Хм... Давай!
     Мне  некогда  разглядывать  Серегу,  я  не  обращаю  внима­ния  на  его
настроение. Я ставлю точку в своем рассказе и на­чинаю читать.
     Пока я  читал,  Серега не проронил ни одного слова -- сидел на кровати,
опустив голову. Смотрел в пол.
     Я  дочитал  рассказ, отложил  тетрадь  и  стал  закуривать. Пальцы  мои
легонько  тряслись. Я ждал, что  скажет Серега.  Я  не  смотрел на  него.  Я
внимательно смотрел на  коробок  спичек.  Мне рассказ нравился. Я  ждал, что
скажет  Серега. Я ему  верю.  А  он  все  молчал.  Я  посмотрел  на  него  и
встре­тился с его веселым задумчивым взглядом.
     -- Ничего, -- сказал он.
     У меня отлегло от сердца. Я затараторил:
     -- Многое не угадал? Вы где были? На речке?
     -- Мы нигде не были.
     -- Как?
     -- Так.
     -- Ты был у нее?
     -- Нет.
     -- О-о! А где ты был?
     --  А в планетарий прошелся... -- Серега, чтобы не видеть моего глупого
лица, прилег на подушку, закинул  руки за го­лову. -- Ничего рассказ, -- еще
раз сказал он. -- Только не вздумай ей прочитать его.
     -- Сережа, ты почто не пошел к ней?
     -- Ну почто, почто!.. Пото... Дай закурить.
     -- На! Осел ты, Серега!
     Серега  закурил,  достал  из-под  подушки  журнал  "Наука  и  жизнь"  и
углубился в чтение -- он читает эти журналы, как  хороший детективный роман,
как "Шерлока Холмса".


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Выбираю деревню на жительство

     Некто Кузовников Николай Григорьевич вполне нор­мально и хорошо прожил.
Когда-то, в начале тридцатых го­дов, великая сила, которая тогда передвигала
народы,  взяла  и увела его из  деревни. Он сперва тосковал в  городе, потом
присмотрелся и понял: если  немного смекалки,  хитрости и  если  особенно не
залупаться,  то и не обязательно эти кот­лованы рыть, можно прожить легче. И
он  пошел  по  склад­скому  делу  --   стал  кладовщиком  и  всю  жизнь  был
кладовщиком,  даже  в  войну.  И  теперь  он жил в большом городе в  хорошей
квартире (отдельно от  детей, которые тоже вышли в люди),  старел, собирался
на пенсию. Воровал  ли  он со  складов?  Как вам  сказать... С  точки зрения
какого-нибудь  сопляка  с высшим юридическим образованием -- да, воро­вал, с
точки зрения  человека рассудительного, трезвого --  это  не воровство: брал
ровно столько, сколько требовалось, чтобы не испытывать ни в чем недостатка,
причем, если  учесть --  окинуть взором  -- сколько  добра прошло через  его
руки, то сама мысль о воровстве станет смешной. Разве  так  воруют! Он брал,
но  никогда не  забывался, никогда  не  по­казывал,  что живет лучше других.
Потому-то ни  один из этих, с  университетскими  значками, ни разу не поймал
его  за  руку. С совестью  Николай  Григорьевич  был  в  ладах:  она его  не
тревожила. И не потому, что  он был  бессовестный че­ловек,  нет, просто это
так  изначально  повелось:  при  чем  тут  совесть!  Сумей только  аккуратно
сделать, не психуй  и не жадничай  и не  будь идиотом,  а совесть --  это...
знаете... Ко­гда есть в загашнике, можно и про совесть поговорить, но все же
спится  тогда  спокойней, когда ты  все досконально продумал,  все  взвесил,
проверил, свел концы с концами -- тогда пусть у кого-нибудь другого  совесть
болит.  А  это  --  сверкать  голым задом  да  про совесть трещать, --  это,
знае­те, неумно.
