Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
ромовых? Здорово живешь?..
-- Да не Громовых, а Хромовых!
-- А-а. А то я слушаю -- Громовых. Мы с Михайлой-то Громовым шишковать
в чернь ездили.
-- А когда, значит, самого-то Хромова раскулачили...
-- Правильно, он маслобойку держал.
-- Кто маслобойку держал? Хромов? Это маслобойку-то Воиновы держали, ты
чо! А Хромов, сам-то, гурты вон перегонял из Монголии. Шерстобитку они
держали, верно, а маслобойку Воиновы держали. Их тоже раскулачили. А самого
Хромова прямо от гурта взяли... Я ишо помню: амбар у их стали ломать -- пимы
искали, они пимы катали, вся деревня, помню, сбежалась глядеть.
-- Нашли?
-- Девять пар.
-- Дак, а Митьку-то не тронули?
-- А Митька-то успел уже, отделился. Вот как раз на Кланьке-то женился,
его отец и отделил. Их не тронули. Но все равно, когда отца увезли, Митька
сам уехал из Краюшкина: чижало ему показалось после этого жить там.
-- Погоди-ка, а кто же тада у их в Карасук выходил?
-- Это Манька! Манька-то тоже ишо живая, в городе у дочери живет. Да
тоже плохо живет! Этто как-то стрела ее на базаре: жалеет, что дом продала в
деревне. Пока, говорит, ребятишки, внучатки-то маленькие были, говорит,
нужна была, а ребятишки выросли -- в тягость стала.
-- Оно так, -- сказали враз несколько старух. -- Пока водисся -- нужна,
как маленько ребятишки подросли -- не нужна.
-- Ишо какой зять попадет. Попадет обмылок какой-нибудь -- он тебе...
-- Какие они нынче, зятья-то! Известное дело...
Несколько в сторонке от пожилых сидели Егор с Любой. Люба показывала
семейный альбом с фотографиями, который сама она собрала и бережно хранила.
-- А это Михаил, -- показывала Люба братьев. -- А это Павел и Ваня...
вместе. Они сперва вместе воевали, потом Пашу ранило, но он поправился и
опять пошел. И тогда уж его убило. А Ваню последним убило, в Берлине. Нам
командир письмо прислал... Мне Ваню больше всех жалко, он такой веселый
был. Везде меня с собой таскал, я маленькая была. А помню его хорошо... Во
сне вижу -- смеется. Вишь, и здесь смеется. А вот Петро наш... Во, строгий
какой, а самому всего только... сколько же? Восемнадцать ему было? Да,
восемнадцать. Он в плен попадал, потом наши освободили их. Его там избили
сильно... А больше нигде даже не царапнуло.
Егор поднял голову, посмотрел на Петра... Петро сидел один, курил.
Выпитое на нем не отразилось никак, он сидел, как всегда, задумчивый и
спокойный.
-- Зато я его сегодня... ополоснул. Как черт под руку подтолкнул.
Люба склонилась ближе к Егору и спросила негромко и хитро:
-- А ты не нарочно его? Прямо не верится, что ты...
-- Да ты что! -- искренне воскликнул Егор. -- Я, правда, думал, он на
себя просит, как говорится: вызываю огонь на себя.
-- Да ты же из деревни, говоришь, как же ты так подумал?
-- Ну... везде свои обычаи.
-- А я уж, грешным делом, решила: сказал ему чего-нибудь Петро не так,
тот прикинулся дурачком да и плесканул.
-- Ну!.. Что ж я?..
Петро, почувствовав, что на него смотрят и говорят о нем, посмотрел в
их сторону... Встретились взглядом с Егором. Петро по-доброму усмехнулся.
-- Что, Жоржик, сварил было?
-- Ты прости, Петро.
-- Да будет! Заведи-ка еще разок свою музыку, хорошая музыка.
Егор включил магнитофон. И грянул тот самый марш, под который Егор
входил в "малину". Жизнерадостный марш, жизнеутверждающий. Он странно звучал
здесь, в крестьянской избе, -- каким-то нездешним ярким движением вломился
в мирную беседу. Но движение есть движение: постепенно разговор за столом
стих. И все сидели и слушали марш-движение.
А ночью было тихо-тихо. Светила в окно луна.
Егору постелили в одной комнате со стариками, за цветастой занавеской,
которую насквозь всю прошивал лунный свет.
Люба спала в горнице. Дверь в горницу была открыта. Там тоже было тихо.
Егору не спалось. Эта тишина бесила.
