, и книжку медицинскую отложила в сторону.
     Мать испугалась.
     -- Ладно! Сразу -- "скажу". Только бы бегать жалиться.
     --  Хорошо,  что вы  предлагаете?  --  Клара через  сильные  очки прямо
смотрела на свекровь. -- Конкретно.
     -- Ничего. Только вижу я, милая, не век  ты собралась с мужем жить, вот
что. Если  б  жить думала,  ты бы его  берегла. А ты,  как... не  знаю,  как
ксплотаторша  какая: заездила  мужика.  Неужели же  тебе тяжело хоть воды-то
натаскать! Он и  так целый день там руки-то выворачивает, а придет до­мой --
снова запрягайся. Да когда же ему отдохнуть-то, бед­ному?
     -- Повторяю: я о нем думаю. И когда мне его пожалеть, я сама знаю.  Это
вы тут... распустили мужчин, потом не знае­те, что с ними делать.
     --  Господи, господи,  --  только и сказала мать. -- Вот  ка­кие  нынче
пошли жены-то! Ай-яй!
     Знал  бы Серега про эти разговоры! У Клары хватало ума не передавать их
мужу.
     А  Сереге   это   одно  удовольствие   --  воды  натаскать,   бель­ишко
простирнуть... Забежит  в дом, поцелует  жену  в  носик, подивится про  себя
мощному и плавному загибу ее бедер. А то попросит ее надеть белый халат.
     --  Ну  заче-ем?  --  мило  капризничала  Клара. --  Что за  странности
какие-то?
     -- Я прошу, -- настаивал Серега. -- Я же тогда тебя в  халатике увидел,
первый раз-то.  Надень,  погляжу: у меня  вот здесь  опять ворохнется, -- он
показывал под сердце. -- Я прошу,  Кларнетик, -- он ее называл -- Кларнетик.
Или -- Кларнет, когда надо громко позвать.
     Клара надевала халат, и они баловались.
     -- Где болит? -- спрашивала Клара.
     -- Вот здесь, -- показывал Серега на сердце.
     -- Давно?
     -- Уже... семьдесят пять дней.
     --  Разрешите,  --  Клара  прижималась ухом  к Серегиной  груди. Серега
вдыхал  запах ее крашеных волос... И снова,  и снова  у  него чуть кружилась
голова от волнения и радости. Он стискивал "врача" в объятиях, искал  губами
ее милый носик -- любил почему-то целовать в носик.
     -- Ну-у,  -- противилась Клара, -- врача-то!.. -- ей, навер­но,  слегка
уже надоели одинаковые ласки мужа.
     "Господи, за что мне  такое счастье!  -- думал  Серега, выходя опять во
двор к  стиральному  аппарату. -- Я же могу  не  вынести  так. Тронусь, чего
доброго. Или ослабну вовсе".
     Он не тронулся. Случилось другое, непредвиденное.
     Приехал на каникулы двоюродной брат Серегин,  Слав­ка.  Славка учился в
большом городе в техническом вузе, родня им хвасталась, и, когда он приезжал
на каникулы,  дядя  Николай, отец  Славкин, собирал вечер. Так было  уже два
раза,  теперь Славка  перешел на третий курс. Ну, собра­лись  опять. Позвали
Серегу с Кларой.
     Шло  сперва  все  хорошо.  Клара  была  в  сиреневом платье  с  пышными
рукавами, на груди медальон -- часы  на  золо­той  цепочке,  волосы отливают
дорогой медью, очки бле­стят... Как любил се Серега за эти очки!  Осмотрится
по на­роду, глянет на  жену, и опять сердце радостью дрогнет: из всех-то она
выделялась за столом, гордая сидела, умная, воспитанная -- очень  и очень не
простая.  Сереге  понрави­лось,  что  и  Славка  тоже  выделил  ее из  всех,
переговаривал­ся  с ней через стол.  Сперва так  -- о чем попало,  а тут так
вдруг интересно заговорили, что все за столом смолкли и слушали их.
