обрысый.
     --  А мы сделаем!  -- напористо заговорил Гринька. -- Тут доктор добрый
такой  старик,  я его попрошу, он  сделает. А? Скажем, что ты  захворала, он
бюллетень выпишет.
     --  Приду.  --  Девушка  улыбнулась.  --  Обязательно  приду.  Принести
чего-нибудь?
     -- Ничего не надо!
     -- Тут хорошо кормят, -- опять вставил белобрысый.  --  Я уж на что  --
вон какой, и то мне хватает.
     -- Я какую-нибудь книжку интересную принесу.
     -- Книжку -- это да, это можно. Желательно про любовь.
     -- Хорошо. Итак, что же вас заставило броситься к ма­шине?
     Гринька мучительно задумался.
     -- Не знаю, -- сказал он. И виновато посмотрел на де­вушку.  -- Вы сами
напишите чего-нибудь, вы же умеете. Что-нибудь  такое... -- Гринька покрутил
растопыренными паль­цами.
     --  Вы,  очевидно,  подумали,  что  если   бочки  взорвутся,  то  пожар
распространится дальше -- на цистерны. Да?
     -- Конечно!
     Девушка записала.
     -- А ты же сказала, что уезжаешь завтра. Как же ты при­дешь? -- спросил
вдруг Гринька.
     -- Я как-нибудь сделаю.
     В палату вошел доктор.
     -- Девушка милая, сколько вы обещали пробыть? -- спросил он.
     -- Все, доктор, ухожу. Еще два вопроса... Вас зовут Гри­горий?
     -- Малюгин Григорий Степаныч... -- Гринька взял руку девушки, посмотрел
ей прямо в глаза. -- Приди, а?
     --  Приду.  -- Девушка  ободряюще улыбнулась. Огляну­лась  на  доктора,
нагнулась  к  Гриньке  и  шепнула:  -- Только бюллетень у  доктора  не  надо
просить. Хорошо?
     -- Хорошо. -- Гринька ласково смотрел на девушку.
     -- До свиданья. Поправляйтесь. До свиданья, товарищи!
     Девушку все проводили добрыми глазами.
     Доктор подошел к Гриньке.
     -- Как дела, герой?
     -- Лучше всех.
     -- Дай-ка твою ногу.
     -- Доктор, пусть она придет завтра, -- попросил Гринька.
     --  Кто?   --  спросил  доктор.  --  Корреспондентка?  Пусть  приходит.
Влюбился, что ли?
     -- Не я, а она в меня.
     Смешливый доктор опять засмеялся:
     --  Ну,  ну...  Пусть приходит, раз  такое  дело. Веселый ты  парень, я
погляжу.
     Он посмотрел Гринькину ногу и ушел в другую палату.
     -- Думаешь, она придет? -- спросил белобрысый Гриньку.
     -- Придет, -- уверенно сказал Гринька. -- За мной не такие бегали.
     --  Знаю я этих корреспондентов. Им лишь  бы  расспро­сить. Я в прошлом
году сжал много,  --  начал  рассказывать белобрысый,  --  так ко  мне  тоже
корреспондента  подослали. Я ему три часа про свою жизнь рассказывал. Так он
мне даже пол-литра не  поставил. "Я, -- говорит, -- непьющий", то-се,  начал
вилять.
     Гринька смотрел в потолок, не слушал белобрысого. Думал о чем-то. Потом
отвернулся к стене и закрыл глаза.
     -- Слышь, друг! -- окликнул его белобрысый.
     -- Спит, -- сказал человек  с "самолетом". -- Не буди,  не надо.  Он на
самом деле что-то совершил.
     -- Шебутной  парень,  --  похвалил  белобрысый. --  В ар­мии  с  такими
хорошо.
     Гринька  долго  лежал,  слушал разговоры  про  разные  под­виги,  потом
действительно заснул. И приснился ему такой сон.
     Будто он в какой-то незнакомой избе -- нарядный, в хро­мовых сапогах, в
плисовых штанах -- вышел на круг, поднял руку и сказал: "Ритмический вальс".