Он приподнял голову, прислушался... Тихо. Только старик похрапывает да
тикают ходики.
Егор ужом выскользнул из-под одеяла и, ослепительно белый, в кальсонах
и длинной рубахе, неслышно прокрался в горницу. Ничто не стукнуло, не
скрипнуло... Только хрустнула какая-то косточка в ноге Егора, в лапе
где-то.
Он дошел уже до двери горницы. И ступил уже шаг-другой по горнице,
когда в тишине прозвучал отчетливый, никакой не сонный голос Любы:
-- Ну-ка, марш на место!
Егор остановился. Малость помолчал...
-- А в чем дело-то? -- спросил он обиженно, шепотом.
-- Ни в чем. Иди спать.
-- Мне не спится.
-- Ну, так лежи... думай о будущем.
-- Но я хотел поговорить! -- стал злиться Егор. -- Хотел задать пару
вопросов...
-- Завтра поговорим. Какие вопросы ночью?
-- Один вопрос! -- вконец обозлился Егор. -- Больше не задам...
-- Любка, возьми чего-нибудь... Возьми сковородник, -- раздался вдруг
голос старухи сзади, тоже никакой не заспанный.
-- У меня пестик под подушкой, -- сказала Люба.
Егор пошел на место.
-- Поше-ол... На цыпочках. Котяра, -- сказала еще старуха. -- Думает,
его не слышут. Я все слышу. И вижу.
-- Фраер!.. -- злился шепотом Егор за цветастой занавеской. --
Отдохнуть душой!.. Телом!.. Фраер со справкой!
Он полежал тихо... Перевернулся на другой бок.
-- Луна еще, сука!.. Как сдурела. -- Он опять перевернулся. --
Круговую оборону заняли, понял! Кого охранять, спрашивается?
-- Не ворчи, не ворчи там, -- миролюбиво уже сказала старуха. --
Разворчался.
И вдруг Егор громко, отчетливо, остервенело процитировал:
-- Ее нижняя юбка была в широкую красную и синюю полоску и казалась
сделанной из театрального занавеса. Я бы много дал, чтобы занять первое
место, но спектакль не состоялся. -- Пауза. И потом в тишину из-за
занавески полетело еще -- последнее, ученое: -- Лихтенберг! Афоризмы!
Старик перестал храпеть и спросил встревоженно:
-- Кто? Чего вы?
-- Да вон... ругается лежит, -- сказала старуха недовольно. -- Первое
место не занял, вишь.
-- Это не я ругаюсь, -- пояснил Егор. -- А Лихтенберг.
-- Я вот поругаюсь, -- проворчал старик. -- Чего ты там?
-- Это не я! -- раздраженно воскликнул Егор. -- Так сказал Лихтенберг.
И он вовсе не ругается, он острит.
-- Тоже, наверно, булгахтер? -- спросил старик не без издевки.
-- Француз, -- откликнулся Егор.
-- А?
-- Француз!
-- Спите! -- сердито сказала старуха. -- Разговорились.
Стало тихо. Только тикали ходики.
И пялилась в окошки луна.
Наутро, когда отзавтракали и Люба с Егором остались одни за столом,
Егор сказал:
-- Так, Любовь... Еду в город заниматься эки... ров... экипировкой.
Оденусь.
Люба спокойно, чуть усмешливо, но с едва уловимой грустью смотрела на
него. Молчала, как будто понимала нечто большее, чем то, что ей сказал Егор.
-- Ехай, -- сказала она тихо.
-- А чего ты так смотришь? -- Егор и сам засмотрелся на нее, на
утреннюю, хорошую. И почувствовал тревогу от возможной разлуки с ней. И ему
тоже стало грустно, но он грустить не умел -- он нервничал.
-- Как?
-- Не веришь мне?
Люба долго опять молчала.
-- Делай как тебе душа велит, Егор. Что ты спрашиваешь -- верю, не
верю?.. Верю я или не верю -- тебя же это не остановит.
Егор нагнул свою стриженую голову.
-- Я бы хотел не врать, Люба, -- заговорил он решительно. -- Мне всю
жизнь противно врать... Я вру, конечно, но от этого... только тяжелей жить.
Я вру и презираю себя. И охота уж добить свою жизнь совсем, вдребезги.
Только бы веселей и желательно с водкой. Поэтому сейчас я не буду врать: я
не знаю. Может, вернусь. Может, нет.
-- Спасибо за правду, Егор.
