.
     -- Кто я?
     -- Пашка. Павел Егорыч.
     Инженер открыл дверь, впустил Пашку. Не скрывая удивления, уставился на
него.
     Пашка кивнул на стол, заваленный бумагами.
     -- Грустные стихи сочиняешь?
     -- Я не понимаю, слушай...
     -- Поймешь. -- Пашка сел к  столу, отодвинул локтем бу­маги. --  Любишь
Настю?
     -- Слушай!.. -- Инженер начал краснеть.
     -- Любишь. Значит, так: иди веди ее сюда -- она в маши­не сидит.
     -- Где? В какой машине?
     -- На улице. Ко мне зря приревновал: мне с хорошими бабами не везет.
     Инженер быстро вышел на улицу, а  Пашка, Павел  Его­рыч, опустил голову
на руки и закрыл глаза.  Он как-то сразу устал. Опять  некстати  вспомнились
надоевшие слова: "В жизни раз бывает..." В груди противно заболело.
     Вошли инженер с Настей.
     Пашка поднялся. Некоторое  время  смотрел на  них, как будто  собирался
сказать напутственное слово.
     -- Все? -- спросил он.
     -- Все, -- ответил инженер.
     Настя улыбнулась.
     -- Вот так, -- сердито сказал Пашка. -- Будьте здоро­вы. -- Он  пошел к
выходу.
     -- Куда ты? Погоди!.. -- запротестовал инженер. Пашка, не  оглянувшись,
вышел.

     Уезжал Пашка из этой  деревни.  Уезжал в  Салтон. Прохорову он подсунул
под  дверь записку  с адресом  автобазы, куда просил прислать справку о том,
что  он отработал  честно  три дня на посевной.  Представив себе,  как будет
огорчен Прохо­ров его отъездом, Пашка дописал в конце: "Прости меня, но я не
виноват".
     Пашке было грустно. Он беспрерывно курил.
     Пошел мелкий дождь.
     У  Игренева,  последней  деревни  перед  Салтоном, на  до­роге  впереди
выросли две человеческие фигуры. Замахали руками.
     Пашка остановился.
     Подбежали молоденький офицер с девушкой.
     -- До Салтона подбрось, пожалуйста! -- Офицер был чем-то очень доволен.
     -- Садись!
     Девушка залезла в кабину и  стала  вертеться, отряхивать­ся.  Лейтенант
запрыгнул в кузов. Начали переговариваться, хохотали.
     Пашка  искоса  разглядывал девушку  --  хорошенькая, бе­лозубая,  губки
бантиком -- прямо куколка! Но до Насти ей далеко.
     -- Куда это на ночь глядя? -- спросил Пашка.
     -- В гости, -- охотно  откликнулась девушка. И высуну­лась из кабины --
опять говорить со своим дружком. -- Са­ша? Саш!.. Как ты там?!
     -- В ажуре! -- кричал из кузова лейтенант.
     -- Что, дня не хватает? -- опять спросил Пашка.
     -- Что? -- Девушка мельком глянула на него и опять: -- Саша? Саш!..
     --  Все  начисто  повлюблялись,  --  проворчал  Пашка.  --  С  ума  все
посходили. -- Он вспомнил опять Настю: совсем недавно она сидела с ним рядом
-- чужая. И эта чужая.
     -- Саша! Саш!..
     "Саша! Саш! -- съехидничал про себя Пашка. -- Твой Са­ша и так сам себя
не помнит от радости. Пусти сейчас -- впе­ред машины побежит".
     -- Я представляю, что там сейчас будет! -- кричал из ку­зова Саша.
     Девушка так и покатилась со смеху.
     "Нет, люди все-таки ненормальными  становятся в это время", --  сердито
думал Пашка.
     Дождь припустил сильнее.
     -- Саша! Как ты там?!
     -- Порядок! На борту порядок!
     -- Скажи ему --  там под баллоном брезент  есть -- пусть  накроется, --
сказал Пашка.
     Девушка чуть не вывалилась из кабины.
     -- Саша! Саш!.. Под баллоном какой-то брезент!.. На­кройся!
     -- Хорошо! Спасибо!
     --  На здоровье,  --  сказал Пашка, закурил и  задумался,  всматриваясь
прищуренными глазами в дорогу.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Кляуза

