пова

     Первое знакомство с городом

     Перед самой войной повез нас отчим в город Б. Это -- ближайший от  нас,
весь почти деревянный, бывший купе­ческий, ровный и грязный.
     Как  горько  мне было  уезжать! Я  невзлюбил отчима  и, хоть  не помнил
родного отца, думал: будь он  с нами,  тятя-то, никуда бы мы не засобирались
ехать. Назло отчиму  (теперь знаю: это был человек редкого сердца -- добрый,
любящий...  Будучи  холостым  парнем, он взял маму с двумя детьми),  так вот
назло  отчиму, папке назло -- чтобы он разозлился и при­шел в отчаяние, -- я
свернул огромную папиросу, зашел  в  уборную и стал  "смолить" -- курить. Из
уборной из всех  ще­лей повалил дым. Папка увидел... Он никогда не бил меня,
но   всегда   грозился,  что  "вольет".  Он  распахнул  дверь   убор­ной  и,
подбоченившись, стал молча смотреть на меня.  Он был очень красивый человек,
смуглый, крепкий, с карими умными глазами...  Я бросил папироску и тоже стал
смотреть на него.
     -- Ну? -- сказал он.
     -- Курил... --  Хоть бы он ударил меня, хоть бы щелкнул разок по лбу, я
бы тут же разорался, схватился  бы за голову, испугал бы маму. Может, они бы
поругались  и, может, мама  заявила бы ему, что никуда она не поедет, раз он
такой -- бьет детей.
     -- Я  вижу, что курил. Дурак ты, дурак, Ванька... Кому хуже-то делаешь?
Мне, что ли? Пойду сейчас и скажу матери...
     Это не входило в мои планы, и это могло мне выйти бо­ком -- мама-то как
раз и отстегала бы меня. Я догнал папку...
     -- Папка, не надо, не ходи!
     -- Зачем ты куришь, дурачок, с таких лет? Ведь это  ж  сколько никотину
скопится за целую жизнь!  Ты только  поду­май,  голова  садовая.  Скажи, что
больше не будешь, -- не пойду к матери.
     -- Не буду. Истинный мой Бог, не буду.
     -- Ну смотри.
     ... И вот едем в город -- переезжаем. На телеге наше добро,  мы с Талей
сидим на верхотуре, мама с папкой идут пешком. За телегой, привязанная, идет
наша корова Райка.
     Таля,  маленькая  сестра  моя,  радуется,  что мы  едем,  что  нам  еще
далеко-далеко ехать. Невдомек ей, что мы уезжаем из дома. Вообще-то мне тоже
нравится  ехать.   Вольно  кругом,  просторно...  Степь.   В   травах  стоит
несмолкаемая  трескотня: тысячи маленьких неутомимых  кузнецов  бьют  и бьют
кро­хотными молоточками в звонкие наковаленки, а сверху,  из  жаркой синевы,
льются витые серебряные ниточки... Навер­но, эти-то тоненькие ниточки и куют
на  своих   наковаленках  маленькие   кузнецы   и  развешивают   сверкающими
паутинка­ми по траве.  Рано  утром, когда  встает  солнце,  на  ниточки эти,
протянутые от травинки  к травинке,  кто-то нанизывает  изумрудный  бисер --
зеленое платье степи блестит тогда до­рогими нарядами.
     Мы останавливаемся покормиться.
     Папка выпрягает  коня,  пускает  его  по бережку. Райка  тоже  пошла  с
удовольствием  хрумтеть сочным  разнотравьем.  Мы  раскладываем  костерок --
варить пшенную  кашу. Хоро­шо! Я даже забываю, что мы уезжаем из дома. Папка
напоми­нает:
     --  Вот здесь  наша река последний раз к дороге подходит. Дальше она на
запад поворачивает.
