плечо. Стало жарко. Жаром пышет в лицо дорога.
     --  ... Семисит  семь, семисит  восемь,  семисит  девять...  --  шепчет
Ванька.
     Идут.
     -- Притомился? -- спрашивает мать.
     --  Еще  малость...  Девяносто  семь,  девяносто  восемь...  --  Ванька
прикусил  губу  и  отчаянно  швыркает носом.  -- Девя­носто девять,  сто! --
Ванька сбросил с плеча березку и с удовольствием вытянулся прямо на дороге.
     Мать поднимает его.  Сидят на березке рядом. Ваньке очень хочется лечь.
Он предлагает:
     -- Давай сдвинем обои березки вместе,  и я на них лягу, если  уж так ты
боишься, что я захвораю.
     Мать тормошит его, прижимает к теплой груди.
     -- Мужичок  ты  мой маленький, мужичок... Потерпи ма­ленько. Большую мы
тебе срубили. Надо было поменьше.
     Ванька молчит. И молчит Ванькина гордость.
     Мать думает вслух:
     -- Как теперь наша Талюшка там?.. Плачет, наверно?
     -- Конечно,  плачет, -- говорит Ванька. Он  эту Талюшку изучил как свои
пять пальцев.
     Еще некоторое время сидят.
     -- Отцу нашему тоже трудно там, -- задумчиво говорит мать. -- Небось  в
снегу сидят, сердешные... Хоть бы уж зи­мой-то не воевали.
     -- Теперь уж не остановются, -- поясняет  Ванька. -- Раз начали  --  не
остановются, пока фрицев не разобьют.
     Еще с минуту сидят.
     -- Отдохнул?
     -- Отдохнул.
     -- Пошли с Богом.
     Было уже совсем темно, когда пришли домой.
     Наташка не плакала.  Она  наложила в  блюдце  сырых пельменей,  сняла с
печки  две куклы и усадила их перед блюд­цем. Одну  куклу посадила несколько
дальше, а второй, та, что ближе, говорила ласково:
     -- Ешь, доченька моя милая, ешь! А этому лоботрясу мы не дадим сегодня.
     ... Ванька с матерью  быстро распилили березки; Ванька впотьмах доколол
чурбаки, а мать в это время затопила каме­лек.
     Потом Ванька с Наташкой сидят перед камельком.
     Огонь весело гудит в печке; пятна света, точно маленькие желтые котята,
играют  на  полу. Ванька  блаженно молчит.  Наташка  пристроилась у него  на
коленях и тоже молчит. По избе  голубыми волнами разливается ласковое тепло.
Наташ­ку клонит ко сну. Ваньку тоже. А в чугунке еще только-толь­ко начинает
"ходить" вода.  Мать кроит  на  столе  материю, время  от  времени  окликает
ребятишек и рассказывает:
     -- Вот придет Новый год, срубим мы себе елочку,  хоро­шенькую елочку...
Таля, слышишь? Не спите, милые мои. Вот срубим мы эту  елочку, разукрасим ее
всякими шишками да игрушками, всякими зайчиками --  до  того она у нас будет
красивая...
     Ванька хочет слушать, но кто-то осторожно берет его за плечи и валит на
пол. Ванька  сопротивляется,  но  слабо. Голос матери  доносится  откуда-то,
издалека. Кажется Вань­ке, что они опять в лесу, что  лежит Ванька в снегу и
помал­кивает. Странно, что в снегу тепло.
     ...  Разбудить  их,  наверно,  было нелегко.  Когда  Ванька  всплыл  из
тягучего сладкого сна на поверхность, мать гово­рила:
     -- ... Это что же за сон такой, обломон... сморил моих че­ловечков. Ух,
он сон какой!..
     Ванька, покачиваясь, идет к столу.
     В тарелке на  столе дымят пельмени, но теперь  это уже не волнует. Есть
не хочется. Наташка та  вообще не  хочет просы­паться. Хитрая,  как та лиса.