-- Ты хорошая, -- вырвалось у Егора. И он засуетился, хуже того,
занервничал. -- Повело!.. Сколько ж я раз говорил это слово. Я же его
замусолил. Ничего же слова не стоят! Что за люди!.. Дай, я сделаю так. --
Егор положил свою руку на руку Любы. -- Останусь один и спрошу свою душу.
Мне надо, Люба.
-- Делай, как нужно. Я тебе ничего не говорю. Уйдешь, мне будет жалко.
Жалко-жалко! Я, наверно, заплачу... -- У Любы и теперь на глазах выступили
слезы. -- Но худого слова не скажу.
Егору вовсе стало невмоготу: он не переносил слез.
-- Так... Все, Любовь. Больше не могу -- тяжело. Прошу пардона.
И вот шагает он раздольным молодым полем... Поле непаханое, и на нем
только-только проклюнулась первая остренькая травка. Егор шагает широко.
Решительно. Упрямо. Так он и по жизни своей шагал, как по этому полю, --
решительно и упрямо. Падал, поднимался и опять шел. Шел -- как будто в этом
одном все исступление, чтобы идти и идти, не останавливаясь, не оглядываясь,
как будто так можно уйти от себя самого.
И вдруг за ним -- невесть откуда, один за одним -- стали появляться
люди. Появляются и идут за ним, едва поспевают. Это все его дружки,
подружки, потертые, помятые, с бессовестным откровением в глазах. Все
молчат. Молчит и Егор -- шагает. А за ним толпа все прибывает... И долго шли
так. Потом Егор вдруг резко остановился и, не оглядываясь, с силой
отмахнулся от всех и сказал зло, сквозь зубы:
-- Ну, будет уж! Будет!
Оглянулся. Ему навстречу шагает один только Губошлеп. Идет и улыбается.
И держит руку в кармане. Егор стиснул крепче зубы и тоже сунул руки в
карманы... И Губошлеп пропал.
...А стоял Егор на дороге и поджидал: не поедет ли автобус или
какая-нибудь попутная машина -- до города.
Одна грузовая показалась вдали.
Работалось и не работалось Любе в тот день... Перемогалась душой.
Призналась нежданно подруге своей, когда отдоились, молоко увезли и они
выходили со скотного двора:
-- Гляди-ка, Верка, присохла ведь я к мужику-то. -- Сказала и сама
подивилась. -- Ну, надо же! Болит и болит душа -- весь день.
-- Так а совсем уехал-то? Чего сказал-то?
-- Сам, говорит, не знаю.
-- Да пошли ты его к черту! Плюнь. Ка-кой! "Сам не знаю". У него жена
где-нибудь есть. Что говорит-то?
-- Не знаю. Никого, говорит, нету.
-- Врет! Любка, не дури: прими опять Кольку, да живите. Все они пьют
нынче! Кто не пьет-то? Мой вон позавчера пришел... Ну, паразит!.. -- И
Верка, коротконогая живая бабочка, по секрету, негромко рассказала: --
Пришел, кэ-эк я его скалкой огрела! Даже сама напугалась. А утром встал --
голова, говорит, болит, ударился где-то. Я ему: пить надо меньше. -- И Верка
мелко-мелко засмеялась.
-- И когда успела-то? -- удивилась опять Любка своим мыслям.
-- А? -- не поняла Верка.
-- Да когда, говорю, успела-то? Видела-то... всего сутки. Как же так?
Неужели так бывает?
-- Он за что сидел-то?
-- За кражу... -- И Любка беспомощно посмотрела на подругу.
-- Шило на мыло, -- сказала та. -- Пьяницу на вора... Ну и судьбина
тебе выпала! Живи одна, Любка. Может, потом путный какой подвернется. А
ну-ка да его опять воровать потянет? Что тогда?
-- Что тогда? Посадют.
-- Ну, язви тебя-то! Ты что, полоумная, что ли?
-- А я сама не знаю, чего я. Как сдурела. Самой противно... Вот болит
и болит душа, как, скажи, век я его знала. А знала -- сутки. Правда, он
целый год письма слал...
-- Да им там делать-то нечего, они и пишут.
-- Но ты бы знала, какие письма!..
-- Про любовь?
-- Да нет... Все про жизнь. Он, правда, наверно, повидал много, черт
стриженый. Так напишет -- прямо сердце заболит, читаешь. И я уж и не знаю:
то ли я его люблю, то ли мне его жалко. А вот болит душа -- и все.
