Ванька, вы ничего там?  Не  угорели?!"
Эх, братка...
     -- Вот пойди  такая  жизнь,  я согласный  по  пятнадцать часов  в  день
работать --  и  ни  разу не пожалуюсь. А в  суббо­ту -- под  воскресенье  --
поплыли бы лучить. Ох, я знаю одно место-о! В субботу завестись  пораньше да
хорошего смолья успеть заготовить -- хоть до утра рыбачь...
     -- Любишь лучить?
     -- Нет, я лучше с удочкой уважаю.
     -- Верно,  я  тоже  больше с  удочкой люблю. Культурней  как-то.  Хошь,
книжку  возьми,  возьми  одеяло,  раскинь  на  бе­режку  --  так  поваляйся,
благодать. А детишки пойдут! Дети­шек с собой взять.
     Иван качнул головой. И задумался.
     Сеня, чтоб  не  спугнуть  его хорошие думы, чтобы его так и оставить  с
этими думами, поспешно сказал:
     -- Давай-ка соснем пока, братка. Верно говорят: утро ве­чера мудренее.
     -- Пойдем на сеновал спать, -- предложил Иван.
     -- Пошли, -- охотно согласился младший брат.
     Они вынесли одеяла, подушки и устроились спать на се­новале в сарае.
     Только  оба долго  не  могли заснуть --  глядели сквозь  щели  сарая  в
большую лунную ночь. Молчали.

     Утром,  чуть  свет,  когда Сеня  еще  спал,  Иван осторожно поднялся...
Осторожно прокрался по сараю...
     Вошел в избу.
     Достал  из-под кровати свой  маленький чемоданишко, с каким  приехал...
Открыл  его: там кое-какие подарки, кото­рые он привез  отцу и Сене, -- пара
рубах, зажигалка Сене, шарфик  какой-то... Иван все  это выложил на кровать,
взял чемодан, постоял с ним...
     Присел перед дорогой на кровать, посидел, встал и пошел.
     И вышел из избы.
     Оглянулся на сарай, на избу...
     И решительно пошагал прочь.
     На улицах деревни никого не было.
     Только  из ограды Ковалевых вышел  отец Вали... Иван, увидев его, хотел
было свернуть в переулок, но уже поздно было.
     Поздоровались.
     -- Поехал? -- спросил старик.
     -- Надо, -- ответил Иван.
     -- Закури на дорожку, -- предложил старик.  -- Подмешал вчера доннику в
табак -- ничо, скусный стал.
     Закурили.
     -- Тут машины ходят счас?
     -- Машин полно, -- сказал старик.  -- Хлеб круглые  сутки возют. Все на
вокзал едут.
     Постояли. Говорить больше не о чем было.
     -- Ну, счастливо доехать тебе, -- молвил старик.
     -- До свиданья, -- сказал Иван.
     И разошлись.
     Иван удалялся по  улице. Потом свернул с улицы  в сторо­ну большака.  И
пропал из виду.
     2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского



    Василий Шукшин.
    Калина красная


     © Copyright Василий Шукшин
     Подготовка электронного текста: библиотека Александра Снежинского




     История  эта началась в исправительно-трудовом лагере,  севернее города
Н., в местах прекрасных и строгих.

     Был вечер после трудового дня.
     Люди собрались в клубе...
     На сцену вышел широкоплечий мужчина с обветренным лицом и объявил:
     --  А сейчас  хор  бывших  рецидивистов  споет  нам  задум­чивую  песню
"Вечерний звон"!
     На  сцену из-за кулисы стали выходить участники  хора -- один за одним.
Они стали так, что  образовали две группы  --  большую и малую.  Хористы все
были далеко не "певучего" облика.
     -- В группе "бом-бом", -- возвестил  дальше широкопле­чий и показал  на
большую  группу,  --  участвуют  те,  у   кого   за­втра  оканчивается  срок
заключения. Это наша традиция, и мы ее храним.
     Хор запел. То есть завели в малой группе, а в большой на­гнули головы и
в нужный момент ударили с чувством:
     -- Бом-м, бом-м...
     В группе  "бом-бом"  мы  видим  и  нашего  героя  --  Егора  Прокудина,
сорокалетнего, стриженого.  Он старался  всерьез и, когда  "звонили", морщил
лоб  и  качал круглой крестьян­ской головой -- чтобы похоже  было, что  звук
колокола плы­вет и качается в вечернем воздухе.
     Так закончился последний срок Егора Прокудина. Впе­реди -- воля.

