сь перед  зеркалом,  другая сидела у стола,  те­ребила  от нечего
делать длинными тонкими пальцами скатерть.
     -- Ну как вы здесь? Ничего? -- спросил Иван.
     --  Что?  --  девушка, которая  причесывалась,  повернулась  к  нему  и
улыбнулась.
     -- Устроились-то ничего, мол?
     -- Ничего, хорошо.
     Иван тоже улыбнулся, присел на скамейку. Сергей постоял немного и  тоже
присел.
     Иван не знал, что еще говорить, улыбался. Сергей тоже усмехнулся. Вынул
из кармана складной нож, раскрыл его и стал пробовать лезвие большим пальцем
-- как проверяют: острый или нет.
     Девушка с длинными тонкими пальцами громко засмея­лась.
     -- Вы что, резать нас пришли? -- спросила она.
     Иван подхихикнул ей и тоже посмотрел на брата.
     Сергей покраснел, вытер лезвие ножа о штанину.
     -- Можно и зарезать, -- брякнул он и покраснел еще больше.
     -- У нас на днях, между прочим, одного зарезали, -- ска­зал  Иван. -- С
нашей шахты  парень был... Идет по улице, а он подошел и сунул ему вот сюда.
Тот согнулся. А он  гово­рит:  "Ты  чего  согнулся-то? Выпрямись". А  ему же
больно...
     -- Я что-то  не поняла: кто кому говорит? -- спросила де­вушка, которая
ходила "на демонстрации" в купальнике; она  кончила причесываться, тоже села
к столу и смотрела на братьев весело.
     Иван понял, что заговорил не так -- не о том.
     -- Да тот, который ширнул ножом-то, -- неохотно пояс­нил он.
     Сергей незаметно сунул нож в карман, с тоской поглядел на брата.
     "Заборонил", -- подумал он о нем.
     -- А вы на шахте работаете? -- спросила Ивана длинная тонкая девушка.
     -- Да.
     -- Прямо там, под землей?
     Иван улыбнулся.
     -- А где же еще?
     -- Трудно, да?
     -- Нет. Первые месяц-два... Потом привыкаешь. В ночь,  правда,  трудно.
Ну и трудно, кто курит: курить-то нельзя.
     -- А там нельзя курить, да?
     -- Конечно! Там же газы. Я малость помучился, потом бросил.
     -- Что бросили? Курить?
     -- Но.
     Разговор   никак   не   налаживался.   Полненькая  девушка  от­кровенно
заскучала. Зевнула, прикрыв крошечной ладошкой рот. Посмотрела на часы.
     -- Что-то долго они не идут, -- сказала она подруге.
     Та тоже посмотрела на часы.
     -- Сейчас придут.
     Сергей глядел на маленькую девушку; она тоже  взглянула на него. Сергей
опустил глаза и нахмурился.
     -- А вы тоже на шахте работаете? -- спросила его девушка.
     Сергей отрицательно качнул головой.
     -- Он  шоферит, -- сказал  Иван  и посмотрел на  брата, как смотрят  на
младших братьев старшие -- слегка как бы извиняясь за их глупость, но вместе
с тем ласково. -- Вон его "кобыла" стоит в ограде-то.
     -- А-а.
     -- А вы что, ждете кого-то? -- спросил Сергей.
     -- Ребята наши хотели прийти, -- ответила тонкая длинная.
     -- А-а. -- Иван понимающе кивнул головой. -- Хорошее дело.
     -- Я, между прочим, один фокус знаю, -- сказал вдруг Сергей и посмотрел
в упор на маленькую полненькую.
     Девушки переглянулись.
     -- Да? -- сказала маленькая. -- Какой?
     -- Берется  нормальный носовой  платок...  -- Сергей поискал в  кармане
платок, не нашел, спросил у брата. Тот тоже поискал и тоже не нашел.
     -- Нету.
     Маленькая  девушка  прыснула  в  ладошку.   Сергей  посмотрел  на  нее,
улыбнулся доброй своей, застенчивой улыбкой, сказал просто:
     -- Сейчас принесу.