     Опыт документального рассказа

     Хочу  попробовать  написать  рассказ,  ничего  не выдумы­вая. Последнее
время мне нравятся  такие  рассказы -- невы­думанные. Но вот только  начал я
писать, как сразу  запнул­ся:  забыл  лицо  женщины,  про  которую  собрался
рассказать. Забыл! Не ставь я  такой задачи -- написать только так, как было
на самом  деле, --  я, не задумываясь, подробно описал бы ее внешность... Но
я-то собрался иначе. И вот не  знаю:  как теперь? Вообще, удивительно, что я
забыл ее лицо, -- я думал: буду помнить его долго-долго, всю жизнь. И вот --
забыл. Забыл даже: есть на этом лице бородавка или нету. Кажется,  есть, но,
может  быть, и нету, может  быть, это мне со  зла  кажется,  что есть. Стало
быть, лицо -- пропускаем, не помню. Помню только: не хотелось смотреть в это
лицо,   не­ловко  как-то   было  смотреть,   стыдно,  потому  видно,   и  не
за­помнилось-то. Помню еще, что немного  страшно было смотреть в  него, хотя
были мгновения, когда я, например, кричал: "Слушайте!.."  Значит, смотрел же
я в  это  лицо,  а вот -- не помню. Значит, не надо кричать и  злиться, если
хо­чешь что-нибудь запомнить. Но это так -- на будущее. И по­том: вовсе я не
хотел тогда запомнить лицо этой женщины, мы в те  минуты совершенно серьезно
НЕНАВИДЕЛИ друг друга... Что же с ненависти спрашивать! Да и теперь, если уж
говорить  всю правду,  не хочу  я вспоминать ее лицо, не хочу. Это я за ради
документальности  решил было  начать  с того:  как выглядит женщина.  Никак!
Единственное, что я хотел бы сейчас вспомнить: есть на ее лице бородавка или
нет, но и этого  не могу вспомнить. А прошло-то всего три недели!  Множество
лиц  помню с  детского возраста, пре­красно помню, мог бы подробно  описать,
если бы надо бы­ло, а тут... так, отшибло память, и все.
     Но -- к делу.
     Раз уж рассказ документальный, то и начну я с доку­мента, который сам и
написал. Написал  я его по просьбе врачей той больницы, где все случилось. А
случилось  все  ве­чером,  а  утром   я  позвонил  врачам  и   извинился  за
самоволь­ный уход из больницы и объяснил, что  случилось. А когда  позвонил,
они сказали,  что ТА женщина уже написала  на  меня ДОКУМЕНТ, и посоветовали
мне тоже написать что-то  вроде  объяснительной  записки,  что  ли. Я сказал
дрожа­щим голосом: "Конечно, напишу. Я напишу-у!.." Меня воз­мутило, что ОНА
уже успела написать! Ночью писала! Я, приняв димедрол, спал, а она  не спала
--  писала. Может,  за это уважать  надо,  но никакого чувства,  похожего на
уваже­ние (уважают же, говорят, достойных врагов!), не шевельну­лось во мне.
Я  ходил  по комнате  и только  мычал: "Мх  ты..." Не то  возмутило, что ОНА
опередила меня, а  то  -- что ОНА там  написала. Я догадывался,  что ОНА там
наворочала. Кстати, почерк ЕЕ, не  видя  его ни разу, я, мне  кажется, знаю.
Лица не  помню, не знаю, а  почерк  покажи  -- сразу сказал  бы, что это  ЕЕ
почерк. Вот дела-то!
     Я походил, помычал и сел писать.
     Вот что я написал:

     "Директору клиники пропедевтики 1-го мединститута им. Сеченова".