     Утром в кабинете у одного из начальников произошел следующий разговор:
     -- Ну, расскажи, как думаешь жить, Прокудин? -- спро­сил начальник. Он,
видимо, много-много раз  спрашивал это -- больно уж слова его вышли какие-то
готовые.
     -- Честно! -- поторопился с ответом Егор, тоже, надо полагать, готовым,
потому что ответ выскочил поразительно легко.
     -- Да это-то я понимаю... А как? Как ты это себе пред­ставляешь?
     -- Думаю заняться сельским хозяйством, гражданин на­чальник.
     -- Товарищ.
     -- А? -- не понял Егор.
     -- Теперь для тебя все -- товарищи, -- напомнил началь­ник.
     --  А-а!  -- с удовольствием вспомнил Прокудин. И даже посмеялся  своей
забывчивости. -- Да-да... Много будет това­рищей!
     -- А  что  это  тебя в  сельское  хозяйство-то  потянуло?  --  искренне
поинтересовался начальник.
     --  Так я  же ведь крестьянин! Родом-то. Вообще  люблю  природу.  Куплю
корову...
     -- Корову? -- удивился начальник.
     -- Корову. Вот с таким вымем. -- Егор показал руками.
     -- Корову надо не по вымю выбирать. Если она  еще мо­лодая, какое  же у
нее "вот  такое" вымя? А ты выберешь ста­рую, у нее действительно  вот такое
вымя... Толку-то что? Ко­рова должна быть... стройная.
     -- Так это что же тогда -- по ногам? -- сугодничал Егор вопросом.
     -- Что?
     -- Выбирать-то. По ногам, что ли?
     --  Да  почему  по  ногам?  По породе. Существуют  поро­ды --  такая-то
порода... Например, холмогорская... -- Боль­ше начальник не знал.
     -- Обожаю  коров,  -- еще раз с силой  сказал  Егор.  --  При­веду ее в
стойло... поставлю...
     Начальник и Егор помолчали, глядя друг на друга.
     -- Корова -- это  хорошо, -- согласился начальник.  -- Только... что ж,
ты одной коровой и будешь заниматься? У тебя профессия-то есть какая-нибудь?
     -- У меня много профессий.
     -- Например?
     Егор  подумал,  как  если  бы  выбирал  из  множества  своих  профессий
наименее... как  бы это  сказать  -- меньше  всего  пригодную  для воровских
целей.
     -- Слесарь...
     Зазвонил телефон. Начальник взял трубку.
     -- Да. Да. А какой урок-то был? Тема-то какая? "Евгений Онегин"? Так, а
насчет кого они вопросы-то стали задавать? Татьяны? А что им там непонятно в
Татьяне?  Что, говорю, им там... -- Начальник некоторое  время слушал тонкий
крикливый голос в трубке, укоризненно смотрел при этом на Егора и чуть кивал