     Мы все некоторое время молча смотрим на родимую реку. Я  вырос  на ней,
привык слышать  днем и ночью ее ров­ный, глуховатый, мощный шум... Теперь не
сидеть  мне  на  ее берегах  с удочкой, не бывать на островах, где покойно и
про­хладно, где кусты  ломятся от всякой ягоды: смородины, ма­лины, ежевики,
черемухи,  облепихи,  боярки, калины... Не заводиться с превеликим трудом --
так, что ноги в кровь  и штаны  на кустах оставишь -- бечевой далеко вверх и
никог­да, может быть, не испытать теперь  величайшее блаженст­во -- обратный
путь  домой.  Как  нравилось  мне,  каким  взрос­лым,  несколько  удрученным
заботами  о  семье мужиком  я себя  чувствовал,  когда  собирались  вверх "с
ночевой". Надо было не  забыть спички, соль,  ножик,  топор... В носу  лодки
свалены сети,  невод, фуфайки. Есть хлеб, картошка,  котелок. Есть  ружье  и
тугой, тяжелый патронташ.
     -- Ну все?
     -- Все вроде...
     -- Давайте, а то поздно уже. Надо еще с ночевкой устро­иться. Берись!
     Самый хитрый из  нас, владелец ружья или лодки, отправ­ляется на корму,
остальные, человека два-три, --  в бечеву. Впрочем, мне и нравилось больше в
бечеве, правда, там горсть  смородины на ходу слупишь, там  второпях  к воде
при­падешь  горячими губами, там надо вброд  через  протоку -- по пояс... Да
еще сорвешься с  осклизлого валуна да с головой ухнешь...  Хорошо именно то,
что все это на ходу, не  нарочно, не для удовольствия. А главное,  ты,  а не
тот, на корме, ос­новное-то дело делаешь...
     Эх, папка, папка! А вдруг да у него  не так все хорошо пойдет в городе?
Ведь едем-то мы  -- попробовать. Еще неиз­вестно, где  он там работу найдет,
какую работу? У него  ни грамоты большой, ни специальности. И вот надо же --
по­перся в город и еще с собой трех человек потащил. А сам ни­чего не знает,
как  там будет.  Съездил  только, договорился с квартирой,  и  все.  И  мама
тоже...  Куда  согласилась? Послед­нее время, я  слышал,  все  шептались  по
ночам: она вроде не соглашалась. Но ей хотелось выучиться  на портниху,  а в
го­роде  есть курсы...  Вот  этими  курсами-то он ее и донял.  Со­гласилась.
Попробуем,  говорит. Ничего, говорит,  продавать  не  будем, лишнее,  что не
надо, рассуем для хранения  по род­ным  и поедем, попробуем. А папке страсть
как охота куда-нибудь на фабрику или в мастерскую какую -- хочется ему стать
рабочим, и все тут. Ну, вот и едем.
     ...  Приехали  в  город затемно. Я  не  видел его. Папка  чудом находил
дорогу: сворачивали  в  темные переулки,  громыхали  колесами  по  булыжнику
улиц... Раза  два  он  только  спраши­вал у  встречных,  встречные объясняли
что-то  на тарабарском  языке:  надо  еще до конца  Осоавиахимовской,  потом
свер­нуть к  Казармам, потом будет  Дегтярный... Папка возвра­щался  к нам и
говорил, что все правильно -- верно едем. Мы с Талей и мама притихли. Только
папка один храбрился, гром­ко говорил... Наверно, чтоб подбодрить нас.
     По бокам  темных улиц и переулков  стояли за заборами большие  дома.  В
окнах яркий свет.
     -- Господи, да когда же приедем-то? -- не выдержала ма­ма. Это же самое
удивляло  и меня: казалось, что мы, пока едем по городу, проехали пять таких
деревень, как наша. Вот он, город-то!
     -- Скоро, скоро, -- бодрится папка. -- Еще свернем на одну улицу, потом
в переулок -- и дома.
     Дома!.. Смелый он человек, папка. Я его уважаю. Но за­тею его с городом
все-таки не могу принять. Страшно здесь, все чужое, можно легко заблудиться.
     Не заблудились. Подъехали к большому дому, папка ос­тановил коня.