     Я  не знал, как надо: "главврачу" или "директору", но по­думал и решил:
лучше  --  "директору".  Если  там  "главврач",  то  он  или  она, прочитав:
"директору", подумает: "Ну уж!.."  Потому что, как ни говорите,  но директор
-- это директор.
     Я писал дальше:

     "Объяснительная записка. Хочу объяснить свой инци­дент..."

     Тут я опять остановился и с удовлетворением подумал, что в ЕЕ ДОКУМЕНТЕ
наверняка нет  слова "инцидент",  а у меня  -- вот  оно,  извольте:  резкое,
цинковое словцо, кото­рое -- и само за  себя говорит, и за меня говорит: что
я его знаю.

     "... с работником вашей больницы..."

     Тут опять вот -- "вашей". Другой бы подмахнул "Вашей", но я же понимаю,
что больница-то не лично его,  ди­ректора, а  государственная, то есть общее
достояние, поэто­му, слукавь я, польсти с этим  "Вашей", я бы  уронил себя в
глазах того же директора, он еще возьмет и подумает: "Э-э, братец, да ты сам
безграмотный". Или -- еще хуже -- поду­мает: "Подхалим". Итак:

     "Хочу объяснить свой инцидент  с работником  вашей боль­ницы  (женщина,
которая  стояла на  вахте  2  декабря 1973  го­да,  фамилию  она  отказалась
назвать, а узнавать теперь, зад­ним числом, я как-то по-человечески не могу,
ибо не считаю это свое объяснение неким "заявлением"  и не жду, и не тре­бую
никаких оргвыводов по отношению к ней), который произошел у нас 2 декабря. В
11 часов утра..."

     В  этом абзаце мне понравилось, во-первых, что "задним числом, я как-то
по-человечески не могу..." Вот это "по-че­ловечески"  мне очень понравилось.
Еще понравилось,  что  я  не требую  никаких "оргвыводов". Я  даже  подумал:
"Мо­жет, вообще  не писать?" Ведь получается, что я,  благород­ный  человек,
все  же -- пишу  на кого-то  что-то такое...  В  чем-то  таком  кого-то хочу
обвинить... Но  как  подумал, что  ОНА-то уже написала, так снова  взялся за
ручку. ОНА  не­бось не раздумывала!  И потом, что  значит --  обвинить? Я не
обвиняю, я объясняю, и "оргвыводов" не жду,  больше того, не требую  никаких
"оргвыводов", я же и пишу об этом.

     "В 11 часов утра (в воскресенье) жена пришла ко мне  с деть­ми (шести и
семи  лет),  я  спустился по  лестнице  встретить  их, но  женщина-вахтер не
пускает их. Причем я,  спускаясь по ле­стнице,  видел  посетителей с детьми,
поэтому,  естественно, выразил недоумение -- почему она не пускает? В  ответ
услы­шал какое-то злостное -- не объяснение даже  --  ворчание: "Ходют тут!"
Мне со  стороны  умудренные  посетители  тихонько подсказали: "Да  дай ты ей
пятьдесят копеек,  и все  будет  в  порядке". Пятидесяти копеек  у  меня  не
случилось, кроме  того  (я  это  совершенно  серьезно  говорю),  я  не  умею
"давать": мне не­ловко. Я взял и  выразил сожаление по этому  поводу  вслух:
что у меня нет с собой пятидесяти копеек".

     Я  помню, что в это время там, в больнице, я стал нервни­чать.  "Да  до
каких пор!.." -- подумал я.

     "Женщина-вахтер тогда вообще хлопнула дверью перед  но­сом жены.  Тогда
стоявшие рядом люди  хором стали просить ее: "Да пустите  вы  жену-то, пусть
она к дежурному врачу сходит, может, их пропустят!"

     Честное слово, так и  просили все... У меня там, в  больни­це, слезы на
глаза навернулись от любви и благодарности к людям. "Ну!.." -- подумал я про
вахтершу, но  от всяческих оскорблений и громких  возмущений  я удерживался,
може­те поверить. Я же актер, я понимаю... Наоборот, я сделал "фигуру полной
беспомощности" и выразил на лице боль­шое огорчение.