Мать полусонную усаживает ее за  стол. Она чихает и норовит устроиться спать
за столом. Мать смеется. Ванька тоже улыбается. Едят.
     Через несколько минут Ванька объявляет, что наелся до отказа.
     Но мать заставляет есть еще.
     -- Ты же себя обманываешь -- не кого-нибудь, -- говорит она.
     ...  После ужина Ванька стоит перед  матерью  и спит,  све­сив  голову.
Материны теплые руки  поворачивают  Ваньку:  полоска клеенчатого  сантиметра
обвивает Ванькину грудь, шею  -- ему шьется новая рубаха. Сантиметр холодный
-- Ванька ежится.
     Потом  Ванька лезет на полати  и,  едва коснувшись  по­душки, засыпает.
Наташка тоже спит. В одной руке у нее за­жат пельмень.
     В  самый  последний  момент  Ванька слышит  стрекот  швейной машинки --
завтра он пойдет в школу в новой рубахе.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Дебил

     Анатолия   Яковлева  прозвали  на   селе  обидным,  дурац­ким  каким-то
прозвищем --  "Дебил". Дебил  -- это так про­звали в школе его сына, Ваську,
второгодника, отпетого  шалопая. А  потом это словцо  пристало и  к  отцу. И
ничего  с  этим не  поделаешь -- Дебил и  Дебил.  Даже  жена сгоряча,  когда
ругалась, тоже обзывала  --  Дебил.  Анатолий психовал, один  раз "приварил"
супруге, сам испугался и долго ласко­во объяснял ей, что Дебил --  так можно
называть  только ду­рака-переростка,  который учиться  не хочет,  с  которым
учи­теля мучаются. "Какой  же я Дебил, мне уж сорок лет скоро! Ну?.. Лапочка
ты моя, синеокая ты моя... Свинцовой при­мочкой надо -- глаз-то. Купить?"
     Так довели мужика с этим Дебилом, что он поехал в го­род, в райцентр, и
купил в универмаге шляпу. Вообще, он давненько приглядывался  к шляпе. Когда
случалось бывать в городе, он обязательно заходил  в отдел,  где продавались
шляпы, и подолгу там ошивался. Хотелось купить шляпу! Но...  Не то что денег
не было, а -- не  решался. Засмеют де­ревенские: они  нигде не бывали, шляпа
им в диковинку. Анатолий же  отработал на Севере по вербовке пять  лет и два
года  отсидел  за нарушение паспортного  режима -- он жизнь видел; знал, что
шляпа украшает умного человека. Кроме то­го,  шляпа шла к его широкому лицу.
Он походил в ней на культурного китайца. Он на Севере носил летом шляпу, ему
очень нравилось, хотелось даже говорить с акцентом.
     В этот свой приезд в город, обозлившись и, вместе, об­ретя покой, каким
люди  достойные, образованные  охраня­ют себя  от  насмешек,  Анатолий купил
шляпу. Славную такую, с лентой, с продольной луночкой по верху, с вмятинками
-- там, где пальцами браться. Он их перемерил у прилавка уйму. Осторожненько
брал  тремя пальцами  шля­пу,  легким движением насаживал ее, пушиночку,  на
голо­ву и  смотрелся в круглое зеркало. Продавщица, молодая, бледнолицая, не
выдержала, заметила строго:
     -- Невесту,  что ли, выбираете? Вот  выбирает, вот  вы­бирает,  глядеть
тошно.
     Анатолий спокойно спросил:
     -- Плохо ночь спали?
     Продавщица  не  поняла. Анатолий прикинул  еще пароч­ку  "цивилизейшен"
(так он про  себя называл шляпы), по­гладил их атласные подкладки,  повертел
шляпы так, этак и лишь после того, отложив одну, сказал:
     --  Невесту, уважаемая, можно не выбирать: все равно ошибешься. А шляпа
-- это продолжение  человека. Деталь. Поэтому я  и выбираю. Ясно? Заверните,
--  Анатолий  порадовался,  с  каким  спокойствием,  как умно  и  тонко, без
зло­сти,  отбрил он  раздражительную продавщицу.  И  еще он за­метил:  купив
шляпу, неся ее, легкую, в коробке, он обрел вдруг уверенность,  не толкался,
не  суетился,  с достоинст­вом  переждал,  когда тупая  масса протиснется  в
дверь, и то­гда только вышел на улицу.  "Оглоеды, -- подумал он  про людской
поток в целом.  -- Куда  торопитесь? Лаяться? Пси­ховать? Скандалить  и пить
водку? Так вы же успеете! Мож­но же не торопиться".