     Сходил в прихожую, принес платок, разложил его на своей широкой ладони.
     -- Так?
     -- Ну и что? -- спросил Иван.
     -- Ничего нету?
     Девушки тоже заинтересовались.
     -- Ничего. А что будет?
     -- Спокойствие! -- Сергей осмелел. -- Берем обыкновенную спичку, кладем
вот сюда... так? -- Положил спичку в платок. -- Заметили?
     -- Ну.
     -- Сворачиваем платок... -- Сергей с подчеркнутой аккуратностью свернул
платок -- уголками в середину, -- дал всем потрогать спичку через платок. --
Тут спичка?
     -- Тут, -- сказала маленькая девушка (Сергей дал ей первой потрогать).
     -- Здесь, -- сказала тонкая девушка.
     -- Тут, -- сказал Иван и посмотрел на брата с удивлени­ем: он не ожидал
от него такой прыти.
     -- Теперь ломайте ее! -- велел Сергей. И дал ломать ма­ленькой девушке.
Та сломала спичку в платке, Сергей ра­достно смотрел на нее, улыбался.
     -- Сломали?
     -- Да.
     -- Ну-ка, я проверю! -- потребовал Иван.
     -- Пожалуйста.
     Иван проверил.
     -- Сломана?
     -- Сломана.
     Сергей развернул платок  --  спичка была  целехонька. Все удивились.  А
Сергей тихонько засмеялся.
     -- Ну-ка еще раз! Еще раз! -- попросила полненькая  де­вушка  капризным
голоском, как ребенок. Сергей смотрел на нее и улыбался.
     -- Еще раз? Можно еще раз.
     Сергей вышел в прихожую избы, пробыл там минуты две и вошел.
     -- Ты чего там делал? -- подозрительно спросил Иван.
     -- Прикуривал.
     -- Давайте  ломать! --  потребовала маленькая девушка.  Опять завернули
спичку, ломали ее  в платке втроем, и опять, когда Сергей развернул  платок,
спичка была целая. Полненькая девушка взвизгнула и захлопала в ладоши.
     -- Ой, как это? Ой, расскажите!..
     В это время в горницу постучали.
     -- Наши! -- радостно воскликнула длинная тонкая де­вушка. -- Да!
     Вошли  молодые  ребята, двое. С  гитарой.  И сразу  забыт был  фокус со
спичкой,  и  забыты  были братья  Винокуровы. Один из пришедших сказал,  что
слышал сейчас на улице та­кую песню:

     Он, милка моя,
     Шевелилка моя;
     Сама ходит шевелит,
     Мне пошшупатъ не велит.

     Парень пропел частушку "по-деревенски".
     Городские засмеялись. Иван тоже засмеялся -- умничал.
     Сергей встал и сказал:
     -- До свиданья. Пойду машину гляну -- чево-то стрелять начала.
     Вышел во двор, сел на дровосеку, закурил.
     Из  окон горницы  слышался  смех,  гитарный перебор -- там было весело.
Сергею понравились эти красивые безза­ботные люди. Самому до боли захотелось
быть красивым и веселым. Но он не умел.
     По двору прошел отец -- лазил в погреб за огурцами.
     -- Ты чего? -- спросил он сына.
     -- Ничего.
     -- А Ванька где?
     -- Там. -- Сергей кивнул на окно горницы.
     -- Выпить маленько хошь?
     -- Не.
     Отец торопливо зашагал в дом -- там его ждал кум.
     Сергей докурил папиросу,  встал... Спать не хотелось. Тревожило веселье
в  горнице.  Он  представил,  как  смеется  маленькая полненькая  девушка --
прикроет беленькой ла­дошкой рот, только глазенки блестят... Он взял колун и
на­чал  колоть толстые  чурки. Развалил три  штуки, бросил ко­лун,  пошел на
сеновал,  лег. Прямо в новой рубахе. Полежав немного, осторожно закурил... И
все думал о маленькой пол­ненькой девушке. Пришел Иван, сел рядом.