     Словом, все  было  хорошо и нормально. Николай Гри­горьевич прошел свою
тропку жизни почти всю. В минуту добрую, задумчивую  говорил себе: "Молодец:
и в тюрьме не сидел, и в войну не укокошили".
     Но была одна странность у Николая Григорьевича, кото­рую он сам себе не
сумел  бы  объяснить, наверно,  если  б  да­же  захотел. Но  он и  не  хотел
объяснять и особенно не вду­мывался,  а подчинялся этой  прихоти  (надо  еще
понять, прихоть это или что другое), как многому в жизни подчи­нялся.
     Вот что он делал последние лет пять-шесть.
     В субботу, когда  работа кончалась,  когда дома, в  тепле, ждала  жена,
когда все в порядке и на душе хорошо и мирно,  он  выпивал стаканчик водки и
ехал  в трамвае на вокзал. Во­кзал в городе огромный, вечно  набит людьми. И
есть  там  ме­сто, где  курят, возле туалета. Там всегда  -- днем и ночью --
полно, дым  коромыслом, и галдеж стоит  непрерывный. Ту­да-то и шел прямиком
Николай Григорьевич. И там вступал в разговоры.
     -- Мужики, -- прямо обращался он, -- кто из деревни?
     Таких  всегда  было  много.  Они-то  в  основном  и  толклись  там   --
деревенские.
     -- Ну?.. -- спрашивали его. -- А что тебе?
     -- Хочу  деревню подобрать на жительство. Нигде, может, кто в курсе, не
требуются опытные складские работники? Я тридцать  четыре года проработал  в
этой системе... -- и Николай Григорьевич доверчиво, просто, с  удовольствием
и  подробно рассказывал, что он  сам  -- деревенский, давно  от­туда  уехал,
работал всю  жизнь на складах,  а теперь,  под ста­рость,  потянуло опять  в
деревню... И  тут-то начиналось. Его как-то сразу  прекрасно понимали с  его
тоской, соглаша­лись, что да, сколько по городам  ни околачивайся, а если ты
деревенский, то рано или поздно в деревню снова потянет. Начинали предлагать
деревни на  выбор. Николай  Григорь­евич  только  успевал записывать адреса.
Начинали шуметь. Спорили.
     -- Да уж ты со своей Вязовкой!..
     -- А ты знаешь  ее? Чего ты сразу руками-то замахал?! Ты хоть раз бывал
там?
     --  Вязовку-то? Да я ее как  облупленную знаю,  вашу Вязовку!  Господи,
Вязовка!.. У человека -- к старости, жела­тельно, чтоб природа...
     -- А при чем  тут природа-то? -- вступали другие. -- Надо не от природы
отталкиваться, а от работы. Я не  знаю вашей  Вязовки, но склад-то там есть?
Человек же прежде всего на­счет работы спрашивает.
     -- Нет, -- говорил Николай Григорьевич, -- желательно,  чтоб и природа,
конечно...
     -- Да в  том-то и дело!  Что  он тебе, склад?! Склад,  он и есть склад,
теперь они везде есть. И если, например...
     -- Ну, вы тоже рассудили, -- говорил какой-нибудь сте­пенный, -- только
поорать.  Ну  --  склад, они  действительно везде теперь, а как, например, с
жильем? У нас вон -- и склад, и река, и озеро, а постройки страшно дорогие.
     -- Ну, сколь так? -- вникал в подробности Николай Гри­горьевич.
     -- Это смотря что требуется.
     -- Ну, например, пятистенок... Добрый еще.
     -- С постройками?
     -- Ну  да, баня, сарай для дров...  Ну, навес какой-нибудь, завозня там
-- я построгать люблю в свободное время.
     -- Если, допустим, хороший пятистенок,  -- начинал соображать мужик, --
банешка...
     -- Не развалюха, конечно, хорошая баня.
     -- Хорошая  баня,  сарай  из горбыля, у  нас  в  основном все  сараи из
горбыля идут, из отлета...