     По дороге  он  купил  в  мебельном этажерку.  От  шоссе до дома шел  не
торопясь;  на  руке,  на  отлете, этажерочка, на голове  шляпа.  Трезвый. Он
заметил, что встречные и попе­речные смотрят на него с удивлением, и ликовал
в душе.
     "Что,  не по  зубам?  Привыкайте, привыкайте. А  то  попус­ту-то языком
молоть вы  мастера, а если какая сенсация, у вас сразу глаза на лоб. Туда же
--  обзываться! А  сами от фет­ра  онемели. А если бы  я сомбреро  надел? Да
ремешком при­стегнул бы ее к челюсти -- что тогда?"
     На  жену  Анатолия шляпа  произвела  сильное  впечатле­ние:  она  стала
квакать (смеяться) и проявлять признаки ту­пого психоза.
     -- Ой, умру! -- сказала она с трудом.
     -- Схороним,  --  сдержанно  обронил  Анатолий, устраи­вая  этажерку  у
изголовья кровати. Всем видом своим он яв­лял непреклонную интеллигентность.
     -- Ты что, сдурел? -- спросила жена.
     -- В чем дело?
     -- Зачем ты ее купил-то?
     -- Носить.
     -- У тебя же есть фуражка!
     -- Фуражку я дарю вам, синьорина, -- в коровник хо­дить.
     --  Вот идиот-то. Она  же  тебе не  идет. Получилось,  зна­ешь, что: на
тыкву надели ночной горшок.
     Анатолий  с  прищуром  посмотрел  на жену... Но интелли­гентность взяла
вверх. Он промолчал.
     -- Кто ты такой, что шляпу  напялил? -- не унималась же­на. -- Как тебе
не стыдно? Тебе, если  по-честному-то, не слесарем даже, а навоз вон на поля
вывозить, а ты -- шляпу. Да ты что?!
     Анатолий знал лагерные выражения и иногда ими поль­зовался.
     -- Шалашня! -- сказал он. -- Могу ведь смазь замастырить. Замастырить?
     --  Иди,  иди  -- покажись в деревне. Тебе же  не терпится,  я же вижу.
Смеяться все будут!..
     -- Смеется тот, кто смеется последний.
     С этими словами Анатолий вышел из дома. Правда,  не  терпелось показать
шляпу пошире, возможно даже  позво­лить  кому-нибудь  подержать в руках -- у
кого руки чистые.
     Он пошел на  речку, где по  воскресеньям торчали на берегу  любители  с
удочками.
     По-разному оценили  шляпу:  кто посмеялся, кто сказал, что  --  хорошо,
глаза от солнышка  закрывает... Кто и вовсе промолчал  --  шляпа и шляпа, не
гнездо же сорочье на го­лове. И только один...
     Его-то,  собственно,  и  хотел  видеть  Анатолий.  Он  --  это  учитель
литературы, маленький,  ехидный  человек. Глаза, как у  черта, -- светятся и
смеются. Слова не скажет  без подковырки. Анатолий подозревал, что это с его
легкой ру­ки он сделался Дебилом. Однажды они с ним повздорили.  Анатолий  и
еще двое подрядились  в  школе  провести заново  электропроводку (старая  от
известки испортилась, облезла).  Анатолий  проводил  как раз  в учительской,
когда этот ма­ленький попросил:
     -- А один конец вот сюда спустите: здесь будет настоль­ная лампа.