А Егор в это самое время делал свои дела в райгороде.
Перво-наперво он шикарно оделся.
Шел по улице небольшого деревянного городка, по деревянному тротуару,
в новеньком костюме, при галстуке, в шляпе, руки в карманах.
Зашел на почту. Написал на телеграфном бланке адрес, сумму прописью и
несколько слов привета. Подал бланк, облокотился возле окошечка и стал
считать деньги.
-- "Деньги передашь Губошлепу", -- прочитала девушка в окошечке. --
Губошлеп -- это фамилия, что ли?
Егор секунду-две думал. И сказал:
-- Совершенно верно, фамилия.
-- А чего же вы пишете с маленькой буквы? Ну и фамилия!..
-- Бывают похуже, -- сказал Егор. -- У нас в тресте один был --
Пистонов.
Девушка подняла голову. Она была очень миленькая девушка,
глазастенькая, с коротким тупым носиком.
-- Ну и что?
-- Ничего. Фамилия, мол, Пистонов. -- Егор был серьезен. Он помнил,
что он в шляпе.
-- Ну, и... нормальная фамилия.
-- Вообще-то нормальная, -- согласился Егор. И вдруг забыл, что он в
шляпе, улыбнулся. И обеспокоился. -- Скажите, пожалуйста, -- сунулся он в
окошечко, -- вот я приехал с золотых приисков, а у меня совершенно тут
никаких знакомых...
-- Ну и что? -- не поняла девушка.
-- У вас есть молодой человек? -- прямо спросил Егор.
-- А вам что? -- Тупоносенькая вроде не очень удивилась, а даже
оставила работу и смотрела на Егора.
-- Я в том смысле, что не могли бы мы вместе совершить какое-нибудь
уникальное турне по городу?
-- Гражданин!.. -- строго повысила голос девушка. -- Вы не хамите тут!
Вы деньги переводите? Вот и переводите.
Егор вылез из окошечка. Он обиделся. Зачем же надо было оставлять
работу и смотреть ласково? Егор так только и понимал теперь: девушка, прежде
чем зарычать, смотрела на него ласково. К чему, спрашивается, эти разные
штучки-дрючки?
-- И сразу на арапа берут! -- негромко возмутился он. -- "Гражданин!.."
Какой я вам гражданин? Я вам -- товарищ и даже друг и брат.
Девушка опять подняла на него большие серые глаза.
-- Работайте, работайте, -- сказал Егор. -- А то только глазками
стрелять туда-сюда!
Девушка хмыкнула и склонилась к бланку.
-- Шляпу, главное, надел, -- не удержалась и сказала она, не глядя на
Егора.
И квиточек отдала, тоже не глядя: положила на стойку и занялась другим
делом. И попробуй отвлеки ее от этого дела.
-- Шалашовки, -- ругался Егор, выходя с почты. -- Вы у меня танец
маленьких лебедей будете исполнять. Краковяк!.. -- Он зашагал к вокзальному
ресторану. -- Польку-бабочку! -- Егор накалял себя. В глазах появился тот
беспокойный блеск, который свидетельствовал, что душа его стронулась и
больно толкается в груди. Он прибавил шагу. -- Нет, как вам это нравится!
Марионетки. Красные шапочки... Я вам устрою тут фигурные катания! Я
наэлектризую здесь атмосферу и поселю бардак. -- Дальше он и вовсе
бессмысленно бормотал, что влетит в голову: -- Тарьям-па-пам, та-рьям
па-пам!.. Тарьям-папам-папам-папам...
В ресторане он заказал бутылку шампанского и подал юркому человеку,
официанту, бумажку в двадцать пять рублей и сказал:
-- Спасибо. Сдачи не нужно.
Официант даже растерялся...
-- Очень благодарен, очень благодарен...
-- Ерунда, -- сказал Егор. И показал рукой, чтоб официант присел на
минуточку. Официант присел на стул рядом. -- Я приехал с золотых приисков,
-- продолжал Егор, изучая податливого человечка, -- и хотел вас спросить: не
могли бы мы здесь где-нибудь организовать маленький бардак?
Официант машинально оглянулся...
-- Ну, я грубо выразился... Я волнуюсь, потому что мне деньги жгут
ляжку. -- Егор вынул из кармана довольно толстую пачку десятирублевок и
двадцатипятирублевок. -- А? Их же надо пристроить. Как вас зовут, простите?
Официант при виде этой пачки очень обеспокоился, но изо всех сил
старался хранить достоинство. Он знал: людям достойным платят больше.