     --  Хорошо,  хорошо,  --  говорил  Славка, улавливая ухом, что  все его
слушают, -- мы -- технократия, народ...  сухой, как о нас говорят и пишут...
Я бы тут только уточнил: кон­кретный, а не сухой, ибо  все во главе угла для
нас -- госпо­дин Факт.
     -- Да,  но  за фактом  подчас стоят не менее конкретные живые  люди, --
возразила на это Клара, тоже улавливая ухом, что все их слушают.
     --  Кто же спорит!  --  сдержанно, через улыбочку,  пуль­нул  технократ
Славка. -- Но если все  время думать о том, что за фактом стоят живые люди и
делать  на это бесконеч­ные  сноски, то  наука и техника будут  топтаться на
месте. Мы же не сдвинемся с мертвой точки!
     Клара, сверкая стеклом, медью и золотом, сказала на это так:
     -- Значит, медицина должна в основном подбирать за ва­ми  трупы? -- это
она сильно выразилась; за столом стало со­всем тихо.
     Славка на какой-то миг растерялся, но взял себя в руки и брякнул:
     --  Если хотите -- да! -- сказал он. -- Только такой ценой человечество
овладеет всеми богатствами природы.
     -- Но это же шарлатанство,  -- при общей  тишине  негромко,  с какой-то
особой значительностью молвила Клара.
     Славка было засмеялся, но вышло  это фальшиво,  он сам почувствовал. Он
занервничал.
     --   Почему  же   шарлатанство?  Насколько   я   понимаю,  шарлатанство
свойственно медицине. И только медицине.
     -- Вы имеете в виду самовольные аборты?
     -- Не только...
     --  Знахарство?  Так  вот,  запомните раз и навсегда, --  на­пористо  и
сердито, и назидательно заговорила  Клара, -- что всякий, кто берется лечить
даже  насморк человека, но  не имеет  на это  соответствующего  права,  есть
потенциальный преступник, -- особенно четко и страшно выговорилось у нее это
"п р е с  т у  п  н и  к". И это -- при  бабках, которые во­всю орудовали  в
деревне всякими травками,  настоями, от­варами, это  при них  она так... Все
смотрели на  Клару. И тут понял Серега, что отныне жену его  будут уважать и
бояться.  Он ликовал.  Он молился на свою очкастую богиню,  хотелось заорать
всем: "Что, съели?! А вякали!.." Но Серега не заорал, а опять заплакал. Черт
знает, что за  нервы  у него! То и дело  плакал. Он незаметно вытер  слезы и
закурил.
     Славка что-то  такое еще говорил,  но уже и за столом заговорили  тоже:
Славка проиграл. К Кларе потянулись -- кто с рюмкой, кто  с вопросом... Один
очень  рослый родст­венник  Серегин, дядя Егор, наклонился к Сереге, к  уху,
спросил:
     -- Как ее величать?
     -- Никаноровна. Клавдия Никаноровна.
     --  Клавдия  Никаноровна!  --  забасил  дядя  Егор, рас­талкивая  своим
голосом другие голоса. -- А, Клавдия Ни­каноровна!..
     Клара повернулась к этому холму за столом.
     -- Да, я вас слушаю, -- четко, точно, воспитанно.
     --  А вот вы замужем за нашим...  ну, родственником, а свадьбу мы так и
не справили. А почему вообще-то? Не по обычаю...
     Клара не задумывалась над ответами. Вообще, казалось, вот это и есть ее
стихия  --  когда она  в  центре внимания и раздает  направо и налево слова,
улыбки...  Когда  все  удивля­ются  на  нее, любуются  ею,  кто  и  завидует
исподтишка, а она  все шлет и шлет, и катит от себя волны  духов, обаяния  и
культуры. На вопрос этого дяди Егора Клара чуть прогну­ла в улыбке малиновые
губы... Скользнула взглядом  по  технократу Славке и  сказала,  не  дав даже
договорить дяде Егору:
     --  Свадьба --  это еще не  знак качества.  Это, --  Клара под­няла над
столом  руку, показала всем золотое кольцо на пальце,  -- всего лишь символ,
но не гарантия. Прочность се­мейной жизни не исчисляется количеством выпитых
буты­лок.