     -- Ну, что? -- спросил Сергей.
     -- Та-а... ерунда, -- ответил Иван. -- Я ж те говорил: одна внешность.
     Сергей отвернулся к дощатой стене сарая.
     -- А чего ты ушел?
     -- Та-а...
     -- Хэх!..
     Замолчали. Иван  посидел  немного, посвистел  задумчиво и ушел спать  в
дом.
     А из окон горницы все слышался смех.

     Утром Сергей поднялся чуть свет. Походил бесцельно по двору, заглянул в
открытое окно горницы...
     Полненькая девушка  спала, раскинув  по подушке  белые полненькие руки.
Ротик  приоткрыт, к нижней губе пристала пушинка  от  подушки; когда девушка
выдыхала, пушинка становилась "на дыбки" и смешно дрожала.
     "Как ребенок", --  подумал  с нежностью Сергей. Он долго еще смотрел на
спящую  девушку...  Потом  взял  из  кабины блокнот,  вырвал чистый  лист  и
написал:
     "Это  жа ерунда: спичку  надо  заране спрятать в каемычку  платочка,  а
потом, когда  сворачиваешь, подсунуть ее, чтобы человек ломал ее. И пусть он
ее  ломает сколько  влезет --  дру­гая-то спичка целая! Покажи  кому-нибудь.
Сергей".
     Свернул бумажку положил  на подоконник и сверху еще положил камешек  --
чтобы ветром не сдуло.
     Потом завел машину и поехал.
     На улицах было еще пусто; над крышами домов вставало солнце.
     "Шляпу, что ли, купить, ядрена мать!" -- подумал Сергей.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Воскресная тоска

     Моя кровать -- в углу, его -- напротив. Между нами -- стол, на столе --
рукопись,  толстая  и глупая.  Моя  рукопись. Роман.  Только  что  перечитал
последнюю главу и стало грустно: такая тягомотина, что уши вянут.
     Теперь лежу и думаю: на каком основании вообще чело­век садится писать?
Я, например. Меня же никто не просит.
     Протягиваю  руку к столу, вынимаю  из  пачки "беломорину",  прикуриваю.
Кто-то хорошо придумал -- курить.
     ...  Да,  так  на каком  основании человек бросает все  другие  дела  и
садится писать? Почему хочется  писать?  Почему  так  сильно --  до  боли  и
беспокойства  --  хочется  писать?  Вспом­нился мой  друг  Ванька  Ермолаев,
слесарь. Дожил человек до тридцати лет -- не писал. Потом влюбился  (судя по
всему, крепко) и стал писать стихи.
     -- Кинь спички, -- попросил Серега.
     Я положил коробок спичек на стол, на краешек. Серега недовольно крякнул
и, не вставая, потянулся за коробком.
     -- Муки слова, что ли? -- спросил он.
     Я молчу, продолжаю думать. Итак:  хочется писать.  А что я такое  знаю,
чего не  знают другие, и что дает мне право рассказывать? Я знаю, как бывает
в  степи ранним  летним  утром: зеленый тихий рассвет. В низинах легкий, как
дыхание, туман.  Тихо. Можно лечь лицом  в  пахучую  влаж­ную  траву, обнять
землю  и слушать, как в  ее груди глубоко шевелится огромное сердце.  Многое
понимаешь в такие ми­нуты, и очень хочется жить. Я это знаю.
     -- Опять пепел на пол стряхиваешь! -- строго заметил Серега.
     Я свесился  с  кровати  и сдул пепел под кровать.  Серега сел на своего
коня. Иногда мне кажется, что я его ненавижу. Во-первых, он очень длинный. Я
этого не понимаю в людях. Во-вторых, он правдивый до тошноты и любит хлопать
свои­ми длинными ручищами  меня  по спине.  В-третьих -- это главное,  -- он
упрям,  как  напильник.  Он  полагает,  что он  очень практичный  человек  и
называет себя не иначе -- реа­листом.