головой: мол, все ясно. -- Пусть... Слушай сюда: пусть они там демагогией не
занимаются! Что значит -- будут дети, не будут дети?! Про это, что ли, поэма
написана!  А то  я  им приду объясню! Ты им... Ладно, счас Николаев придет к
вам.  -- Начальник  положил  трубку  и  взял  другую.  Пока  набирал  номер,
недовольно  проговорил:  --  Доценты  мне...  Николаев?  Там  у  учительницы
литературы урок сорва­ли: начали вопросы  задавать. А? "Евгений Онегин".  Да
не на­счет Онегина,  а насчет  Татьяны: будут  у нее дети от  старика или не
будут?  Иди разберись. Давай. Во, доценты,  понима­ешь! -- сказал начальник,
кладя трубку. -- Вопросы начали задавать.
     Егор посмеялся, представив этот урок литературы.
     -- Хотят знать...
     -- У тебя жена-то есть? -- спросил начальник строго.
     Егор  вынул из  нагрудного  кармана фотографию и подал  начальнику. Тот
взял, посмотрел.
     -- Это твоя жена? -- спросил он, не скрывая удивления.
     На фотографии была довольно красивая молодая женщи­на, добрая и ясная.
     --  Будущая,  --  сказал  Егор.  Ему  не  понравилось,  что  на­чальник
удивился. -- Ждет меня. Но живую я ее ни разу не видел.
     -- Как это?
     --  Заочница. -- Егор потянулся, взял  фотографию. -- По­звольте.  -- И
сам  засмотрелся  на  милое  русское  простое  лицо.  --   Байкалова  Любовь
Федоровна. Какая  доверчивость  на  лице,  а!  Это  удивительно, правда?  На
кассира похожа.
     -- И что она пишет?
     -- Пишет, что беду мою всю понимает... Но, говорит, не понимаю, как  ты
додумался в тюрьму угодить? Хорошие письма. Покой от них... Муж был пьянчуга
-- выгнала. А на людей все равно не обозлилась.
     --  А  ты понимаешь, на  что  идешь?  --  негромко и  серьез­но спросил
начальник.
     -- Понимаю, -- тоже негромко сказал Егор и спрятал фо­тографию.
     --  Во-первых, оденься как  следует. Куда ты такой... Ванька  с  Пресни
заявишься. -- Начальник недовольно  оглядел Егора.  -- Что  это за... почему
так одет-то?
     Егор  был  в  сапогах,  в  рубахе-косоворотке,  в  фуфайке  и  каком-то
форменном картузе -- не то сельский шофер, не то слесарь-сантехник, с легким
намеком на участие в художест­венной самодеятельности.
     Егор мельком оглядел себя, усмехнулся.
     -- Так надо было по роли. А потом уже не успел пере­одеться.
     -- Артисты... -- только  и сказал начальник и засмеялся. Он был не злой
человек, и его так и  не перестали изумлять люди, изобретательность  которых
не знает пределов.