     Ну, она разворачивалась сегодня! Даже  Серега не  видел  еще такой свою
жену.  Нет,  она  была  явно в  ударе.  На дядю  Егора, как на посрамленного
бестактного человека, посы­палось со всех сторон:
     -- Получил? Вот так.
     -- Что, Егорша: спроть шерсти? Хх-э!..
     -- С  обычаем  полез! Тут  без обычая  отбреют  так, што... На,  закуси
лучше.
     Серега -- в безудержной  радости и гордости за  жену -- выпил, наверно,
лишнего.  У него выросли плечи так,  что он мог касаться ими противоположных
стен  дома;  радость  его  была  велика, хотелось  обнимать  всех  подряд  и
целовать. Он плакал, хотел петь, смеялся... Потом вышел на улицу, под­ставил
голову  под рукомойник, облился  и  ушел за угол, под навес,  -- покурить  и
обсохнуть. Темнеть уже стало, ветерок дергал. Серега скоро отошел на воздухе
и  сидел,  думал.  Не  думал,  а  как-то отдыхал  весь  --  душой  и  телом.
Редкостный,  чудный  покой  слетел на  него:  он  как  будто  куда-то  плыл,
повинуясь спокойному,  мощному току времени.  И думалось просто и ясно: "Вот
-- живу. Хорошо".
     Вдруг он  услышал два торопливых голоса на крыльце до­ма; у него больно
екнуло  сердце:  он узнал  голос жены. Он замер. Да, это был голос Клары.  А
второй --  Славкин.  Над  навесом была дощатая перегородка, Славка  и  Клара
подо­шли к  ней  и стали. Получилось  так:  Серега  сидел  по  одну  сторону
перегородки, спиной к ней, а  они стояли по  дру­гую сторону... То  есть это
так  близко, что можно было услы­шать стук сердца чужого, не то  что голоса,
или  шепот,  или возню какую. Вот  эта-то близость -- точно он под  кроватью
лежал -- так поначалу ошарашила, оглушила, что Серега не мог пошевельнуть ни
рукой, ни ногой.
     -- Чиженька мой, -- ласково, тихо -- так  знакомо! --  гово­рила Клара,
--  да что же ты торопишься-то? Дай я тебя... -- чмок-чмок. Так знакомо! Так
одинаково! Так близко... -- Славненький мой. Чудненький мой... -- чмок-чмок.
-- Сла­денький...
     Они там  слегка  возились  и толкали  Серегу.  Славка что-то  торопливо
бормотал,  что-то спрашивал --  Серега  пропус­кал его слова,  -- Клара тихо
смеялась и говорила:
     -- Сладенький мой... Куда,  куда? Ах  ты, шалунишка!  По­целуй  меня  в
носик.
     "Так  вот это как бывает,  -- с  ужасом, с омерзением, с болью постигал
Серега.  -- Вот  как!"  И  все живое, имеющее смысл, имя,  --  все  ухнуло в
пропасть,  и стала одна черная яма. И ни имени нет, ни смысла -- одна черная
яма. "Ну, те­перь все равно", -- подумал Серега. И шагнул в эту яму.
     --  Кларнети-ик,  это я, Серый, -- вдруг  пропел Серега, как  будто  он
рассказывал сказку  и подступил к моменту, когда лисичка-сестричка подошла к
домику петушка  и так вот пропела: -- Ау-у! -- еще спел  Серега. -- А я  вас
счас бу­ду убива-ать.