     "Мы, реалисты..."  -- начинает  он всегда  и смотрит  при  этом  сверху
снисходительно и  глупо,  и массивная нижняя  челюсть его подается вперед. В
такие минуты я знаю, что не­навижу его.
     -- Отчего такая тоска бывает, романтик? Не знаешь? -- спрашивает Серега
безразличным тоном  (не очень надеется,  что я  заговорю  с  ним). Сейчас он
сядет на кровати, перело­мится  пополам и будет  тупо смотреть  в  пол. Надо
поговорить с ним.
     -- Тоска?  От глупости в основном. От недоразвитости. -- Очень  хочется
как-нибудь уязвить этот телеграфный столб. Нисколько он  не практичный, и не
холодный, и не трезвый. И тоски у него нету. Я все про него знаю.
     -- Неправда, -- сказал Серега, садясь на койке и  склады­ваясь пополам.
-- Я заметил, глупые люди никогда не тоскуют.
     -- А тебе что, очень тоскливо?
     -- То есть... на белый свет смотреть тошно.
     -- Значит, ты -- умница.
     Пауза.
     -- Двадцать копеек с меня,  -- говорит Серега и смотрит  на меня серыми
правдивыми  глазами,  в  которых  ну  ни   наме­ка  на  какую-то   холодную,
расчетливую мудрость. Глаза  умные, в  них  постоянно светится мягкий ровный
свет. Мо­жет, и  правда, что ему сейчас тоскливо, но зато уж и лелеет он ее,
и  киснет  как-то  подчеркнуто.  Смотреть  на  него  сейчас  неприятно.  Он,
наверное, напрашивается  на спор, и, если в спор этот ввязаться, он будет до
посинения доказывать, что искусство, стихи, особенно балет -- все это никому
не нужно. Кино -- ничего, кино можно оставить, а всю остальную "бодягу" надо
запретить, ибо  это сбивает  людей с  толку,  "расхолаживает" их.  Коммунизм
строят! Рассчитывают вот этим местом (постукивание пальцем по лбу) и строят!
Мне  не  хочется сейчас  говорить  Сереге, что  он придумал свою  тоску,  не
хочется спорить с ним. Хочется думать про степь и про свой роман.
     -- Ох и тоска же! -- опять заныл Серега.
     -- Перестань, слушай.
     -- Что?
     -- Ничего. Противно.
     -- В твоем романе люди не тоскуют? Нет?
     "Не буду спорить. Господи, дай терпения".
     --  У тебя, наверно, положительные герои стихами  гово­рят. А по  утрам
все делают физзарядку. Делают зарядку?
     "Не буду ругаться. Не буду".
     --  Песни, наверно,  поют о спутниках, -- продолжает  Се­рега, глядя на
меня  злыми  веселыми  глазами.  --  Я бы  за  эти  песенки,  между  прочим,
четвертовал. Моду взяли! "Назна­чаю я свидание на Луне-е!.."  -- передразнил
он кого-то. -- Уже  свиданье  назначил! О! Да ты попади туда! Кто-то  голову
ломает -- рассчитывает, а он уже там. Кретины!
     Я молчу. Между прочим, насчет песенок -- это он верно, пожалуй.
     Серега тоже замолчал. Малость, наверно,  легче стало. Некоторое время у
нас в комнате очень тихо. Я снова настра­иваюсь на степь и на зори.
     -- Дай роман-то свой почитать, -- говорит Серега.
     -- Пошел ты...
     -- Боишься критики?
     -- Только не твоей.
     -- Я ж читатель.
     -- Ты читатель?! Ты робот,  а не читатель. Ты хоть одну ху­дожественную
книгу дочитал до конца?
     -- Это ты зря, -- обиделся Серега. -- Надо писать умнее, тогда и читать
будут. А то у вас положительные герои такие уж хорошие, что спиться можно.
     -- Почему?