     -- Пилорама в деревне?
     -- Не в самой деревне, а на отделении.
     -- Ну, ну?
     -- Если все честь по чести, огород нормальный...
     -- Огород нам со старухой большой не надо.
     -- Ну, нормальный, их теперь больших-то и нету -- нор­мальный, если все
честь по чести, то будет так -- три, три с половиной.
     -- Тыщи?! -- изумлялся кто-нибудь.
     -- Нет, рубля, -- огрызнулся степенный.
     -- Ну, это уж ты загнул. Таких и цен-то нету, -- сомне­вались.
     Степенный вмиг утрачивал свою степенность.
     --  А  чего  ради  загибать-то перед  вами? Что  я,  свой дом,  что ли,
навяливаю? Я говорю как есть. Человек же спраши­вает...
     -- А чего так? Несусветные какие-то цены. Что у вас там такое?
     -- Ничего, совхоз.
     -- Дак а чего дорого-то? С ума, что ли, сошли там?
     -- Мы  не сошли, сошли там, где постройки, я слыхал, на дрова  пускают.
Вот там-то сошли. Это уж я тоже не пони­маю...
     -- Это я слыхал  тоже. Рублей  за  триста,  говорят, можно  хороший дом
взять.
     -- Ну, за триста не за триста...
     -- А как твоя деревня называется? -- записывал Николай Григорьевич.
     -- Завалиха. Не деревня, село,
     -- Это где?
     -- А вот,  если сейчас ехать...  -- и мужик подробно объяс­нял, где его
село, как ехать туда.
     -- Райцентр, что ли?
     -- Был  раньше райцентр, а потом, когда укрупняли рай­оны, мы  отошли к
Красногорскому району, а у нас стала центральная усадьба.
     --   Ну,  есть,  наверно,  перевалочная  база?  --  допрашивал  Николай
Григорьевич.
     Мужик  послушно, очень подробно  рассказывал. И был как будто рад,  что
его  село  заинтересовало человека  боль­ше,  чем другие села и  деревни. Со
стороны наблюдали и испытывали нечто вроде ревности.  И находили возможность
подпортить важную минуту.
     -- Это ж что ж это за цены такие! Леса, наверно, нет близко?
     -- А у вас какие? --  нервничал  мужик из дорогого  села. --  Ну скажи,
сколько у вас добрый пятистенок станет? Только не ври.
     -- Чего мне врать-то?  Добрый пятистенок  у  нас...  с по­стройками, со
всем, с огородом -- тыщи полторы-две.
     -- Где это? -- поворачивался в ту сторону Николай Гри­горьевич.
     И  тогда тот,  что  перехватил интерес,  начинал  тоже под­робно, долго
объяснять, где его село, как называется река, почем у них мясо осенью...
     -- У  меня вот  свояк приезжал... как  раз  осенью тоже...  По­смотрел.
"Ну-у, -- говорит,  -- у вас-то жить можно! Это, -- говорит, -- ты у нас иди
сунься".
     -- А откуда он?
     -- За Уралом... Город Златоуст.
     -- Что ж ты город-то суешь? Мы про сельскую жизнь го­ворим.
     -- Он не из самого города, а близко к этому городу.
     --  Да зачем же там где-то брать, человек про наши места  интересуется!
Это я тебе могу насказать: у меня свояк в Магадане вон...
     -- Ну, едрена мать! Ты еще скажи -- в Америке.
     -- А при чем тут Америка-то?
     -- А при чем Магадан?
     -- Да при том, что -- речь идет про  сельскую местность, а ты куда-то в
Златоуст полез! Чего ты в Златоуст-то полез?!
     --  Тихо,  тихо, --  успокаивал  Николай  Григорьевич  горя­чих  селян.