     "После  этого  женщина-вахтер  пропустила  жену, так как  у нее же  был
пропуск, а  я, воспользовавшись открытой  дверью, вышел в вестибюль к детям,
чтобы они не оставались одни. Женщина-вахтер стала громко требовать, чтобы я
вернулся в палату..."

     Тут  я  не  смогу, пожалуй,  передать, как  ОНА  требовала.  ОНА как-то
механически,  не  так  уж громко, но  на  весь вес­тибюль  повторяла,  как в
репродуктор:  "Больной, вернитесь  в  палату!  Больной,  вернитесь в палату!
Больной, я кому сказала: вернитесь  сейчас же в палату!" Народу  было полно;
все смотрели на нас.

     "При этом женщина-вахтер как-то упорно, зло, гадко не хочет понять, что
я этого не  могу сделать -- уйти от  детей,  пока жена ищет дежурного врача.
Наконец она нашла дежурного врача,  и он разрешил нам войти. Женщине-вахтеру
это очень не понравилось".

     О, ЕЙ это не понравилось; да: все  смотрели  на  нас и  жда­ли, чем это
кончится,  а  кончилось,  что ЕЕ как бы отодвину­ли в сторону.  Но  и  я, по
правде сказать, радости не  испы­тал -- я чувствовал, что это еще не победа,
я понимал тогда сердцем и понимаю теперь разумом: ЕЕ победить невоз­можно.

     "Когда я проходил мимо женщины-вахтера, я услышал ее недоброе обещание:
"Я тебе  это запомню". И сказано это было  с такой  проникновенной злобой, с
такой глубокой, с  такой истинной злобой!..  Тут со  мной что-то  случилось:
меня стало мелко всего трясти..."

     Это  правда.  Не  знаю,  что такое там  со  мной случилось, но я  вдруг
почувствовал: что -- все, конец. Какой "конец", чему "конец" -- не пойму, не
знаю  и теперь, но предчувст­вие какого-то очень простого, тупого конца было
отчетли­вое.  Не  смерть  же,  в  самом  деле,  я  почувствовал  --  не   ее
при­ближение, но какой-то КОНЕЦ... Я тогда повернулся к НЕЙ и сказал: "Ты же
не  человек".  Вот  -- смотрел же я на НЕЕ!  -- а лица не  помню. Мне  тогда
показалось, что  я  ска­зал --  гулко, мощно,  показалось,  что  я  чуть  не
опрокинул ЕЕ этими словами. Мне  на миг самому сделалось страшно, я поскорей
отвернулся и  побежал  догонять своих  на лестни­це. "О-о!..  -- думал я про
себя. -- А вот -- пусть!.. А то толь­ко и  знают, что  грозят!" Но тревога в
душе осталась, смут­ная какая-то  жуть... И правая рука дергалась -- не вся,
а большой палец, у меня это бывает.

     "Я никак не мог  потом успокоиться в течение всего  дня. Я просил жену,
пока  она находилась  со  мной, чтобы она взяла такси -- и я уехал бы отсюда
прямо сейчас. Страшно и про­тивно стало жить, не могу собрать воедино мысли,
не могу  до­казать себе, что это --  мелочь. Рука  трясется, душа трясет­ся,
думаю: "Да отчего  же такая сознательная, такая в нас  осмысленная злость-то
?"  При этом  -- не хочет видеть, что со мной  маленькие  дети, у них  глаза
распахнулись от ужаса,  что "на их папу кричат", а я ничего не могу сделать.
Это ужасно, я и хочу сейчас, чтобы вот эта-то мысль стала  бы понятной: жить
же противно, жить неохота, когда мы такие.
     Вечером того же дня (в шесть часов вечера) ко мне  прие­хали из Вологды
писатель  В. Белов и секретарь Вологодско­го  отделения Союза писателей поэт
В. Коротаев. Я знал  об их  приезде (встреча эта  деловая), поэтому  заранее
попросил  моего  лечащего врача  оставить пропуск на них. В шесть ча­сов они
приехали -- она не пускает. Я опять вышел... Она там зло орет на них. Я тоже
зло  стал  говорить, что  --  есть же пропуск!..  Вот  тут-то  мы  все  трое
получили..."