     Дальше все пошло мелькать, как во сне: то то видел Серега, то это... То
он куда-то бежал,  то  кричали люди. Ни  тяжести своей,  ни плоти Серега  не
помнил. И  как  у него в руке очутился топор,  тоже не помнил. Но вот что он
запом­нил хорошо: как Клара прыгала через прясло. Прическа у Клары  сбилась,
волосы  растрепались,  когда  она  махнула  че­рез  прясло, ее  рыжая  грива
вздыбилась над головой... Эта­кий огонь  метнулся. И этот-то  летящий момент
намертво схватила память. И когда потом Серега вспоминал  бывшую свою  жену,
то  всякий раз в глазах  вставала эта  картина  -- полет, и  было  смешно  и
больно.
     В тот  вечер  все вдруг отшумело, отмелькало... Куда-то все подевались.
Серега  остался один  с топором...  Он стал  все сознавать, стало нестерпимо
больно.  Было так больно, даже  дышать  было  трудно от боли. "Да что же это
такое-то!  Что же  делается?" -- подумал  Серега... Положил на жердину левую
руку и тяпнул топором по пальцам. Два пальца --  указатель­ный  и средний --
отпали. Серега бросил топор и пошел  в больницу.  Теперь  хоть  куда-то надо
идти. Руку замотал руба­хой, подолом.
     С тех пор его и прозвали на селе -- Беспалый.
     Клара уехала  в ту  же ночь;  потом  ей  куда-то  высылали  до­кументы:
трудовую  книжку,  паспорт... Славка  тоже уехал  и больше  на  каникулы  не
приезжал.  Серега  по-прежнему  ра­ботает  на  тракторе, орудует этой  своей
культей  не хуже  прежнего. О Кларе никогда ни с кем не говорит. Только один
раз поругался с мужиками.
     -- Говорили тебе, Серьга: злая она...
     -- Какая она злая-то?! -- вдруг вскипел Серега. -- При чем тут злая-то?
     -- А какая она? Добрая, что ли?
     -- Да при чем тут -- добрая, злая? В злости, что ли, дело?
     -- А в чем же?
     --  Ни  в чем! Не знаю, в чем... Но не в злости же дело. Есть же другие
какие-то слова...  Нет,  заталдычили  одно:  злая,  злая.  Может,  наоборот,
добрая: брату хотела помочь.
     -- Серьга, -- поинтересовались, -- а вот ты  же  это... лю­бил  ее... А
если б счас приехала, простил бы?
     Серега промолчал на это. Ничего не сказал.
     Тогда мужики сами принялись рассуждать.
     -- Что она, дура, что ли, -- приедет.
     -- А что? Подумает -- любил...
     -- Ну, любил, любил.  Он  любил, а  она  не  любила Она уже испорченный
человек  --  на  одном  все  равно  не  остановится.  Если  смолоду  человек
испортился, это уже гиблое дело. Хоть мужика возьми, хоть бабу -- все равно.
Она иной раз и сама не хочет, а делает.
     -- Да, это уж только с середки загнить, а там любой ветерок пошатнет.
     -- Воли им дали много!  --  с сердцем сказал Костя Биби­ков, невзрачный
мужичок, но очень дерзкий на слово. -- Дед Иван говорит: счас хорошо живется
бабе  да  корове,  а  коню и  мужику плохо.  И  верно.  Воли  много,  они  и
распус­тились. У  Игнахи вон Журавлева  --  тоже:  напилась  дура, опозорила
мужика -- вел ее  через всю деревню. А потом на его же: "А зачем  пить много
разрешал!" Вот как!..
     -- А молодые-то!.. Юбки эти возьми -- посмотришь, иде-ет...Тьфу!
     Серега  сидел в  сторонке,  больше не  принимал  участия  в  разговоре.
Покусывал травинку,  смотрел вдаль куда-то.  Он думал: что  ж,  видно, и это
надо было испытать в жизни.  Но если  бы еще раз налетела такая буря, он  бы
опять растопы­рил ей руки -- пошел бы навстречу. Все же, как ни больно было,
это  был праздник. Конечно, где  праздник,  там  и по­хмелье, это  так... Но
праздник-то был? Был. Ну и все.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Бессовестные

     Старик  Глухов  в  шестьдесят  восемь  лет  овдовел. Схоро­нил старуху,
справил поминки... Плакал. Говорил:
     -- Как же я теперь буду-то? Один-то?