     -- Здесь. Счас скажу, что приехали...
     -- Скорей там, -- велит мама.
     -- Да скоро! Скажу только...
     В переулке темно.  Я чувствую, мама боится, и сам тоже начинаю бояться.
Одной Тале -- хоть бы хны.
     -- Мам, мы тут жить станем?
     -- Тут, доченька... Заехали!
     -- Уговори ты его назад, домой, -- советую я.
     -- Да теперь уж... Вот дура-то я, дура!
     Папки, как  на грех, долго нету. В доме горит свет, но за­бор  высокий,
ничего в окнах не видать.
     Наконец появился папка... С ним какой-то мужик.
     -- Здравствуйте, -- не  очень приветливо  говорит му­жик. -- Заезжай, я
покажу, куда ставить. Барахла-то много?
     -- Откуда!.. Одежонка кой-какая да постелишка.
     -- Ну, заезжайте.
     Пока  перетаскивают  наши  манатки,  мы сидим с  Талей в большой,  ярко
освещенной  комнате  на   сундуке  в   углу.  В  ком­нату  вошел  долговязый
парнишка... с самолетом. Я прирос к сундуку.
     -- Хочешь подержать? -- спросил парнишка.
     Самолет  был легкий,  как  пушинка, с тонкими размашис­тыми крыльями, с
винтиком впереди... Таля тоже потянулась к самолету, но долговязый не дал.
     -- Ты изломаешь.
     Таля захныкала и все тянулась к самолету -- тоже подер­жать. Долговязый
был  неумолим.  И  во  мне вдруг пробуди­лось чудовищное подхалимство,  и  я
сказал строго:
     --  Ну  чего  ты? Изломаешь,  тогда  что?! -- Мне  хотелось  еще  разок
подержать  самолет, а  чтоб долговязый дал,  надо,  чтоб Таля не тянулась  и
нечаянно не выхватила бы его у меня.
     Тут вошли взрослые. Отец долговязого сказал сыну:
     -- Иди спать, Славка, не путайся под ногами.
     Когда остались мы одни, я вдруг обнаружил, что свет-то  -- с потолка!..
Под  потолком висела  на  шнуре  стеклянная лампочка,  похожая на  огурец, а
внутри лампочки -- светлая паутинка. Я даже вскрикнул:
     -- Гляньте-ка!..
     -- Ну что? Электричество. Ты, Ванька, поменьше теперь ори -- не дома.
     Тут вступилась мама:
     -- Парнишке теперь и слова нельзя сказать?
     -- Да говори он сколько влезет -- потихоньку. Чего заполошничать-то.
     Они еще поговорили в таком духе -- частенько так разго­варивали.
     -- Завез, да еще недовольный...
     -- Ну  и давай теперь на каждом шагу: "Гляди-ка!  Смотри-ка!"  Смеяться
ведь начнут.
     -- Ну и не одергивай каждый раз парнишку!
     -- Погоди, сядет он тебе на шею, если так будешь...
     А как, интересно? Самого отец чуть не до смерти  зашиб на покосе за то,
что  он,  мальчишкой, побоялся  распутать  и  обратать  шкодливую  кобылу --
лягалась... Сам же нет-нет да  вспомнит про это и обижается на своего  отца.
Его тогда, ма­ленького-то, насилу откачала мать, бабушка наша неродная. А на
шею я никому не сяду, не надо этого бояться.
     Мы легли спать.
     Долго  мне  не  спалось.  Худо  было  на  душе.  За  стеной  гром­ко, с
присвистом  храпел хозяин, чуждо гудели  под  окнами  провода,  проходили по
улице -- группами -- молодые  парни и девки, громко разговаривали, смеялись.
Почему-то  вспом­нилось,  как  родной  наш  дедушка, когда выпьет  медовухи,
всякий раз спрашивает меня:
     -- Ванька, какое самое длинное слово на свете?
     Я давно знаю, какое, а чтоб еще  раз услышать, как он вы­говаривает это
слово, хитрю:
     -- Не знаю, деда.