     --  Потому что никогда таким  хорошим  не будешь все  равно. --  Серега
поднялся и пошел к выходу. -- Пройтись, что ль, малость.
     Когда  он  вышел,  я  поднялся  с  койки  и  подсел  к рукопи­си.  Один
положительный герой делал-таки у меня по утрам зарядку. Перечитал это место,
и опять стало грустно. Плохо я пишу.
     Не только с физзарядкой плохо -- все плохо. Какие-то бесконечные "шалые
ветерки", какие-то жестяные слова про закат, про шелест листьев, про медовый
запах  с полей... А вчера только пришло на ум красивейшее сравнение, и я его
даже записал: "Писать надо так, чтобы слова  рвались, как патроны в костре".
Какие уж тут к черту патроны! Пуговицы какие-то, а не слова.
     В комнату постучали.
     -- Да!
     В  дверь  заглянула маленькая  опрятная  головка.  Пара  ясных  глаз  с
припухшими со сна веками (еще только десять часов воскресного дня).
     -- Сережи... Здравствуйте! Сережи нету?
     -- Сережи нету. Он только что вышел куда-то.
     -- Извините, пожалуйста.
     -- Он придет скоро.
     -- Хорошо.
     Сейчас у Сережи начнется праздник. Тоску его липовую  как ветром сдует.
Он  любит эту маленькую опрятную голов­ку, любит тихо, упорно и  преданно. И
не говорит ей  об  этом. А она какая-то  странная:  не понимает этого. Сидят
часами  вместе, делают  расчет  какого-нибудь  узла  двигателя  внутрен­него
сгорания.  Сережу седьмой  пот  прошибает  --  волнуется, оглобля такая.  Не
смотрит  на  девушку -- ее зовут Лена, -- орет,  стучит огромным кулаком  по
конспекту.
     -- Какой здесь кпд?!
     Леночка испуганно вздрагивает.
     -- Не кричи, Сережа.
     -- Как же не кричать?! Как же не кричать, когда тут эле­ментарных вещей
не понимают!
     -- Сережа, не кричи.
     Серега  будет талантливый инженер.  В минуты отчаяния я завидую ему.  К
сорока годам это будет сильный, толковый командир производства. У него будет
хорошая  жена, вот эта самая Леночка с опрятной головкой. Я подозреваю,  что
она давно все  понимает и сама тоже любит  Серегу.  Ей, такой  хо­рошенькой,
такой  милой  и слабенькой,  нельзя  не любить  Се­регу. У  них будет  все в
порядке. У  меня  же...  Меня, кажется, эти "шалые низовые ветерки"  в  гроб
загонят раньше време­ни. Я обязательно проморгаю что-то хорошее в жизни.
     Вошел Серега.
     -- Прошелся малость.
     -- К тебе эта приходила. Просила, чтоб ты зашел к ней.
     -- Кто?
     -- Лена. Кто!
     Серега побагровел от шеи до лба.
     -- Зачем зайти?
     -- Не знаю.
     -- Ладно трепаться. -- Он спокойно (спокойно!) прошел к койке, прилег.
     Я тоже спокойно говорю:
     -- Как хочешь. -- И склоняюсь к  тетради.  Меня душит  злость. Все-таки
нельзя быть таким безнадежным идиотом. Это уже не застенчивость, а болезнь.
     -- Дай закурить, -- чуть охрипшим голосом просит Серега.
     -- Идиот!
     Стало тихо.
     --  Вот так же тихо, наверно, стало, когда Иисус сказал своим ученикам:
"Братцы, кто-то один из вас меня  пре­дал". -- Когда Сереге нечего говорить,
он шутит. Как прави­ло, невпопад и некстати. -- Дай закурить все-таки.
     -- Дождешься ты,  Серега:  подвернется  какой-нибудь  вьюн с гитарой --
только и видел свою Леночку. Взвоешь потом.
     Серега сел, обхватил себя руками. Долго молчал, глядя в пол.
     -- Ты советуешь сходить к ней? -- тихо спросил он.