     И вот она -- воля!
     Это значит  -- захлопнулась за  Егором дверь, и он очутил­ся  на  улице
небольшого поселка.  Он вздохнул всей грудью весеннего воздуха, зажмурился и
покрутил головой. Прошел немного и прислонился к забору.  Мимо  шла какая-то
ста­рушка с сумочкой, остановилась.
     -- Вам плохо?
     -- Мне хорошо, мать, -- сказал Егор.  -- Хорошо, что я весной сел. Надо
всегда весной садиться.
     -- Куда садиться? -- не поняла старушка.
     -- В тюрьму.
     Старушка   только   теперь   сообразила,   с   кем  говорит.  Опа­сливо
отстранилась  и посеменила  дальше.  Посмотрела  еще на забор, мимо которого
шла. Опять оглянулась на Егора.
     А  Егор поднял руку навстречу "Волге". "Волга" останови­лась. Егор стал
договариваться с шофером. Шофер сперва не  соглашался везти, Егор достал  из
кармана пачку денег, пока­зал... и пошел садиться рядом с шофером.
     В  это время к ним подошла старушка, которая  проявила участие к Егору,
-- не поленилась перейти улицу.
     --  Я прошу извинить меня, --  заговорила она, склоняясь  к Егору. -- А
почему именно весной?
     -- Садиться-то?  Так весной сядешь -- весной  и  выйдешь. Воля и весна!
Чего еще человеку надо? -- Егор улыбнулся старушке и продекламировал: -- Май
мой синий! Июнь голу­бой!
     -- Вон как!.. -- Старушка изумилась.  Выпрямилась  и гля­дела на Егора,
как  глядят  в  городе  на  коня -- туда же, по улице  идет,  где  машины. У
старушки было румяное морщинистое  личико и ясные глаза.  Она, сама  того не
ведая, доста­вила Егору приятнейшую, дорогую минуту.
     "Волга" поехала.
     Старушка некоторое время смотрела вслед ей.
     -- Скажите... Поэт нашелся. Фет.
     А Егор весь отдался движению. Кончился поселок, выскочили на простор.
     -- Нет ли у тебя какой музыки? -- спросил Егор.
     Шофер,  молодой  парень,  достал  одной рукой из-за спины транзисторный
магнитофон.
     -- Включи. Крайняя клавиша...
     Егор включил какую-то  славную  музыку. Откинулся го­ловой на  сиденье,
закрыл глаза. Долго он ждал такого часа. Заждался.
     -- Рад? -- спросил шофер.
     -- Рад? -- очнулся Егор. -- Рад... -- Он  точно на вкус по­пробовал это
словцо. -- Видишь ли, малыш, если бы  я жил три жизни, я бы одну просидел  в
тюрьме,  другую  -- отдал тебе, а  третью -- прожил бы сам, как хочу. Но так
как  она  у  меня всего одна,  то  сейчас  я,  конечно,  рад.  А  ты  умеешь
ра­доваться? --  Егор от полноты чувства  мог иногда взбежать повыше --  где
обитают слова красивые и пустые. -- Умеешь, нет?
     Шофер пожал плечами, ничего не ответил.
     -- Э-э, тухлое твое дело, сынок, -- не умеешь.
     -- А чего радоваться-то?
     Егор вдруг стал  серьезным. Задумался. С ним это  быва­ло -- вдруг ни с
того ни с сего задумается.
     -- А? -- спросил Егор из каких-то своих мыслей.
     --  Чего, говорю,  шибко радоваться-то? -- Шофер был па­рень  трезвый и
занудливый.
     --  Ну, это я, брат, не знаю -- чего  радоваться, -- загово­рил Егор, с
неохотой возвращаясь из  своего  далекого дале­ка. -- Умеешь -- радуйся,  не
умеешь -- сиди так. Тут не спра­шивают. Стихи, например, любишь?
     Парень опять неопределенно пожал плечами.
     -- Вот  видишь,  -- с  сожалением  сказал  Егор,  --  а ты  ра­доваться
собрался.
     -- Я и не собирался радоваться.
     -- Стихи надо любить, -- решительно закруглил Егор этот вялый разговор.
--  Слушай,  какие  стихи бывают. --  И  Егор начал  читать -- с  пропуском,
правда, потому что под­забыл.