     Гринька,  когда  служил  в   армии,  все  три  года  учился  тан­цевать
ритмический вальс и так и не научился -- не смог.
     И вот будто пошел он по кругу, да так здорово пошел --  у самого сердце
радуется. И он знает, что на него  смотрит де­вушка-корреспондентка.  Он  не
видел ее, а знал, чувствовал, что стоит она в толпе и смотрит на него.
     Проснулся он оттого, что кто-то негромко позвал его:
     -- Гриньк...
     Гринька  открыл  глаза  --  на  кровати  сидит  мать,  вытирает  концом
полушалка слезы.
     -- Ты как тут? -- удивился Гринька.
     -- Сказали мне... в сельсовете. Как же это получилось-то, сынок?
     -- Ерунда, не плачь. Срастется.
     -- И вечно тебя несет куда-то, дурака. Никто небось не побежал...
     -- Ладно, -- негромко перебил Гринька. -- Начинается.
     Мать полезла в мешочек, который стоял у ее ног.
     -- Привезла тут  тебе... Ешь  хоть теперь больше. Господи, Господи, что
за наказание такое! Что-нибудь да не так. -- Потом мать посмотрела на других
больных, склонилась к сы­ну, спросила негромко: -- Деньжонок-то нисколько не
дали?
     Гринька сморщился,  тоже мельком глянул  на  товарищей  и тоже негромко
сказал:
     -- Ты чо? Ненормальная какая-то...
     --  Лежи, лежи...  нормальный!  -- обиделась мать.  И  опять полезла  в
торбочку и  стала вынимать  оттуда шанежки  и пи­рожки. -- Изба-то завалится
скоро... Нормальный!..
     -- Все, на эту тему больше не реагирую, -- отрезал Гринька.
     На  другой день Гриньке  принесли газету, где была не­большая заметка о
нем.  В  ней   рассказывалось,  как   он,   Гринька,  рискуя  жизнью,   спас
государственное  имущество.  Называ­лась  заметка  "Мужественный  поступок".
Подпись: "А. Сильченко".
     Гринька прочитал заметку и спрятал газету под подушку.
     -- Не в этом же дело, -- проворчал он.
     А.  Сильченко не  пришла. Гринька ждал ее  два  дня,  потом  понял:  не
придет.
     -- Не уважаю стиляг, -- сказал он белобрысому.
     Тот поддакнул:
     -- Я их вообще не перевариваю.
     Гринька вынул из тумбочки лист бумаги и спросил детину:
     -- Стихи любишь?
     -- Нет, -- признался тот.
     -- Надо любить, -- посоветовал Гринька, -- вот слушай:

     Мечтал ли в жизни я когда
     Стать стихотворцем и поэтом;
     Двадцать пять лет из-под пера не шла строка,
     А вот сейчас пишу куплеты.

     Белобрысый слушал нахмурившись.
     -- Ну как? -- спросил Гринька.
     -- Ничего, -- похвалил детина. -- Это кому ты?
     Гринька промолчал на это. Положил  лист на  тумбочку,  взял  карандаш и
стал смотреть в потолок.
     -- Поэму  буду сочинять, --  сказал он. --  Про  свою  жизнь. Все равно
делать нечего.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





И разыгрались же кони в поле

     И разыгрались же кони в поле,
     Поископытили всю зарю.
     Что они делают?
     Чью они долю
     Мыкают по полю?
     Уж не мою ль?

     Тихо в поле.
     Устали кони...
     Тихо в поле --
     Зови, не зови.
     В сонном озере, как в иконе, --
     Красный оклад зари.

     Минька учился  в Москве на артиста. Было начало лета. Сдали экзамен  по
мастерству. Минька шел  в  общежитие, перебирал в памяти  сегод­няшний день.
Показался он хорошо, даже отлично. На душе было легко. Мерещилась черт знает
какая судьба -- красивая. Силу он в себе чуял большую.