Странно,  он  становился  здесь  неким  хозяином --  на манер  какого-нибудь
вербовщика-работодателя  в толпе  ищущих.  -- Спокойно,  мужики, --  говорил
Николай Гри­горьевич, -- мы же не на базаре. Меня теперь интересует: сколько
над уровнем моря твое село? -- это вопрос к тому, в чьем селе дом-пятистенок
стоит дешевле.
     Тот не знал. И  никто не знал, сколько над уровнем моря  их  деревни  и
села.
     -- А зачем это?
     --  Это   очень  важно,  --   пояснил   Николай  Григорьевич.  --   Для
сердечно-сосудистой системы необходимо.  Если место  немного возвышенное  --
тоже нельзя: сразу скажется нехватка кислорода.
     -- Не замечали, -- признавались мужики.
     Но  это --  так, это  Николай Григорьевич подпускал для пущей важности.
Больше говорили про цены  на постройки, на продукты, есть ли река  в деревне
или, может,  озеро, да­леко или близко лес...  Потом переходили на людей  --
какие  люди  хорошие  в  деревне:  приветливые, спокойные,  не  во­руют,  не
кляузничают.  И  тут  --  незаметно для себя -- начи­нали слегка врать  друг
другу.  Это  как-то само  собой  случа­лось,  никто  не  преследовал никакой
посторонней цели: один кто-нибудь начинал про своих людей, и уж  тут  другие
не могли  тоже умолчать, тоже рассказывали,  но так, чтобы получалось, что у
них -- лучше.
     --  А у  нас...  обрати внимание: у  нас, если баба пошла по  воду, она
никогда  дом не запирает --  зачем?  Приткнет  дверь палочкой,  и все: сроду
никто не зайдет. Уж на что цыганы -- у нас их полно -- и то не зайдут: мы их
так приучили.
     -- Да кого!.. Вы вот возьмите: у нас один вор есть...
     -- Вор?!
     -- Вор! Мы все про него знаем, что он вор, он уже раз пять сидел за это
дело. А у нас одна заслуженная учительни­ца живет, орден имеет... И этот вор
натурально пришел  к  ней и говорит: "Пусти  пожить недели  две". А он у нее
учил­ся  когда-то... в первом классе,  что ли. Он вообще-то дет­домовский, а
она, видно, работала  там. Да. "Пусти,  -- гово­рит,  -- пару недель пожить,
пока не определюсь куда-ни­будь".
     -- Пустила?
     -- Пустила! Ну, думаем, и обчистит же он ее!.. Жалели да­же старушку.
     -- Дело в том, что у них такой закон есть: где живешь, там не воруй.
     -- Да, да.
     -- Не обчистил?
     -- Не! Ни-ни, ни волоска не взял. Сдержался.
     -- Нет, это уж такой закон. Вот если  бы взял...  если  бы он ее все же
обокрал, ему бы там свои за это дело...
     -- Ни-чего не взял!
     -- Это странно  все  же... Плевали они на эти  законы!  За­кон.  У меня
прошлый год стожок сена увезли, змеи ползу­чие...
     -- Ну-у это такие, что ли! Это уж...  наш брат кто-нибудь, свои. На кой
ему черт сено, урке?
     Смеялись.  Вспоминали  еще  случаи...  Курили  и курили  без  конца  --
накурено бывало так, что глаза слезились. А время, слава богу, шло: глядишь,
и  подойдет час ехать.  Ждать на вокзале --  это не самое милое из того, что
нам при­ходится делать.
     -- А я как-то еду из района, --  встревал в минуту затишья какой-нибудь
расторопный, -- гляжу, стоит бабка... ну, лет так восемьдесят -- восемьдесят
пять. Подняла  руку,  я оста­новился.  "До  Красного,  сынок".  До  Красного
шестьдесят пять километров. "Платить-то, --  говорю, -- есть чем?" -- "Есть,
ми-лай, есть".  Ну, везу... -- и рассказчик заранее по­блескивает глазом. --
Доехали до Красного.  "Все,  --  говорю, -- бабка, приехали. Плати". Она мне
достает откуда-то из сумки... пять штук яиц!