     ...в снежную выбель
     Заметалась звенящая жуть.
     Здравствуй, ты, моя черная гибель,
     Я навстречу тебе выхожу!

     Город, город! Ты в схватке жестокой
     Окрестил нас как падаль и мразь.
     Стынет поле в тоске...

     какой-то... Тут подзабыл малость.

     Телеграфными столбами давясь...

     Тут опять забыл. Дальше:

     Пусть для сердца тягуче колко,
     Это песня звериных прав!..
     ...Так охотники травят волка,
     Зажимая в тиски облав.

     Зверь припал... и из пасмурных недр
     Кто-то спустит сейчас курки...
     Вдруг прыжок... и двуногого недруга
     Раздирают на части клыки.

     О, привет тебе, зверь мой любимый!
     Ты недаром даешься ножу.
     Как и ты -- я, отвсюду гонимый,
     Средь железных врагов прохожу.

     Как и ты -- я всегда наготове,
     И хоть слышу победный рожок,
     Но отпробует вражеской крови
     Мой последний, смертельный прыжок.

     И пускай я на рыхлую выбель
     Упаду и зароюсь в снегу...
     Все же песню отмщенья за гибель
     Пропоют мне на том берегу.

     Егор, сам  оглушенный силой слов, некоторое время сидел,  стиснув зубы,
глядел  вперед.  И была в его взгляде, со­средоточенном, устремленном вдаль,
решимость, точно и  сам  он бросил прямой  вызов кому-то и не  страшился  ни
тогда, ни теперь.
     -- Как стихи? -- спросил Егор.
     -- Хорошие стихи.
     -- Хорошие. Как стакан спирту дернул, -- сказал Егор. -- А ты: не люблю
стихи.  Молодой  еще,  надо  всем интересо­ваться.  Останови-ка...  я  своих
подружек встретил.
     Шофер не понял, каких он подружек встретил, но оста­новился.
     Егор вышел из машины... Вокруг был сплошной березо­вый лес. И такой это
был чистый белый мир на черной еще земле, такое свечение!.. Егор прислонился
к березке, огля­делся кругом.
     --  Ну,  ты глянь, что  делается!  --  сказал  он  с  тихим вос­торгом.
Повернулся  к  березке,  погладил  ее ладонью. --  Здорово!  Ишь ты какая...
Невеста  какая. Жениха  ждешь?  Скоро  уж,  скоро. -- Егор быстро вернулся к
машине. Все  те­перь  было  понятно.  Нужен  выход  какой-нибудь. И  скорее.
Немедленно.
     --  Жми, малыш, на весь костыль. А то  у меня  сердце  сей­час из груди
выпрыгнет: надо что-то сделать. Ты спиртного с собой не возишь?
     -- Откуда!
     -- Ну, тогда рули. Сколько стоит твой музыкальный ящи­чек?
     -- Двести.
     -- Беру за триста. Он мне понравился.

     В областном  городе, на окраине, Егор  велел остановить­ся, не  доезжая
того дома,  где должны  быть свои люди. Щедро  расплатился  с  шофером, взял
музыкальный ящичек и двора­ми, сложно, пошел "на хату".
     "Малина" была в сборе.
     Сидела  приятная молодая  женщина с гитарой. Сидел около телефона некий
здоровый лоб,  похожий на бульдога, упорно смотрел на телефон. Сидели четыре
девицы  с  голыми   ногами...   Ходил  по  комнате  рослый  молодой  парень,
погля­дывал  на телефон...  Сидел  в  кресле  Губошлеп  с  темными  зу­бами,
потягивал из фужера  шампанское...  Еще  человек пять-шесть  молодых  парней
сидели кто где -- курили или просто так.
     Комната была  драная,  гадкая. Синенькие какие-то  обои,  захватанные и
тоже дранью, совсем уж некстати напоминали  цветом своим весеннее небо, и от
этого вовсе нехорошо было в этом вонючем  сокрытом  мирке,  тяжко. Про такие
обитали­ща говорят, обижая зверей, -- логово.
     Все сидели в каком-то странном оцепенении. Время от времени поглядывали
на телефон. Напряжение чувствова­лось во всем. Только скуластенькая  молодая
женщина чуть  перебирала струны  и негромко,  красиво пела,  хрипловато,  но
очень душевно:

     Калина красная,
     Калина вызрела,
     Я у залеточки
     Характер вызнала.

     Характер вызнала,
     Характер -- ой какой,
     Я не уважила,
     А он пошел к другой...
     А я...