     -- Никаких настольных ламп, -- ответствовал Анато­лий. -- Как было, так
и будет -- по старой ведем.
     -- Старое отменили.
     -- Когда?
     -- В семнадцатом году.
     Анатолий обиделся.
     -- Слушайте... вы сильно ученый, да?
     -- Так... средне. А что?
     -- А то, что... не надо здесь острить. Ясно? Не надо.
     -- Не  буду, -- согласился учитель.  Взял конец  провода, присоединил к
общей линии и умело спустил его к столу. И привернул розетку.
     Анатолий не  глядел, как он работает, делал свое дело. А когда учитель,
довольный,  вышел из учительской, Анато­лий вывернул  розетку  и  отсоединил
конец. Тогда они и пов­здорили. Анатолий заявил, что "нечего своевольничать!
Как было, так и будет. Ясно?" Учитель сказал: "Я  хочу, чтобы яс­но было вот
здесь,  за столом.  Почему вы  вредничаете?" -- "Потому, что...  знаете?  --
нечего меня на понт брать! Ясно?  А то  ученых развелось -- не  пройдешь, не
проедешь". Поче­му-то  Анатолий невзлюбил учителя.  Почему? -- он  и  сам не
понимал. Учитель говорил вежливо, не хотел обидеть...
     Всякий раз,  когда  Анатолий  встречал учителя  на  улице,  тот  первым
вежливо  здоровался... и смотрел в  глаза Анато­лию -- прямо и  весело. Вот,
пожалуй, глаза-то эти и  не нра­вились. Вредные глаза! Нет, это он пустил по
селу "Дебила", он, точно.
     Учитель  сидел на коряжке,  смотрел  на поплавок. На  ша­ги  оглянулся,
поздоровался,  скорей  машинально...  Отвер­нулся к  своему поплавку.  Потом
опять  оглянулся... Ана­толий  смотрел  на него  сверху,  с берега.  В  упор
смотрел, снисходительно, с прищуром.
     --  Здравствуйте!  -- сказал учитель.  --  А  я смотрю:  тень  какая-то
странная на воде образовалась... Что  такое,  думаю? И невдомек мне, что это
-- шляпа. Славная шляпа! Где купили?
     --  В  городе,  --  Анатолий  и   тон  этот  подхватил  --  спокой­ный,
подчеркнуто спокойный. Он решил дать  почувствовать "ученому", что  не  боги
горшки обжигают, а дед Кузьма. -- Нравится?
     -- Шикарная шляпа!
     Анатолий спустился с бережка к коряжке, присел на корточки.
     -- Клюет?
     -- Плохо. Сколько же стоит такая шляпа?
     -- Дорого.
     -- Мгм. Ну, теперь надо беречь. На ночь надо в газетку за­ворачивать. В
сетку --  и на стенку. Иначе  поля помнутся, --  учитель посмотрел искоса --
весело -- на Анатолия, на шля­пу его...
     -- Спасибо за совет. А зачем же косяк давить? Мм?
     -- Как это? -- не понял учитель.
     --  Да вот эти вот  взгляды... косые  -- зачем? Смотреть на­до прямо --
открыто, честно. Чего же на людей коситься? Не надо.
     -- . Да... Тоже  спасибо  за совет, за  науку. Больше не  буду.  Так...
иногда почему-то хочется искоса посмотреть, черт его знает почему.
     -- Это неуважение.
     -- Совершенно верно. Невоспитанность! Учишь, учишь эти правила хорошего
тона, а  все... Спасибо, что  замечание сделали. Я  ведь тоже -- интеллигент
первого поколения только. Большое спасибо.
     -- Правила хорошего тона?
     -- Да. А что?
     -- Изучают такие правила?
     -- Изучают.
     -- А правила ехидного тона?
     -- Э-э, тут...  это  уж  природа-матушка  сама  распоряжает­ся.  Только
собственная одаренность. Талант, если хотите.
     -- Клюет!
     Учитель дернул удочку... Пусто.
     -- Мелюзга балуется, -- сказал он.
     -- Мули.
