хоть бы сейчас-то не вилял душой.
   Кирилл усмехнулся:
   - Богу не верю - это правда. Ему, как  я  понимаю,  никто  не  верит,
притворяются только.
   - Молодец. Хоть на старости лет за ум взялся.
   - Не радуйся шибко-то.- Большеголовый  назидательно  посерьезнел.-  Я
тебя не пужаю, Ефим, но хочу сказать: кто в жизни обижал людей, тот лег-
ко не умирает.
   - Ой, как я испугался, прямо трясусь весь. Дурак ты, Кирька, и всегда
дураком был. Хэх, блаженненький явился...
   - Это ты передо мной веселишься,- продолжал Кирька.- А самому  страш-
но.
   - А я не помру. Откуда ты взял, что я помираю?
   - Ничего, ничего,- значительно сказал Кирька  и  затянулся  трескучим
самосадом.
   Вошел доктор.
   - Это еще что такое? - нахмурился он, увидев Кирьку.
   - Это... сосед мой, - сказал Ефим. - Пусть постоит.
   - Бросьте курить-то! И лучше бы уйти...
   - Нет,- запротестовал Ефим,- пусть побудет.
   Кирька сполз с подоконника, старательно затоптал окурок.
   Врач заставил Ефима выпить лекарство, посидел немного рядом с  ним  и
ушел.
   Кирька снова лег на подоконник.
   - Хороший уход здесь,- сказал он.
   - "Хороший уход здесь",- передразнил его Ефим,  неожиданно  почему-то
рассердившись.- Оглоеды.
   - Не шуми. Это тебе не сельсовет, а больница.
   Помолчали.
   - Гляжу я на тебя, Ефим,- заговорил вдруг Кирька задумчиво и  негром-
ко,- и не могу понять: ведь сколько ты мне вреда сделал! Хозяйство отоб-
рал, по тайге гонял, как зверя какого, сослал вон куда - к черту на  ку-
лички... Так? А зла у меня на тебя нету большого. Не то, что совсем  не-
ту: подвернись тогда в тайге, я ба, конечно, хлопнул.  Но  такого,  чтоб
света белого не видеть, такого нету. Один раз, помню, караулил  у  твоей
избы чуть не до света. Сидел ты с бумажками прямо наспроть окна. Раз де-
сять прицеливался - и не мог. Не поверишь, наверно? В тайге  мог  ба,  а
дома нет. Сижу, ругаю себя последними словами, а стрельнуть не могу.
   Ефим скатил по подушке голову в сторону Кирьки, с  любопытством  слу-
шал.
   - Ты какой-то все-таки ненормальный был, Ефим. Не серчай - не по зло-
бе говорю. Я не лаяться пришел. Мне понят