-- Сергей Михайлович.
-- А? Михайлыч... Нужен праздник. Я долго был на Севере...
-- Я, кажется, придумал, -- сказал Михайлыч, изобразив сперва, что он
внимательно подумал. -- Вы где остановились?
-- Нигде. Я только приехал.
-- По всей вероятности, можно будет сообразить... Что-нибудь, знаете,
вроде такого пикничка -- в честь прибытия, так сказать.
-- Да, да, да, -- заволновался Егор. -- Такой небольшой бардак.
Аккуратненький такой бардельеро... Забег в ширину. Да, Михайлыч? Вы мне
что-то с первого взгляда понравились! Я подумал: вот с кем я взлохмачу мои
деньги!
Михайлыч искренне посмеялся.
-- А? -- спросил Егор. -- Чего смеешься?
-- О'кей! -- весело сказал Михайлыч. -- Ми фас понъяль.
Поздно вечером Егор полулежал на плюшевом диване и разговаривал по
телефону с Любой. В комнате был еще Михайлыч, и заходила и что-то тихонько
спрашивала Михайлыча востроносая женщина с бородавкой на виске.
-- Але-е! Любаша!.. -- кричал Егор. -- Я говорю: я в военкомате! Никак
не могу на учет стать! Поздно?.. А здесь допоздна. Да, да. -- Егор кивнул
Михайлычу. -- Да, Любаша!
Михайлыч приоткрыл дверь комнаты, громко хлопнул и громко пошел мимо
Егора. И когда был рядом, громко крикнул:
-- Товарищ капитан! Можно вас на минуточку?!
Егор кивнул ему головой, мол, хорошо, и продолжал разговаривать. А
Михайлыч в это время беззвучно показушно хохотал.
-- Любаша, ну что же я могу сделать?! Придется даже ночевать, наверно.
Да, да...
Егор долго слушал и "дакал". И улыбался, и смотрел на фальшивого
Михайлыча счастливо и гордо. Даже прикрыл трубку ладошкой и сообщил: --
Беспокоюсь, говорит. И жду.
-- Жди-жди, дол... -- подхватил было угодливый Михайлыч, но Егор
взглядом остановил его.
-- Да, Любушка!.. Говори, говори: мне нравится слушать твой голосок. Я
даже волнуюсь!..
-- Ну, дает! -- прошептал в притворном восхищении Михайлыч. --
Волнуюсь, говорит!.. -- И опять засмеялся. Бессовестно он как-то смеялся:
сипел, оскалив фиксатые зубы. Егор посулил хорошо заплатить за праздник,
поэтому он старался.
-- Ночую-то? А вот тут где-нибудь, на диванчике... Да ничего! Ничего,
мне не привыкать. Ты за это не беспокойся! Да, дорогуша ты моя!.. Малышкина
ты моя милая!.. -- У Егора это рванулось так искренне, так душевно, что
Михайлыч даже перестал изображать смех. -- До свидания, дорогая моя! До
свидания, целую тебя... Да я понимаю, понимаю. До свидания.
Егор положил трубку и некоторое время странно смотрел на Михайлыча --
смотрел и не видел его. И в эту минуту как будто чья-то ласковая незримая
ладонь гладила его по лицу, и лицо Егора потихоньку утрачивало обычную свою
жестокость, строптивость.
-- Да... -- сказал Егор, очнувшись. -- Ну что, трактирная душа?
Займемся развратом? Как там?
-- Все готово.
-- Халат нашли?
-- Нашли какой-то... Пришлось к одному старому артисту поехать. Нет ни
у кого!
-- А ну?
Егор надел длинный халат, стеганый, местами вытертый. Огляделся.
-- Больше нигде нету, -- оправдывался Михайлыч.
-- Хороший халат, -- похвалил Егор. -- Н-ну... как я велел?
Михайлыч вышел из комнаты.
Егор прилег с сигаретой на диван.
Михайлыч вошел и доложил:
-- Народ для разврата собрался!
-- Давай, -- кивнул Егор.
Михайлыч распахнул дверь... И Егор в халате, чуть склонив голову,
стремительно, как Калигула, пошел развратничать.
"Развратничать" собрались диковинные люди: больше пожилые. Были и
женщины, но какие-то все на редкость некрасивые, несчастные. Все сидели за
богато убранным столом и с недоумением смотрели на Егора. Егор заметно
оторопел, но вида не подал.
-- Чего взгрустнули?! --