     "Прочитаю за  лето двадцать книг по искусству, -- думал он, -- измордую
классиков, напишу для себя пьесу из кол­хозной жизни -- вот тогда поглядим".
     В общежитии его ждал отец, Кондрат Лютаев.
     Кондрат ездил на курорт и по пути завернул к сыну. И  те­перь  сидел на
его кровати  --  большой,  загоревший,  в  босто­новом костюме,  -- ждал. От
нечего делать смотрел  какой-то  иностранный  журнал с картинками.  Слюнявил
губой толс­тый прокуренный палец и перелистывал гладкие тоненькие  страницы.
Когда попадались голые  женщины, он вниматель­но  разглядывал  их,  поднимал
массивную  голову и  смотрел на одного из Минькиных товарищей, который лежал
на  своей кровати  и  читал. Подолгу смотрел, пристально. Глаза  у  Кондрата
неожиданно голубые -- как  будто не  с этого лица. Он  точно хотел  спросить
что-то, но  не  спрашивал. Опять  слюня­вил  палец и осторожно переворачивал
страницу.
     Кондрат Лютаев  лет  семь  уж был  председателем большу­щего  колхоза в
степном Алтае. Дело поставил  крепко, его хвалили, чем Кондрат в душе сильно
гордился. В прошлом году, когда  Минька, окончив десятилетку, ни с того ни с
сего заявил, что едет учиться  на артиста, они  поругались. Кондрат не понял
сына, хотя честно  пытался понять.  "Да  ты спроси у  меня-а! --  орал тогда
Кондрат  и стучал  себя в грудь огром­ным, как чайник, кулаком. -- Ты у меня
спроси:  я  их видел-перевидел, этих артистов! Они  к  нам на фронте  каждую
неде­лю приезжали. Все  -- алкоголики! Даже бабы. И трепачи".  Минька уперся
на своем, и они разошлись. Минька удивился, увидев отца.
     Кондрат криво усмехнулся, отложил в сторону журнал.
     Поздоровались за руку. Обоим было малость неловко.
     -- Ну, как ты здесь? -- спросил Кондрат.
     -- Нормально.
     Некоторое время молчали.
     -- Тут у вас выпить-то хоть можно? --  спросил Кондрат,  оглядываясь на
другого студента.
     Тот понял это по-своему:
     -- Сейчас займем где-нибудь... Завтра стипуха.
     Кондрат даже покраснел.
     --  Вы что, сдурели! Я ж не в том смысле! Я, мол, не попа­дет вам, если
мы тут малость выпьем?
     --  Вообще-то не  положено, -- сказал Минька и улыбнул­ся. Странно было
видеть  отца растерянным  и в  новом ши­карном костюме. -- В  исключительных
случаях только...
     --  Ну  и  пошли!  --  Кондрат  поднялся.  --  Скажете потом,  что  был
исключительный случай.
     Пошли в магазин.
     Кондрат  чего-то растрогался, начал брать все подряд: колбасу  дорогую,
коньяк, шпроты...  Рублей на сорок всего. Минька пытался  остановить его, но
тот только говорил сер­дито: "Ладно, не твое дело".
     А   когда  шли   из  магазина,  разговорились.  Неловкость  по­маленьку
проходила. Кондрат обрел обычный свой -- снис­ходительный -- тон.
     -- Не забывай, когда знаменитым станешь, артист... За­будешь небось?
     -- Что за глупости! Кого забуду?..
     --  Брось...  Не  ты первый, не  ты  последний.  Надо,  правда,  сперва
знаменитым стать... А?
     -- Конечно.
     Выпили вчетвером -- пришел еще один товарищ Миньки.
     Кондрат  раскраснелся,  снял  свой  бостоновый пиджак  и  сразу  как-то
раздался  в ширину -- под тонкой рубашкой уга­дывалось крупное, могучее  еще
тело.
     -- Туго приходится? -- расспрашивал он ребят.
     -- Ничего...
     --  Вижу, как  ничего...  Выпить даже нельзя, когда захо­чешь. Тоскливо
небось  так жить? Другой раз с девкой  бы прошелся, а тут  --  книжки читать
надо. А?