     Смех. Рассказчик доволен.
     --  "А раньше, -- говорит, -- брали. Мы,  -- говорит, -- всегда  яйцами
расплачивались". -- "Ладно, -- говорю, -- иди, бабка".
     Рассказчик  непременно  еще повторял  не  один  раз, как он ей  сказал,
старухе: "Иди, -- говорю, -- бабка, иди.  Иди, че­го с тебя взять". Это надо
понимать, что -- вот и он тоже добрый человек. Вообще  добрых, простодушных,
бесхитро­стных,  бескорыстных, как выяснялось  на  этих  собеседова­ниях, по
деревням и селам  -- навалом,  прохода нет от бес­хитростных и бескорыстных.
Да все такие, чего там! А если встречаются иногда склочные, злые, жадные, то
это так -- придурки.
     Николай Григорьевич уже не записывал адреса, а слу­шал, поворачивался в
разные  стороны, смеялся тоже...  И  от­того, что  он так охотно  и радостно
слушал, рассказывали --  с радостью  тоже -- новые истории, где раскрывалось
удиви­тельное  человеческое  бескорыстие.  Правда,   нечаянно  про­скакивали
случаи,   где  высовывалась  вдруг   морда   какого-ни­будь  завистника  или
обманщика, но это  -- пропускали, это не  суть дела, это  чепуха. Все  молча
соглашались, что это -- чепуха, а миром движет разум и добро.
     --  Я  седня  гляжу:  пиво  продают.  Отстоял  в  очереди  --  она  мне
наливает... А  наливает  --  вот  так вот  не долила. Сунула под  кран --  и
дальше. Я отошел и думаю: "У нас бы ей за та­кие дела спасибо не сказали".
     Тут же соглашались, что -- да, конечно... Люди торопят­ся, людей много,
она этим пользуется, бесстыдница. Но, ес­ли так-то подумать -- ну сколько уж
она там не долила! Конечно, ей копейка так и набегает, но ведь, правда, и не
умер же ты, что не допил там глоток-другой. А у ней тоже не­бось -- семья...
     Но вот уж чего не понимали деревенские  в городе -- это хамства. Это уж
черт  знает что,  этому и  объяснения-то как-то нету. Кричат друг на  друга,
злятся. Продавщицу не спроси ни  о чем, в конторах тоже, если чего не понял,
луч­ше не переспрашивай:  так глянут,  так тебе  ответят,  что дай бог ноги.
Тут,  как наезжали  на эту тему,  мужики  дружно  галдели  --  не  понимали,
изумлялись...  И  Николай  Григорьевич тоже  со  всеми  вместе не  понимал и
изумлялся. Прижимал  кого-нибудь  к  стене  туалета и  громко втолковывал  и
объяс­нял:
     -- Ведь почему  и уехать-то хочу!.. Вот потому  и хочу-то  --  терпенья
больше нет  никакого. Ты думаешь, я плохо живу?! Я  живу, дай бог каждому! У
меня  двухкомнатная  секция, мы только двое со старухой...  Но  -- невмоготу
больше! Душу  всю выворачивает такая  жизнь!.. -- Николай  Григорьевич в эту
минуту, когда  кричал в лицо  мужику,  страдал вполне  ис­кренне,  бил  себя
кулаком  в грудь,  только что не плакал... Но --  и  это поразительно  -- он
вполне  искренне забывал, что сам много  кричит на складе, сам тоже ругается
вовсю  на  шоферов, на  грузчиков, к самому  тоже не подступись  с во­просом
каким. Это все как-то  вдруг забывалось,  а жила  в  ду­ше  обида, что хамят
много,  ругаются,  кричат и  оскорбляют. И  отчетливо ясно  было, что это не
жизнь,  пропади она  про­падом такая  жизнь,  и двухкомнатная  секция, лучше
купить избу  в деревне  и  дожить  спокойно  свои дни,  дожить их  достойно,
по-человечески.  Не  хочется же  оскотинеть  здесь  со  всеми вместе, нельзя
просто, мы ж люди! И дорого это было  Николаю Григорьевичу вот эти слова про
достоинст­во  человеческое и  про покой, и нужно,  и  больно,  и сладко было
кричать  их...  Иногда даже  замолкали вокруг,  а он один -- в дыму этом,  в
запахах -- говорил и кричал. Ему ис­кренне сочувствовали, хотели помочь.