     В вестибюле в  то время было еще двое  служителей -- ОНА, видно, давала
им урок "обращения", они с интересом смотрели. Это было, наверно, зрелище. Я
хотел рвать  на  се­бе  больничную  пижаму, но почему-то не рвал,  а  только
ис­терично и как-то неубедительно выкрикивал,  показывая ку­да-то рукой: "Да
есть же  пропуск!..  Пропуск же!.." ОНА,  подбоченившись,  с  удовольствием,
гордо, презрительно -- и  все же лица не помню,  а помню, что презрительно и
гор­до  --  тоже кричала: "Пропуск  здесь -- я!" Вот уж мы беси­лись-то!.. И
ведь  мы,  все  трое, --  немолодые люди, повида­ли  всякое,  но как  же  мы
суетились,  господи!  А  она  кричала:  "А то -- побежа-али!..  К  дежурному
вра-чу-у!..  -- это  ОНА мне. -- Я побегаю! Побегаю тут!.. Марш на место! --
это  опять мне.  -- А то завтра же вылетишь отсудова!" Эх, тут мы снова, все
трое,  -- возмущаться,  показывать, что мы тоже  за­коны знаем!  "Как это --
"вылетишь"?! Как  это! Он  боль­ной!.."  --  "А  вы --  марш  на улицу!  Вон
отсудова!.."
     Так мы там упражнялись в пустом гулком вестибюле.

     "Словом,  женщина-вахтер  не впустила моих товарищей ко  мне, не дала и
там поговорить и стала их выгонять. Я попро­сил, чтобы они нашли такси..."

     Тут наступает  особый момент в наших  с НЕЙ отношени­ях. Когда товарищи
мои  ушли ловить такси, мы замолчали...  И стали смотреть друг на друга: кто
кого пересмотрит.  И еще раз хочу сказать -- боюсь, надоел  уж с этим --  не
помню ЕЕ лица, хоть убей. Но отлично помню -- до сих пор это чувст­вую, -- с
какой враждебностью,  как презрительно ОНА  не  верила,  что я  вот так  вот
возьму и уеду.  Может, у НЕЙ  дра­ма какая была в жизни, может, ЕЙ много раз
заявляли  вот так же: возьму и сделаю!.. А не делали, она обиделась на ве­ки
вечные, не знаю, только ОНА прямо смеялась и особо как-то ненавидела меня за
это трепаческое заявление  --  что  я уеду. Мы еще  некоторое время смотрели
друг  на друга... И я пошел к выходу. Тут было отделился от стенки  какой-то
мужчина и сказал:  "Э-э, куда  это?"  Но я  нес  в  груди  огром­ную  силу и
удовлетворенность. "Прочь с дороги!" --  сказал я, как Тарас Булъба. И вышел
на улицу.
     Был морозец, я в тапочках, без шапки... Хорошо,  что  больничный костюм
был темный, а без шапок многие хо­дят... Я боялся, что таксист, обнаружив на
мне  больничное,  не  повезет.  Но  было  уже  и темновато.  Я беспечно,  не
торо­пясь,  стараясь  не  скользить  в тапочках, чтобы  тот  же  таксист  не
подумал, что я пьяный, пошагал  вдоль тротуара, огля­дываясь назад,  как это
делают люди, которые хотят взять такси. Я  шел и  думал: "У меня же ведь еще
хроническая пневмония...  Я же прямо горстями нагребаю в грудь воспа­ление".
Но  и тут  же с  необъяснимым  упорством  и злым удовлетворением  думал:  "И
пусть".
     А друзья  мои в другом месте тоже ловили  такси. На мое счастье я скоро
увидел зеленый огонек...
     Все  это я  и рассказал  в "Объяснительной  записке".  И ко­гда  кончил
писать, подумал: "Кляуза, вообще-то..." Но тут же сам себе с дрожью в голосе
сказал:
     -- Ну, не-ет!
     И послал свой ДОКУМЕНТ в больницу.
     Мне  этого  показалось мало: я попросил  моих вологод­ских  друзей тоже
написать ДОКУМЕНТ и направить  туда же. Они написали,  прислали мне, так как
точного адреса больницы не знали. Я этот их ДОКУМЕНТ в больницу не послал --
я  и про свою-то "Объяснительную записку" сожа­лею теперь, -- а  подумал: "А
напишу-ка я документальный рассказ! Попробую, по крайней мере. И приложу оба
ДО­КУМЕНТА".
     Вот -- прикладываю и их ДОКУМЕНТ.