     Говорил  --  как  всегда говорят овдовевшие  старики. Ему  правда  было
горько, очень горько, но все-таки он не думал о том,  "как он теперь будет".
Горько было, больно, и все. Вперед не глядел.
     Но прошло время, год прошел, и старику и впрямь ста­ло невмоготу. Не то
что он -- затосковал... А, пожалуй, затосковал. Дико стало одному в  большом
доме. У него был сын, младший (старших побило на войне), но он жил в городе,
сын, наезжал изредка -- картошки взять, капусты соленой, огурцов, медку  для
ребятишек (старик  держал шесть ульев), сальца домашнего. Но  наезды эти  не
радовали  старика,  раз­дражали.  Не  жалко  было  ни  сальца,  ни меда,  ни
огурцов... Нет.  Жалко и грустно, и обидно, что  родной сын -- вроде уж и не
сын, а  так -- пришей-пристебай. Он давал сыну  саль­ца,  капусты... Выбирал
получше. Молчал,  скрепив  сердце, не  жаловался. Ну,  пожалуйся он,  скажи:
плохо, мол, мне, Ванька, душа чего-то... А чего он, Ванька? Чем поможет? Ну,
повздыхают  вместе,  разопьют  бутылочку,  и  он  уедет с  чемоданом  в свой
город-городок, к семье. Такое дело.
     И надумал старик жениться. Да. И невесту присмотрел.
     Было это  9 мая,  в День Победы. Как всегда, в  этот день собралось все
село  на  кладбище -- помянуть  погибших  на войне. Сельсоветский  стоял  на
табуретке со списком, зачи­тывал:
     -- Гребцов Николай Митрофанович.
     Гуляев Илья Васильевич.
     Глухов Василий Емельянович.
     Глухов Степан Емельянович.
     Глухов Павел Емельянович...
     Эти три -- сыны старика Глухова. Всегда у старика, когда зачитывали его
сынов, горе жесткими сильными пальцами сдавливало горло, дышать было трудно.
Он  смотрел в зем­лю,  не плакал, но ничего не  видел. И  долго стоял так. А
сельсоветский все читал и читал:
     -- Опарин Семен Сергеич.
     Попов Иван Сергеич.
     Попов Михаил Сергеич.
     Попов Василий Иванович...
     Тихо  плакали  на  кладбище. Именно  -- тихо, в  уголки по­лушалков,  в
ладони,  вздыхали осторожно,  точно  боялись  люди, что нарушат  и  оскорбят
тишину, какая нужна в эту  минуту. У старика немного отпускало, и он смотрел
вокруг. И каждый раз одинаково думал: "Сколько людей загубле­но!"
     И тут-то он приметил  в толпе старуху Отавину. Она была нездешняя, хоть
жила здесь давно,  Глухов ее знал.  У старухи Отавиной никого не было в этом
скорбном  списке, но  она со всеми вместе тихо  плакала и крестилась. Глухов
уважал  набожных  людей. За то уважал, что их --  преследуют, под­смеиваются
над ними... За их терпение и неколебимость. За  честность. Он присмотрелся к
Отавиной...  Горбоносая,  дю­жая  еще  старушка,   может  легко  с  огородом
управиться,  ба­ню истопить,  квашню  замесить и хлеб  выпечь. Старик не мог
есть "казенный хлеб" -- из магазина. И  вдруг  подумал ста­рик:  "Тоже  ведь
одна мается... А?"