     -- А-а!.. -- И начинает: -- Интре... интренацал... --  И по­том  только
одолевает: -- Ин-тер-на-ци-о-нал!  Мы  покатыва­емся со смеху  --  мама, я и
Таля.
     -- Эх вы!.. Смешно? -- обижается дедушка. -- Ну, валяй­те, смейтесь.
     Можно  бы  сейчас  написать, что в  ту ночь мне  снились  большие дома,
самолет,  лампочка...  Можно  бы  написать, но не помню,  снилось ли. Может,
снилось.
     Утром я проснулся оттого, что прямо под окном громко сморкался хозяин и
приговаривал:
     -- Ты гляди што!.. Прямо круги в глазах.
     Мамы и папки не было.  Таля спала. Я стал думать:  как  те­перь  пойдет
жизнь? Дружков не будет -- они, говорят,  все тут хулиганистые,  еще  надают
одному-то. Речки тоже нету. Она  есть, сказывал  папка, но будет  далеко  от
нас. Лес, говорит,  рядом, там,  говорит,  корову будем  пасти.  Но  лес  не
нашен­ский, не острова -- бор, -- это страшновато. Да и что там, в  бору-то?
-- грузди только.
     Тут  вдруг  в  хозяйской  половине  забегали,  закричали...  Я понял из
криков, что Славка засадил в ухо  горошину.  Всем  семейством они побежали в
больницу. Я встал и пошел в их комнату -- посмотреть, какие в  городе печки.
Говорили, какие-то чудные. Открыл дверь... и не печку  увидел, а акку­ратную
белую булочку  на  столе.  Потом я узнал, что  их  зо­вут -- сайки. Никого в
комнате  не  было. Я подошел к столу взял сайку и  пошел к Тале. Она как раз
проснулась.
     -- Ой! -- сказала она. -- Дай-ка мне.
     -- Всю, что ли?
     -- Да зачем?.. Смеряй ниточкой да отломи половинку. Это мама купила?
     -- Дали. Славка дал.
     Разломили  саечку и стали есть, сидя на  кровати.  Никогда не ел такого
вкусного  хлеба. До  чего же душистый, мягкий,  чуть солоноватый,  даже есть
жалко; я все поглядывал,  сколь­ко осталось. Мы не  услышали,  как открылась
дверь... Услы­шали:
     -- Уже пакостить начали? -- С порога  на нас  глядела  хо­зяйка. У меня
все оборвалось внутри.
     -- Зачем ты взял сайку?
     И -- вот истинный Бог, не вру -- я сказал:
     -- Я думал, она чужая.
     -- Чужая... Нехорошо так  делать. Это --  воровство  назы­вается. Я вот
скажу отцу с матерью...
     Что-то я вконец растерялся... Вдруг спросил:
     -- Горошину-то вытащили?
     -- О какой! -- удивилась хозяйка. -- Хитрит еще. -- И ушла.
     Мне стало совсем невмоготу.
     -- Пойдем домой? -- предложил я Тале.
     -- Счас, давай только  доедим,  --  легко  согласилась она.  Она твердо
помнила наказ мамы: не есть на ходу, а -- сядь, съешь, чего у тебя там есть,
тогда уж ходи или бегай.
     Я увидел в окно, что  хозяйка пошла в сарай, и заторопил Талю. Она было
заупрямилась, но все же пошла.
     Я помнил, что мы к  воротам подъехали  слева, если стоять к ним  лицом,
значит, теперь надо -- вправо.  Пошли вправо. Дошли  до  перекрестка... Я не
знал, как дальше. Спросил ка­кого-то дяденьку:
     -- Как бы нам до Ч-ского тракта дойти?
     -- А зачем? -- спросил дяденька.
     -- Нам мама сказала туда идти. Она  нас там  поджидает. -- Раньше всего
другого, что значительно облегчает эту жизнь, я научился врать. И когда врал
и мне не верили, я чуть не  плакал от  обиды. Дяденька внимательно посмотрел
на меня, на Талю... И показал:
     -- Вот  так  прямо --  до  перекрестка, потом улица налево пойдет -- по
ней, а там, как дойдешь до водонапорной баш­ни,  большая  такая,  там спроси
снова.