     Ребята смеялись; им стало хорошо от коньяка. Минька радовался, что отец
пошел открыто на мировую.  Может, кто  ему втолковал на курорте, что не  все
артисты алкоголики. И что не пустое это дело, как он думал.
     -- А я считаю -- правильно! -- басил Кондрат. -- Раз при­ехали учиться,
учитесь. Девки  от вас никуда не уйдут. И пить тоже еще рано -- сопли еще по
колена... Я на  Миньку  в прошлом  году обиделся...  Я  снимаю  свой  упрек,
Митрий. Учи­тесь. А если, скажем, у вас после окончания не будет полу­чаться
насчет работы, приезжайте  ко мне,  будете работать  в  клубе. Минька знает,
какой у меня клуб -- со столбами. Чем в Москве-то ошиваться...
     -- Тять...
     -- Не то  говорю? Ну ладно, ладно... Вы же ученые, я забыл. А хозяйство
у меня!.. Вон Минька знает...
     Потом Кондрат и Минька пошли  на выставку -- ВДНХ. Минька вспомнил свой
экзамен, и ему стало вдвойне хо­рошо.
     -- Вот ты, например, человек, -- заговорил  он, слегка по­шатываясь. --
И мне  сказали, что тебя надо сыграть.  Но  ведь ты -- это  же  не я, верно?
Понимаешь?
     -- Понимаю. -- Кондрат шел ровно, не шатался. -- Тут дурак поймет.
     -- Значит, я должен  тебя изучить:  характер твой, повадки,  походку...
Все выходки твои, как у нас говорят.
     -- А то ты не знаешь?
     -- Я к примеру говорю.
     -- Ну-ка попробуй мою походку, -- заинтересовался Кондрат.
     -- Господи! -- воскликнул Минька. -- Это ж пустяк! -- Он вышел вперед и
пошел,  как отец,  --  засунув  руки  в  карма­ны  брюк,  чуть раскачиваясь,
неторопливо, крепко чувствуя под ногой землю.
     Кондрат оглушительно захохотал.
     -- Похоже! -- заорал он.
     Прохожие оглянулись на них.
     --  Похоже ведь! --  обратился к ним Кондрат, показывая  на  Миньку. --
Меня показывает -- как я хожу.
     Миньке стало неудобно.
     -- Молодец, -- серьезно похвалил Кондрат. -- Учись -- дело будет.
     -- Да это что!.. Это не  главное. -- Минька  был счас­тлив. -- Главное:
донести  твой  характер,  душу...   А  это,  что  я  сейчас  делал,  --  это
обезьянничанье. За это нас долбают.
     -- Пошто долбают?
     -- Потому  что это  не искусство. Искусство в том,  чтобы... Вот я тебя
играю, так?
     -- Ну.
     -- И надо, чтобы в том человеке, который в конце концов получится, были
и я и ты. Понял? Тогда я -- художник...
     --  Счас  пойдем  глянем  одного жеребца,  --  заговорил  вдруг Кондрат
серьезно. --  Жеребец на  выставке стоит образ­цовый!..  --  Он зло сплюнул,
покачал головой. -- Буяна помнишь?
     -- Помню.
     --  Приезжала  нынче комиссия  смотреть -- я  его  хотел  на  выставку.
Забраковали,  паразиты!  А седни прихожу  на ВДНХ,  смотрю: стоит образцовый
жеребец... Мне даже  нехорошо сделалось. Какой  же это  образцовый  жеребец,
мать  бы их  в душеньку! Это ж кролик против моего Буяна. Я б его кулаком  с
одного раза на коленки уронил, такого образцового.
     Минька  представил Буяна, гордого вороного жеребца, и как-то  тревожно,
тихонько,  сладко  заныло сердце. Увидел  он,  как  далеко-далеко, в  степи,
растрепав по ветру косматую гриву, носится в косяке полудикий красавец конь.