     Так, выговорившись, с адресами в кармане Николай Григорьевич шел домой.
Шел с вокзала всегда пешком -- это четыре остановки. Отходил после  большого
волнения. Тихонько еще  ныла  душа, чувствовалась  усталость.  К концу  пути
Николай Григорьевич всегда сильно хотел есть.
     Никуда он не собирался  ехать,  ни в какую деревню, ниче­го подобного в
голове не держал, но не ходить на вокзал он уже  не мог теперь  -- это стало
потребностью. Пристыди его  кто-нибудь, ну, старший  сын, например,  запрети
ходить ту­да, запрети  записывать эти адреса, говорить с мужиками... Да нет,
как запретишь? Он бы крадучись стал ходить. Он те­перь не мог без этого.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Забуксовал

     Совхозный  механик   Роман  Звягин  любил  после  работы  полежать   на
самодельном диване, послушать, как сын  Ва­лерка учит уроки. Роман заставлял
сына учить вслух, даже задачки Валерка решал вслух.
     --  Давай, давай, раскачивай  барабанные перепонки -- дольше влезет, --
говорил отец.
     Особенно   любил  Роман  уроки  родной  литературы.  Тут   мыслям  было
раздольно,   вольно...   Вспоминалась   невозврат­ная   молодость.   Грустно
становилось.
     Однажды Роман  лежал  так  на  диване, курил и слушал.  Валерка  зубрил
"Русь-тройку" из "Мертвых душ".
     -- "Не так  ли и ты, Русь, что  бойкая необгонимая  трой­ка,  несешься?
Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади.
Остановился..." Нет, это не надо, --  сказал сам себе Валерка. И  дальше. --
"Эх,  кони, кони, -- что за  кони! Вихри ли сидят в ваших гри­вах? Чуткое ли
ухо  горит  во всякой вашей жилке?  Заслыша­ли с  вышины  знакомую песню  --
дружно  и  разом напрягли медные  груди и, почти  не тронув копытами  земли,
превра­тились в одни  вытянутые линии,  летящие  по  воздуху, и мчится,  вся
вдохновенная богом!.. Русь,  куда же  несешь­ся  ты?  Дай ответ!..  Не  дает
ответа. Чудным звоном зали­вается..."
     -- Не торопись,  --  посоветовал  отец.  --  Чешешь, как... Вдумывайся!
Слова-то вон какие хорошие.
     Роман вспомнил,  как  сам он учил  эту самую "Русь-трой­ку",  таким  же
дуроломом валил, без всякого понятия, -- лишь бы отбарабанить.
     -- Потом жалеть будешь...
     -- Кого жалеть?
     -- Что вот так учился -- наплевательски. Пожалеешь, да поздно будет.
     -- Я же учу! Чего ты?
     -- С  толком надо учить, а  у тебя одна улица на уме. Куда она денется,
твоя улица? Никуда она не денется. А время пропустишь...
     -- Хо-о, ты чего?
     -- Ничего, не хокай -- учи.
     -- А я что делаю?
     -- Повнимательней, говорю, надо, а не так!.. лишь бы от­брехаться.
     Валерка  подстегнул дальше свою "тройку",  а Роман -- опять за  думы. И
сладкие  эти думы, и в то же время ка­кие-то... нерадостные.  Половину жизни
отшагал --  и  что? Так,  глядишь, и  вторую протопаешь -- и ничегошеньки не
случится. Роман  даже взволновался -- так вдру