     От водонапорной башни дорогу  дальше показала тетень­ка и даже прошла с
нами немного.
     Долго ли,  коротко  ли мы шли, а к Ч-скому тракту вышли. Там мы сели на
взгорок  и стали ждать, кто бы нас подвез до нашей деревни. Там, на взгорке,
к  вечеру уже, нашли нас  ма­ма с папкой. Таля плакала  -- хотела есть, мной
потихоньку овладевало отчаяние...
     -- Таленька!.. Доченька ты моя-а!..
     Я думал, мне крепко влетит. Нет, ничего.
     Скоро началась война. Мы вернулись в деревню...
     Папку взяли на войну.
     В 1942 году его убили.

     Гоголь и Райка

     В войну, с самого ее начала, больше всего стали терзать нас, ребятишек,
две беды: голод и холод. Обе сразу навалива­лись, как подступала бесконечная
наша сибирская зима со  своими  буранами и  злыми  морозами. Летом -- другое
дело.  Летом пошел поставил на ночь перемета три-четыре, гля­дишь,  утром --
пара  налимов есть. (До  сего  времени сладост­но  вздрагивает  сердце,  как
вспомнишь живой,  трепетный дерг бечевы в руках, чириканье ее по воде, когда
он начинает там "водить".) Или пошел назорил в околках сорочьих яиц, испек в
золе -- сыт. Да мало ли! Будь попроворней да имей башку на плечах -- можно и
самому прокормиться, и домой принести. Но зима!..  Будь она трижды проклята,
эта зимуш­ка-зима!.. И воет и воет над крышей, хлопает плахами... Все тепло,
какое было с утра в  избе,  все к вечеру высвистит, сколько ни  наваливай на
порог, под дверь, тряпья, как ни старайся утеплить окна. Или наладятся такие
морозы,  что  в  сенцах трескотня  стоит и,  кажется, вот-вот,  еще маленько
поддаст, и полопаются стекла в окнах. Выскочишь на минуту в ограду, в пригон
-- тебя точно в сугроб голенького,  и рот ледяной  ладошкой  запечатают. А в
притоне -- корова... Вот горе-то: сена  в обрез, ей жевать и  жевать в такую
стужу, а где возьмешь,  зиме еще  конца не видно. Сделаешь свое малое дело и
пулей опять в избу -- от холода жгучего, в нестерпи­мой боли за корову: чтоб
уж хоть не видеть ее, понурую,  всю в инее, с печальными глазами.  И в  избе
нет покоя: тут --  худо-бедно  -- согреешься, а она там стоит... И только на
ночь  дадим ей охапку сена,  и все.  И  так и  видишь  все время беско­нечно
печальные коровьи глаза  -- прямо в  душу глядят. Она ведь кормилица. Она по
весне принесет молоко  и теленка -- это такая суматошная радость  в эти дни,
когда  наша Райка  (корова) вот-вот отелится. Тут весна,  теплеет уже, а тут
скоро заскользит по полу нежными копытцами, может, Бог даст, те­лочка. (Мы в
прошлом  году сдали телочку в колхоз. Нам  дали муки,  много жмыха  и чайник
меда.  Долго,  конечно, такого  праздника ждать -- лето, зиму и еще лето, но
тем он и доро­же, праздник-то. Да и есть, что ждать.) В такие дни, весной, у
нас  в избе идет  такой тарарам, что душа заходится от  ликую­щего, делового
чувства. Я то и дело выскакиваю смотреть Райку, щупаю ее теплое брюхо,  хоть
ни  шиша не смыслю в этом.  Таля тоже бегает со мной,  тоже  щупает  Райкино
брю­хо... Райка, повернув голову, смотрит  на нас дымчато-влаж­ными глазами,
нежными глазами  --  она  тоже  ждет теленка,  она,  наверно, понимает  наше
суетливое беспокойство.