     г. Москва, ул. Погодинская,
     клиника пропедевтики, Главному врачу

     Настоящим письмом обращаем Ваше  внимание на  следую­щий возмутительный
случай, происшедший в клинике 2 декаб­ря в период  с 18 до 19 часов. Приехав
из  другого  города  по  делам, связанным  с  писательской  организацией, мы
обратились к дежурной с просьбой разрешить свидание с находившимся в клинике
Шукшиным  В.  М.  Вначале  дежурная  разрешила  свида­ние и  порекомендовала
позвонить на  этаж. Но, узнав фамилию  больного,  вдруг переменила решение и
заявила: "К нему  я вас не пущу". На  вопрос "почему?" --  она не ответила и
вновь  надмен­но  и грубо заявила, что  "может сделать,  но не сделает", что
"другим  сделает, а нам не  сделает". Такие действия для нас были совершенно
непонятны,  тем  более  что во  время наших  объяснений  входили и  выходили
посетители, которым дежур­ная демонстративно разрешала свидания. Один из них
благо­дарил  дежурную весьма своеобразно,  он сказал, уходя: "Завтра с  меня
шоколадка" (мы не предполагали, что в столичной кли­нике  может существовать
такая форма благодарности, и шо­коладом не запаслись).
     В.М.  Шукшин,  которому  сообщили  о  нашем   приходе  другие  больные,
спустился с этажа и спросил дежурную, почему она не разрешает свидание, хотя
у нас выписан пропуск.  Она ответила  грубым криком  и оскорблением.  Она не
разрешила нам даже  поговорить с  В.М. Шукшиным  и выгнала из  вестибюля. На
вопрос,  каковы ее имя и  фамилия, она не ответила и дема­гогически заявила,
что мы  пьяны.  Разумеется, это была заве­домая  ложь и ничем  не  прикрытое
оскорбление.
     Считаем,  что подобные люди из числа  младшего медицин­ского  персонала
позорят   советскую  медицину,  и   требуем   при­нять  административные   и
общественные меры в отношении медработника,  находившегося  на  дежурстве во
второй полови­не дня 2 декабря с. г.

     Ответственный секретарь Вологодской
     писательской организации В. Коротаев.
     Писатель В. Белов.

     И -- число и подписи.
     ...Прочитал сейчас все это... И думаю: "Что с нами про­исходит?"


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Коленчатые валы

     В самый разгар уборочной в колхозе "Заря коммунизма" вышли из строя две
автомашины  --  полетели  коленчатые  ва­лы.  Шоферы  второпях недосмотрели,
залили в картеры  гряз­ное масло -- шатунные вкладыши поплавились. Остальное
доделали головки шатунов.
     Запасных  коленчатых  валов  в  РТС  не  было,  а  ехать  в  об­ластной
сельхозснаб -- потерять верных три дня.
     Колхозный  механик Сеня Громов, сухой  маленький че­ловек,  налетел  на
шоферов соколом.
     -- До-д-д-доигрались?! -- Сеня заика