     -- Что?
     --  У  нас   эту  мелочь  зовут   мулишками.  Муль  --  рыбка   та­кая,
Ma-аленькая... Считаете, что целесообразней с удочкой сидеть, чем, например,
с книжкой?
     -- Та ну их!.. От них уж голова пухнет. Читаешь, читаешь... Надо иногда
и подумать. Тоже не вредно. Правда?
     -- Это смотря в каком направлении думать.  Можно,  на­пример, весь день
усиленно думать, а оказывается, ты об­думывал, как ловчей магазин подломить.
Или, допустим, насолить теще...
     Учитель засмеялся.
     -- Нет, в  шляпе  такие  мысли  не  придут  в  голову.  Шляпа,  знаете,
округляет мысли. А мысль про тещу -- это все-таки довольно  угловатая мысль,
с зазубринами.
     -- Ну, о чем же вы думаете? С удочкой-то?
     -- Да разное.
     -- Ну, все же?
     --  Ну, например,  думаю,  как... Вам сколько лет?  -- учи­тель  весело
посмотрел на Анатолия. Тот почему-то вспом­нил "Дебила".
     -- Сорок. А что?
     -- И мне сорок. Вам не хочется  скинуть туфли,  снять ру­башку -- и так
пройтись по селу? А?
     Анатолий стиснул зубы... Помолчал, через силу улыб­нулся.
     -- Нет, не хочется.
     -- Значит, я один  такой... Серьезно, сижу и думаю: хоро­шо бы пройтись
босиком по  селу! -- учитель  говорил иск­ренне. -- Ах, славно бы!  А вот не
пройдешь... Фигушки!
     -- Да...  --  неопределенно протянул Анатолий.  Подобрал у ног камешек,
хотел  бросить в воду, но вспомнил, что учи­тель  удит, покидал  камешек  на
ладони и положил на место. И еще сказал непонятно: -- Так-так-так...
     --  Слушайте,  -- заговорил учитель  горячо и серьезно,  --  а  давайте
скинем туфли,  рубашки и пройдемся! Какого чер­та!  Вместе. Я  один так и не
осмелюсь...  Будем говорить  о чем-нибудь,  ни на  кого  не  будем  обращать
внимания. А вы даже можете в шляпе!
     Анатолий, играя скулами, встал.
     -- Я предлагаю тогда уж и штаны снять. А то -- жарко.
     -- Ну-ну, не поняли вы меня.
     -- Все  понятно, дорогой товарищ, все понятно. Продол­жайте думать... в
таком же направлении.
     Анатолий  пошел вразвалочку  по бережку...  Отошел мет­ров  пять,  снял
шляпу, зачерпнул ею воды, напился... От­ряхнул  шляпу, надел опять на голову
и пошагал дальше. На учителя не оглянулся. Пропел деланно беспечно:

     Я ехала домо-ой,
     Я думала о ва-ас;
     Блестяща мысль моя и путалась и рвалась...

     Помолчал и сказал негромко, себе:
     -- В гробу я вас всех видел. В белых тапочках.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Демагоги

     Солнце клонилось к закату. На воду  набегал ветерок, пригибал на берегу
высокую траву, шебаршил в кустарнике. Камнем,  грудью вперед, падали на воду
чайки, потом взмы­вали вверх и тоскливо кричали.
     Внизу, под обрывистым берегом, плескалась в вымоинах вода. Плескалась с
таким звуком, точно кто ладошками при­шлепывал по голому телу.
     Вдоль  берега шли двое: старик и малый лет  десяти -- Петька. Петька до
того белобрыс, что кажется:  подуй ветер сильнее, и волосы  его облетят, как
одуванчик.
     Старик нес на плече свернутый сухой невод.
     Петька  шел  впереди,  засунув руки  в карманы штанов, по­сматривал  на
небо. Время от времени сплевывал через зубы.
     Разговаривали.