А заря на  западе -- в полнеба, как догорающий соломенный пожар, и чертят ее
-- кругами, кругами -- черные стремительные тени,  и не слышно топота  коней
-- тихо.
     -- Буяна помню, как же, -- негромко сказал Минька. -- Хороший конь.
     Кондрат долго молчал. Сощурил синие глаза и смотрел  вперед нехорошо --
зло.
     -- Я его последнее время сам выхаживал, -- заговорил он. -- Фикус ему в
конюшню поставил --  у  него там  как у не­весты в  горнице  стало. Как дите
родное  изучил его.  Заржет  черт-те  где, а  я уж слышу. Забраковали!..  --
Кондрат замол­чал. Ему было горько.
     Минька  тоже молчал. Расхотелось  говорить об искусстве,  не думалось о
славной, нарядной  судьбе артиста...  Охота стало домой. Захотелось хлебнуть
грудью  степного полынного  ветра...  Притихнуть  бы  на  теплом косогоре  и
задуматься. А в глазах опять  встала картина: несется в степи вольный  табун
лошадей, и впереди, гордо выгнув тонкую шею, летит Буян. Но удивительно тихо
в степи.
     -- Да, -- сказал он.
     -- Со всего края приезжали смотреть...
     -- Да ладно, чего уж теперь.
     Образцовый жеребец стоял  в образцовой конюшне,  за невысокой оградкой.
Косил  на людей большим  нежно-фио­летовым  глазом,  настороженно  вскидывал
маленькую голо­ву, стриг ухом.
     Остановились около него.
     -- Этот?
     --  Но.  --  Кондрат смотрел  на  жеребца,  как на  недоброго человека,
ехидные повадки которого хорошо изучил. -- Он самый.
     -- Орловский.
     -- По блату выставили.
     -- Красивый.
     -- "Красивый", -- передразнил сына Кондрат.  -- Ты уж... лучше  походки
изучай, раз не понимаешь.
     -- Чего ты? -- обиделся Минька.
     -- Ты сядь на него да пробежи верст пятьдесят -- тогда посмотри, что от
этой красоты останется.
     -- Но нельзя же сказать, что он некрасивый!
     -- Вот за эту красоту он и попал  сюда. У нас  ведь все так... Конечно,
полюбоваться можно, особенно кто не понимает ни шиша. А ты глянь! -- Кондрат
перешагнул оградку и пошел к жеребцу. Тот  обеспокоился, засучил  ногами. --
Трр, той!  -- прикрикнул Кондрат. -- Гляди сюда -- это грудь? Это воробьиное
колено, а не грудь. Он на двадцатой версте за­хрипит...
     Тут к ним подошел служитель в синем комбинезоне.
     -- Гражданин, вы зачем зашли туда?
     -- На коняку вашего любуюсь.
     -- Смотреть отсюда можно. Выйдите.
     -- А если я хочу ближе?
     -- Я же вам русским языком сказал: выйдите. Нельзя туда.
     Кондрат выразительно посмотрел на сына, вышел из ог­радки.
     -- Понял? Издаля только можно.  Потому что  знающие люди враз раскусят.
Чистая работа!
     Служитель не понимал, о чем идет речь.
     Кондрат  хотел уже уйти,  но  вдруг  повернулся к служите­лю  и спросил
совершенно серьезно:
     -- Вопрос можно задать?
     -- Пожалуйста. -- Служитель важно склонил голову набок.
     -- Этот конь -- он кто: жеребец или кобыла?
     Служитель  взялся  за  живот...  Он  хохотал от души,  как, наверно, не
хохотал давно.
     Кондрат внимательно, с грустью смотрел на него, ждал.
     -- Так ты, значит... Ха-ха-ха!..  Ой,  мама  родная! Так ты  за этим  и
ходил туда? Узнать? Ха-ха-ха!..
     -- Смотри не надсадись, -- сказал Кондрат.
     Служитель вытер глаза.
     -- Жеребец, жеребец это, дорогой товарищ.
     -- Но?
     -- Что "но"?
     -- Неужели жеребец?
     -- Конечно, жеребец.