     Во входную  дверь  негромко  постучали  условным  стуком.  Все  сидящие
дернулись, как от вскрика.
     -- Цыть!  -- сказал Губошлеп. И весело посмотрел на всех. --  Нервы, --
еще сказал Губошлеп. И взглядом послал одного открыть дверь.
     Пошел рослый парень.
     -- Цепочка, -- сказал Губошлеп. И сунул руку в карман. И ждал.
     Рослый парень,  не  скидывая  дверной цепочки,  приот­крыл  дверь...  И
поспешно скинул цепочку, оглянулся на всех...
     Дверь закрылась.
     И вдруг за  дверью грянул марш. Егор пинком открыл ее и вошел под марш.
На него зашикали и повскакали с мест.
     Егор выключил магнитофон, удивленно огляделся.
     К нему подходили, здоровались... Но старались не шуметь.
     -- Привет, Горе. (Такова была кличка Егора -- Горе.)
     -- Здорово.
     -- Отпыхтел?
     Егор подавал  руку, но  все не мог понять, что здесь  такое. Много было
знакомых, а были не просто знакомые -- была тут Люсьен (скуластенькая), был,
наконец, Губошлеп -- их Егор рад был видеть. Но что они?
     -- А чего вы такие все?
     -- Ларек наши берут, -- пояснил  один, здороваясь. -- Должны звонить...
Ждем.
     Очень  обрадовалась Егору скуластенькая женщина. Она повисла у  него на
шее...  И  всего  исцеловала.  Глаза  ее,  чуть  влажные,  прямо   сияли  от
неподдельной радости.
     -- Горе ты мое!.. Я тебя сегодня во сне видела...
     -- Ну-ну, -- говорил счастливый Егор. -- И что я во сне делал?
     -- Обнимал меня. Крепко-крепко.
     -- А ты ни с кем меня не спутала?
     -- Горе!..
     --  А ну,  повернись-ка, сынку!  --  сказал  Губошлеп. -- Экий ты какой
стал!
     Егор  подошел  к  Губошлепу,  они сдержанно обнялись. Губошлеп так и не
встал. Весело смотрел на Егора.
     -- Я вспоминаю  один весенний  вечер...  -- заговорил  Гу­бошлеп. И все
стихли.  --  В воздухе  было  немножко сыро, на  вокзале -- сотни людей.  От
чемоданов рябит в глазах. Все люди взволнованы  -- все хотят уехать. И среди
этих взволно­ванных, нервных сидел  один... Сидел  он на  своем деревен­ском
сундуке и думал горькую думу. К нему подошел некий изящный молодой человек и
спросил: "Что пригорюнился, добрый молодец?" -- "Да вот... горе у меня! Один
на земле остался, не знаю, куда деваться". Тогда молодой человек...
     Зазвонил телефон. Всех опять как током дернуло.
     -- Да? -- вроде как безразлично спросил парень, похо­жий на бульдога. И
долго слушал. И  кивал. -- Все  сидим  здесь. Я  не  отхожу от телефона. Все
здесь, Горе  пришел...  Да. Только  что. Ждем. Ждем.  -- Похожий на бульдога
положил трубку и повернулся ко всем. -- Начали.
     Все пришли в нервное движение.
     -- Шампанзе! -- велел Губошлеп.
     Бутылки с шампанским пошли по рукам.
     -- Что за ларек? -- спросил Егор Губошлепа.
     -- Кусков на восемь, -- сказал тот. -- Твое здоровье!
     Выпили.
     -- Люсьен...  Что-нибудь... снять напряжение, -- попро­сил Губошлеп. Он
был худой, спокойный и чрезвычайно наг­лый, глаза очень наглые.
     --  Я буду петь про  любовь, --  сказала  приятная  Люсьен. И  тряхнула
крашеной головой, и с маху положила ладонь на струны. И все стихли.

     Тары-бары-растабары,
     Чары-чары...
     Очи-ночь.
     Кто не весел,
     Кто в печали --
     Уходите прочь!
     Во лугах, под покровом ночи,
     Счастье даром раздают!
     Очи, очи...
     Сердце хочет:
     Поманите -- я пойду!
     Тары-бары-растабары...

     Опять зазвонил телефон. Вмиг повисла гробовая тишина.
     --  Да?  -- изо всех  сил спокойно сказал Бульдог в труб­ку. -- Нет, вы
ошиблись номером. Ничего,  пожалуйста.  Бы­вает, бывает. --  Бульдог положил
трубку. -- В прачечную зво­нит, сука.
     Все пришли в движение.
     -- Шампанзе! -- опять велел Губошлеп.