     -- Конечно, Серега! --  Я прямо тронут его беспомощнос­тью. -- Конечно,
сходить. На закури и иди.
     Серега встал, закурил и стал ходить по комнате.
     -- Со стороны всегда легко советовать...
     -- Баба! Трус! Ты же пропадешь так, Серега.
     -- Ничего.
     -- Иди к ней.
     -- Сейчас пойду, чего ты привязался! Покурю -- и пойду.
     -- Иди прямо с папироской. Женщинам нравится, когда при них курят. Я же
знаю... Я писатель как-никак.
     -- Не говори  со мной, как с  дураком. Пусть в твоих рома­нах курят при
женщинах. Остряк!
     -- Иди к ней, дура! Ведь упустишь девку. Сегодня воскре­сенье... Ничего
тут такого нет, если ты зашел к девушке. За­шел и зашел, и все.
     -- Значит, она не просила, чтобы я зашел?
     -- Просила.
     Серега посмотрел на меня подозрительным тоскливым взглядом.
     -- Я узнаю зайду.
     -- Узнай.
     Серега вышел.
     Я стал смотреть в окно. Хороший парень Серега. И она тоже хорошая. Она,
конечно,  не талантливый  инженер, но... в  конце концов надо же  кому-то  и
помогать  талантливым  инженерам.  Оказалась  бы  она  талантливой женщиной,
развяза­ла  бы ему язык... Я представляю, как войдет сейчас к  ним в комнату
Серега. Поздоровается... и  ляпнет  что-нибудь  вроде той  шутки  с Иисусом.
Потом они выйдут на улицу  и пойдут в сад. Если бы  я описывал  эту сцену, я
бы,  конечно,  влепил сюда и  "шалый ветерок",  и шелест листьев. Ничего  же
этого нет! Есть, конечно, но не в этом дело. Просто идут  по  аллей­ке двое:
парень  и девушка. Парень на редкость длинный и  нескладный.  Он молчит. Она
тоже молчит, потому что  он  молчит. А он все молчит. Молчит, как проклятый.
Молчит, потому что у него отняли его логарифмы, кпд... Молчит, и все.
     Потом девушка говорит:
     -- Пойдем на речку, Сережа.
     -- М-м. -- Значит, да.
     Пришли  к  речке, остановились. И  опять молчат.  Речечка течет себе по
песочечку,  пташки разные чирикают... Теп­лынь.  В рощице у  воды  настоялся
крепкий  тополиный  дух.  И  стоят два  счастливейших на  земле  человека  и
томятся. Ждут чего-то.
     Потом девушка заглянула парню в глаза, в самое сердце, обняла за шею...
прильнула...
     --  Дай  же  я  поцелую  тебя!  Терпения  никакого  нет,  жердь ты  моя
бессловесная.
     Меня эта картина начинает волновать. Я хожу по комна­те, засунув руки в
карманы,  радуюсь.  Я вижу,  как Серега от счастья ошалело  вытаращил глаза,
неумело,  неловко  прижал  к  себе  худенького, теплого  родного человека  с
опрятной го­ловкой  и держит -- не  верит, что это правда. Радостно за него,
за дурака. Эх... пусть простит меня мой любимый ро­ман с "шалыми ветерками",
пусть  он  простит меня!  Напишу  рассказ про Серегу и про  Лену,  про  двух
хороших людей, про их любовь хорошую.
     Меня   охватывает  тупое  странное  ликование  (как  мне  зна­комо  это
предательское  ликование).  Я  пишу. Время  летит не­заметно.  Пишу!  Может,
завтра буду горько  плакать  над  этими  строками,  обнаружив  их  постыдную
беспомощность, но се­годня я счастлив не меньше Сереги.

     Когда  он   приходит  вечером,  я  уже  дописываю  послед­нюю  страницу
рассказа, где "он", счастливый и усталый, воз­вращается домой.
     -- Сережа, я про тебя рассказ написал. Хочешь почитаю?
     --