     -- ... Я ему на это отвечаю, слышь: "Милый, говорю, че­ловек! Ты  мне в
сыны три раза годишься, а ты со мной так разговариваешь". -- Старик подкинул
на  плече невод. Он страдал глухотой, поэтому говорил громко,  почти кричал.
--  "Ты, конечно,  начальство!..  Но для  меня ты  --  ноль без па­лочки.  Я
охраняю государственное учреждение, и ты на меня не ори, пожалуйста!"
     -- А он что? -- спросил Петька.
     -- А?
     -- А он что на это?
     -- Он? "А я, -- говорит, -- на тебя вовсе не  ору". Тогда я ему на это:
"Как же ты  на меня не орешь, ежели я все слышу! Когда на меня не орут, я не
слышу".
     -- Ха-ха-ха! -- закатился Петька.
     Старик прибавил шагу, догнал Петьку и спросил, тоже улыбаясь:
     -- Чего ты?
     -- Хитрый ты, деда!
     -- Я-то? Меня если кто обманет, тот  дня не  проживет. Я сам кого  хошь
обману. И я тебе так скажу...
     Под обрывом, в затоне, сплавилась большая рыбина; по воде пошли круга.
     Петька замер.
     -- Видал?
     Старик тоже остановился.
     -- Здесь рыбешка имеется, -- негромко сказал он. -- Только коряг много.
     Петька как зачарованный смотрел на воду
     -- Вот такая, однако! -- Он показал руками около метра.
     -- Талмешка... Тут переметом. Или лучить. Неводом тут нельзя -- порвешь
только.  --  Старик  тоже  смотрел  на   воду.  Он  был  длинный,  сухой,  с
благообразным, очень опрятным свежим лицом. Глаза молодые и умные.
     Еще сплавилась одна рыбина, опять по воде пошли круги.
     -- Ох  ты! -- тихонько воскликнул Петька  и  глотнул  слюну.  -- Может,
попробуем?
     -- А? Нет, порвем невод, и все. Я  тебе точно говорю. Я эти места знаю.
Здесь одна девка утонула. Раньше еще, когда я молодой был.
     Петька посмотрел на старика.
     -- Как утонула?
     -- Как...  Нырнула и запуталась  волосами в коряге. У  нее  косы сильно
большие были.
     Помолчали.
     -- Деда, а  почему так бывает: когда человек утонет, он лежит на дне, а
когда пройдет время, он выплывает наверх. Почему это?
     -- Его раздувает, -- пояснил дед.
     -- Ее нашли потом?
     -- Кого?
     -- Девку ту.
     -- Конечно. Сразу нашли...  Вся деревня, помню, смот­реть сбежалась. --
Дед помолчал и добавил задумчиво: -- Она красивая была... Марья Малюгина.
     Петька глядел на воду, в которой притаилась страшная коряга.
     -- Она здесь лежала? -- Петька показал глазами на берег.
     -- Где-то здесь. Я уже забыл теперь. Давно это было.
     Петька еще некоторое время смотрел на воду.
     --  Жалко  девку, --  вздохнул  он. -- Ныряет  в воду, и  косы зачем-то
распускать. Вот дуреха!
     -- А?
     -- Я про Марью.
     -- Хорошая девка была. Шибко уж красивая.
     Шумела  река,  шелестел  в  чаще  ветер. Вода у берегов  по­розовела --
солнце  садилось за  далекие горы.  Посвежело. Ве­тер  стал  дергать по воде
сильнее. Река наершилась рябью.
     -- Пошли,  Петра.  Ветер подымается. К  ночи  большой  бу­дет: с севера
повернул.
     Петька, не вынимая рук из карманов, двинулся дальше.
     -- Северный ветер холодный. Правильно?
     -- Верно.
     -- Потому что там Северный Ледовитый океан.
     Дед промолчал на это замечание внука.
     -- Деда, а знаешь, почему наша  речка  летом разливается? Другие весной
-- нормально, а наша в середине лета. Знаешь?
     -- Почему?
     -- Потому что она берет начало в горах. А снег, сам пони­маешь, в горах
только летом тает.
     -- Это вам учительша все