     Пришел  домой, выпил  за  сынов  убиенных...  И  стал вплотную  думать:
"Продала бы она свою избенку, перешла бы ко мне жить. А деньги за избу пусть
на  книжку себе поло­жит. И пусть живет, все не так пусто будет в доме. Хоть
в ба­ню по-человечески сходить, полежать после баньки безза­ботно... На стол
--  есть кому  поставить, есть кому  позвать: "Садись, Емельян". Жилым духом
запахнет в доме! Совсем  же  другое  дело, когда в кути, у печки, кто-нибудь
громыха­ет  ухватами  и пахнет  опарой. Или  ночью, когда  не спится,  можно
потихоньку поговорить...  Можно матернуть  бригади­ра  колхозного, например.
Она,  правда, набожная,  Отавиха-то,  но можно же  другие  слова  найти,  не
обязательно ма­териться. У самого дело  к концу  идет,  к могиле, -- хватит,
наматерился за жизнь. Да нет, если бы она пришла, было  бы хорошо. Как ты ни
поворачивайся, а хозяйка есть хозяйка". Так думал старик. Даже взволновался.
     И вот выбрал  он воскресный день, пошел к  Ольге  Серге­евне Малышевой,
тоже уже старушке, но помоложе  Отавихи, побашковитей.  Эту Ольгу  Сергеевну
старик Глухов когда-то тайно очень любил. Тогда он был не старик, а мо­лодой
парень,  и  любил  красивую, горластую  Ольгу.  По­мышлял слать  к Малышевым
сватов,  но  началась револю­ция. Объявился на селе  некий молодец-комиссар,
быстро окрутил сознательную  Ольгу, куда-то увез. Увезти увез, а  сам где-то
сгинул. Где-нибудь с головой увяз в  кровавой то­гдашней мешанине.  А  Ольга
Сергеевна вернулась домой и с тех  нор жила одна. Как-то, тоже по молодости,
но уже буду­чи женатым, Емельян Глухов заперся к Ольге Сергеевне в сельсовет
(она  работала  секретарем  в сельсовете)  и  открыл ей свое  сердце.  Ольга
Сергеевна рассердилась, заплакала и сказала, что после своего орла-комиссара
она никогда в жизни  никого к  себе  близко  не подпустит. Глухов  попытался
объяснить, что он  -- без всяких худых мыслей, а просто ска­зать, что вот --
любил ее (он был выпивши). Любил. Что тут такого? Ольга Сергеевна  пуще того
обиделась  и  опять  стала говорить, что  все  мужики  не стоят  мизинца  ее
незабвенно­го комиссара. И так она всех напугала этим своим комисса­ром, что
к  ней  и  другие боялись  подступиться.  Но  прошло  много-много  лет,  все
забылось, все ушло, давно шумела другая жизнь, кричала на земле другая -- не
ихняя -- лю­бовь... И старик Глухов и пенсионерка  Ольга  Сергеевна странным
образом подружились. Старик помогал одинокой по хозяйству: снег зимой придет
разгребет,  дровишек  нако­лет, метлу  на  черенок насадит,  крышу  на  избе
залатает... По­сидят, побеседуют. Малышева поставит  четвертинку на  стол...
Глухов все побаивался ее и неумеренно хвалил Совет­скую власть.
     --  Ведь  вот какая... аккуратная  власть! Раньше  как: дожил старик до
глубокой  старости  --  никому не нужен.  А  теперь  --  пенсия. За што мне,
спрашивается, каждый месяц по два­дцать рублей отваливают? Мне родной сын --
пятерку прие­дет сунет, и то ладно, а то и забудет. А власть -- легулярно --
получи. Вот они, комиссары-то, тогда... они понимали.  Они жизни свои  клали
-- за  светлое будущее. Я  советую, Ольга  Сергеевна,  стать и почтить ихную
память.
     Ольга Сергеевна недовольно говорила на это:
     -- Сиди. Чего  теперь?.. Нечего теперь, -- она теперь ред­ко вспоминала
комиссара, а больше рассказывала, как на нее "накатывает" ночами.
     -- Вот накатит-накатит -- все, думаю, смертынька моя пришла...
     -- А куда накатыват-то? На грудь?
     -- А --  на всю.  Всю вот так вот  ка-ак обдаст, ну думаю, все. А после
рассла-абит  всю --  ни