     -- Значит, я Василиса Прекрасная.
     -- При чем тут Василиса?
     -- При том, что это не жеребец. Это -- ишак.
     Служитель рассердился.
     -- Заложил, наверно, вчера крепко? Иди похмелись.
     --  Иди сам похмелись! А не то -- съезди вон  на своем же­ребце. На нем
только в кабак и ездить.
     Служитель нашел это замечание чрезвычайно оскорби­тельным.
     -- Выйдите отсюда! Давайте, давайте... А то  сейчас мили­цию позову. --
Он тронул Кондрата за руку.
     Кондрат зашагал от конюшни. Минька -- за ним.
     -- Видел жеребца? -- Кондрат закурил, несколько  раз глубоко затянулся.
-- Приеду, пойду к той комиссии... Я  им скажу пару ласковых.  Ты  тут спиши
все данные  про этого же­ребца и пришли мне в письме. Я на них высплюсь там,
на этих членах комиссии... Черти.
     Минька тоже закурил.
     -- Куда сейчас?
     -- На вокзал. В девять пятнадцать поезд.
     У Миньки защемило  сердце. Он только сейчас осознал,  как  легко ему  с
отцом, как радостно и легко.
     -- Как вы там? -- спросил он.
     --  Ничего, живы-здоровы.  Мать без  тебя  тоскует. Соско­чила один раз
ночью  -- вроде  ее кто-то в окно  позвал. Я вы­шел -- никого нету. Тоскует,
вот и кажется.
     Минька нахмурился.
     -- Чего она?..
     -- Так ить наше дело теперь не молодое... "Чего"!
     -- А в деревне как?
     -- Что в деревне?
     -- Ничего не изменилось?
     -- Все так же. Отсеялись нынче рано. Ту луговину  за со­лонцом помнишь?
Гречиху вечно сеяли...
     -- Но.
     --  Всю  ее под сады пустил. Не знаю,  что получится. Ста­рики говорят,
зря.
     Минька не знал, что  еще спрашивать. Не спросишь же: "А что, по вечерам
гуляют с гармошками?" Несерьезно. Да и спрашивать  нечего -- гуляют. Как все
это далеко! Туда поедет отец. Там -- мать, ребята-дружки...
     -- Через трое суток дома будешь.
     -- Ты-то не приедешь летом?
     -- Не знаю. Кружок тут один веду... Не знаю, может, при­еду.
     -- На будущий год он здесь будет, -- твердо сказал Кондрат. -- Я своего
добьюсь.
     -- Кто?
     -- Буян. Я уж спланировал, как его по железной дороге везти. Не на того
нарвались, я их сам забракую.
     -- А хорошо там у нас сейчас, да? Ночами хорошо?..
     -- Тоскуешь здесь?
     -- Да нет, что  ты! Тут тоже хорошо. Пойдешь, например, в Парк культуры
Горького -- там весело.
     -- Москва, -- раздумчиво сказал Кондрат. -- На то она и столица. Мы как
сейчас поедем-то?
     -- Можно на метро, можно на  троллейбусе. Лучше,  ко­нечно, на метро --
одна пересадка, и все.
     Кондрат посмотрел на сына.
     -- Ты уж освоился тут.
     -- Не совсем, но...
     -- Москва, -- еще  раз сказал Кондрат. -- Я в войну бывал тут. Но тогда
она, конечно, не такая была.
     На вокзале  Миньку  охватило сильное чувство,  похожее на боль.  Тяжело
вдруг стало.
     Отец  взял чемоданы  из  камеры хранения. Пошли в вагон. Пока шли через
зал и по  перрону, молчали. Вошли в вагон. Отец долго устраивал чемоданы  на
верхнюю  полку,  потом присел к  столику  напротив сына.  И  опять  молчали,
глядели в окно.
     По перрону шли и шли люди. Одни торопились, другие, много ездившие, шли
спокойно.
     "И все они сейчас поедут", -- думал Минька.
     В купе пахло чем-то свежим -- не то краской, не то ко­жей.
     По