     -- Вань, скоро?
     -- Ночью, наверно, опростается.
     Всю ночь у нас горит свет; мама ходит к Райке, тоже щу­пает ее брюхо...
     Приходит и говорит:
     -- Прямо  близко уже...  Слышно: толкается ногами-то, толкается,  а все
никак.  Уж  не беда  ли с ней? Матушка  --  ца­рица небесная,  не допусти до
смерти голодной. Куда мы тогда денемся?
     Тревожная, страшная ночь.
     И рано поутру наш дедушка смотрит Райку и говорит нам всем:
     -- Чего заполошничаете-то?  Сегодня  к ночи  только...  Детей  пужаешь,
дуреха! --  Это он на маму, потому что к утру мы с Талей бываем зареванными.
Сколько счастья приносил нам дедушка!
     А теперь --  еще  зима. Я на стенке начертил в ряд  не­сколько палочек,
сколько осталось дней до марта. Вычерки­ваю вечерами по одной, но их еще так
много!
     Но бывала  у меня одна  радость -- неповторимая, боль­шая -- и зимой: в
долгие зимние вечера я читал на печке ма­ме и Тале книги.
     С  книгами у меня целая история. Я каким-то образом на­учился читать до
школы:  учил  меня  дядя Павел (тот сам чи­тать страсть  как  любил  и  даже
пытался сочинять стихи  и, го­ворит, когда он был на войне, то некоторые его
стихи  печа­тали   во  фронтовой  газете.  Наверно,  неправду   говорит,  он
прихвастнуть  любит:  когда  мне  теперь попалась тетрадка  его стихов,  они
поразили меня своей бестолковщиной)...  Сло­вом,  как только я еще и в школе
поднаторел и стал читать до­статочно  хорошо, я впился в книги.  Я их  читал
без разбора, подряд, какие давала библиотекарша. Она удивлялась и не верила:
     -- Уже прочитал?
     -- Прочитал.
     --  Неправда. Надо, мальчик,  до конца читать, если бе­решь книга.  Вот
возьми и дочитай.
     Что с ней было делать? Брал книжку обратно, терпел дня два и шел опять.
Потом я наловчился  воровать  книги из школьного книжного шкафа. Он  стоял в
коридоре,  шкаф,  и когда летом школу ремонтировали, в коридор --  вечерком,
попозже  --  можно   было  легко  проникнуть.  Дальше  --  еще  легче:  шкаф
двустворчатый,  два колечка на краях створок, замок с  дужкой... Приоткроешь
створки  --  щель  достаточна,  чтоб  пролезла  рука:  выбирай  любую!  Грех
говорить,  я это де­лал  с восторгом. Я потом  приворовывал  еще кое-что  по
ме­лочи, в  чужие огороды лазил,  но никогда такого упоения,  та­кой зудящей
страсти не испытывал, как с этими книгами.
     Маме нравилось, что  я много читаю. Но вот выяснилось,  что  учусь я  в
школе на редкость плохо.  Это  пришла и расска­зала учительница. Они с мамой
тут же установили причину такого страшного отставания -- книги. (Парень-то я
был не  такой уж совсем дремучий.) А тут еще какая-то дура сказала маме, что
нельзя,  чтобы парнишка  так  много читал, что бывает -- зачитываются.  Мама
начала  немилосердно бороться с моими  книгами. Из библиотеки меня выписали,
дружкам моим запретили давать мне книги, которые они берут на свое имя. Они,
конечно, давали. Мама выследила меня дома, книжки отняла, меня выпорола... Я
стал  потихоньку снимать,  с  чердака  книги,  украденные раньше  в школьном
шкафу. (Эта лавочка со школьными  книгами к тому времени для меня кончилась:
обнаружили пропажу, переделали запор. В краже книг обвинили плотников: зачем
они  на свои самокрутки достают и дерут книги, которые  так нужны школе. Для
этого есть  старые газеты.  Плотники клялись,  что они ни  сном  ни духом не
ведают, ку